МАЙДАН - За вільну людину у вільній країні


Архіви Форумів Майдану

Исполнитель

02/28/2003 | Beast
Юрий Нестеренко

Исполнитель

Снова ночная смена... Мне нравится работать по ночам. Многие мои коллеги жалуются на ночную работу, посмеиваясь, что она роднит их с нашими клиентами, но я люблю это время суток. Я часто вспоминаю ночи моей молодости, ту интереснейшую эпоху, когда дряхлеющий имперский орел еще простирал свои крылья от океана до океана, но воздух был уже пропитан духом революции. Мы с моими однокурсниками, бывало, просиживали до рассвета у кого-нибудь на квартире, а летом - на даче или в имении, споря о политике, истории, философии - да бог весть о чем еще. Я вспоминаю эти горящие глаза, вдохновенные лица...

Я издевался над их восторгами, а они называли меня занудой и упрекали за неверие в светлую силу разума. "Через десять лет!..." - говорили они мне. Да, через десять лет они увидели, кто был прав. Собственно, многие увидели и раньше. Но было поздно.

Мой теперешний тесный кабинет со всегда задернутыми шторами и тяжелой настольной лампой - единственным источником света - мало похож на просторные веранды тех давно сожженных имений. И по ночам я веду теперь совсем другие разговоры - вообще говоря, довольно скучные, но работа есть работа.

Я подвинул очередное дело в круг света, отбрасываемого лампой. Папка пока еще тонкая - заполнить ее предстоит мне... разумеется, совместно с клиентом. Ну-с, кто там у нас? Ага, типаж довольно характерный, хотя в последнее время все более редкий. Аполитичный интеллигент, из тех, чей лозунг - "мы служим не режиму, а Отечеству".

Ну что, друг любезный, дослужился? Я с интересом отметил, что он окончил тот же университет, что и я. Мы могли встречаться... Я еще раз посмотрел на фотографию в деле. Нет, не помню. Впрочем, у меня вообще отвратительная память на лица. Я нажал кнопку звонка.

Он вошел в кабинет, все еще неуверенно ступая в ботинках без шнурков. Сутулая фигура, длинное бледное лицо... Внешность вполне типичная. Для полноты картины не хватало только очков и бородки клинышком. Но бородки не было, а была трехдневная щетина, разбитая губа и синяк под глазом. Отлично, значит, он уже знаком с нашими методами.

-Садитесь, - сказал я. Он опустился на краешек стула, явственно подавив в себе желание сказать "благодарю".

-Я ваш следователь, - продолжал я голосом тусклым и бесцветным, как обычно.

-В чем меня обвиняют? - в его тоне уже не было гонора, обычного для тех, кого взяли только что, но еще ощущалась готовность к борьбе.

-Неужели вы думаете, что мне доставляет удовольствие повторять банальности? Типа "здесь вопросы задаю я". Ну в чем мы можем обвинять? Разумеется, в контрреволюционной деятельности.

-А к... конкретно?

-Ну вы же умный человек, - я поднял глаза от дела и взглянул на него. -Придумайте сами, что вам больше по душе.

-То есть как?! - прямо-таки взвился он. -Вы с таким цинизмом признаете, что за мной нет никакой вины?

-По-вашему, лицемерие лучше, чем цинизм? - усмехнулся я. -И запомните - невиноватых людей нет. Кажется, что-то подобное есть и в Библии?

-Вы же атеисты.

-Вы знаете, отнюдь не все. Я лично знаю солдат из расстрельной команды, верующих самым простонародным образом. Но дело не в этом, а в том, что полезные вещи надо брать отовсюду, в том числе и у врагов. А у церкви есть чего взять. Например, в нашем деле весьма полезен опыт инквизиции...

-Вы пытаетесь меня запугать?

-Я просто объясняю вам ситуацию. Постарайтесь не смотреть на меня, как на врага - мы партнеры, делающие общее дело. Я предлагаю вам взаимовыгодную сделку. Подпишите все, что надо, сделайте это прямо сейчас. Мне это сэкономит время, а вас избавит от массы неприятных ощущений.

-Я не буду ничего подписывать.

-Будете. Можете поверить моему богатому опыту. Весь вопрос в том - когда и в каком состоянии. Знаете, у нас есть поговорка - "нет несгибаемых подследственных, есть плохие следователи". Я хороший следователь, во всяком случае, так считает мое начальство. И мне вовсе не доставит удовольствия выбивать у вас признание - ни морального, ни, как вы могли подумать, сексуального. Я не кровожадный маньяк, какими вы нас считаете. Но если вы меня вынудите - я позабочусь о том, чтобы вам было очень больно. Я знаю, как сделать так, чтобы боль все время нарастала, а человек не мог ни свыкнуться с ней, ни потерять сознание. Боль может длиться часами... сутками... неужели вы этого хотите? И ведь главное - результат-то будет тот же самый.

-А если я подпишу, вы меня расстреляете.

-Скорее всего. Возможны, конечно, и 15 - 20 лет лагерей, но я не думаю, что это лучше. Это, знаете ли, для быдла... а человеку умному и образованному там... - я покачал головой.

-Я никак не пойму... - медленно сказал он, - вы говорите серьезно или издеваетесь?

-Знаете, с вами я как раз говорю серьезно, - честно ответил я. -Я ужасно устал от всей этой демагогии про партию и врагов... Вы бы видели, что за публика проходит через мои руки... Обыватели, неспособные связать двух слов от страха и глупости. Подпольные дельцы и спекулянты, только и умеющие, что сулить деньги за свое освобождение. Кадровые военные и бывшие аристократы, поначалу готовые лопнуть от презрения к нам, а потом ползающие на коленях и умоляющие дать им подписать что угодно. Но хуже всего, разумеется, революционеры. Вот уж, воистину, маргинальная публика. Мне кажется, они вообще не способны ни думать, ни говорить по-человечески. Вообразите себе: революция отправляет их на расстрел, а они вопят "Да здравствует революция!" Мне порой кажется, что это не люди, а какая-то дегенеративная мутация... Нет, побеседовать с цивилизованным человеком вроде вас - это большая удача.

-Не могу сказать, что разделяю удовольствие от нашей беседы, - усмехнулся он.

-Ну разумеется, я понимаю... Инстинкт самосохранения и все такое... Но, кстати, вам не приходило в голову, что, прежде чем отнять у клиента жизнь, мы многое даем ему? Мы позволяем человеку почувствовать свою значительность. Кем он был прежде? Винтиком, червяком, ничтожеством. А кем делаем его мы? Грозным и могучим заговорщиком, угрожающим первым вождям революции... да что там - самой революции, которой боится весь мир! Весь мир боится революции, а революция боится его, этого вчерашнего винтика - боится настолько, что вынуждена ликвидировать как можно скорее. И, между прочим, мы не просто даем клиенту иллюзию - мы даем ему реальную власть, власть над чужими судьбами и жизнями. Своими показаниями он может уничтожить практически кого угодно. И, надо сказать, люди охотно пользуются этой возможностью, так что у нас всегда полно работы. Ну да, впрочем, все это лирика, а нам нужно работать, - я подвинул ему бумагу и ручку. Он посмотрел на меня.

-Никаких шансов?

-Ни малейших. Вы понимаете, после того, как за вами пришли, обратной дороги уже нет. Расценивайте это как стихийное бедствие.

-Всю жизнь считал самым обидным погибнуть от стихийного бедствия, без всякой вины.

-Ну, это вы бросьте! Я уже говорил - все люди виноваты, а вы, быть может, больше других. Вы не помните меня?

-Ннет, не припоминаю.

-Я вас тоже, а ведь мы учились в одном университете. И я хорошо помню таких, как вы, в молодости. Все эти разговоры о всеобщем равенстве и справедливости... Ведь вы приветствовали революцию! Да? Или нет? Если нет, то почему вы не боролись против нее с оружием в руках? Где были ваши принципы? Вы привели нас к власти, а теперь говорите, что за вами нет никакой вины!

Он молчал. Затем произнес, глядя в стол:

-Я... служил не власти, а...

-А Отечеству? Знаем, знаем. Слышали не раз в этом самом кабинете. Только не приходила вам в голову простая мысль, что каково отечество, такова и власть в нем? Давайте пишите, милостивый государь!

-Что писать?

-Что хотите. Шпионаж, диверсии, контрреволюционная пропаганда... Могу вас заверить, что приговор не зависит от конкретных пунктов. Не забудьте указать пять фамилий сообщников. Можно больше.

-Что? - он растерянно смотрел на меня.

-Что слышали. У вас есть редкая возможность свести счеты с вашими врагами. Смелее, вспоминайте, кому вы хотите отомстить.

Он решительным жестом отодвинул бумагу.

-Я не подлец!

-Ну вот, опять начинается... Да поймите вы, наконец, где вы находитесь. Система уже сожрала вас, вы уже фактически на том свете, по ту сторону добра и зла... Я иду вам навстречу, не заставляю оговаривать ваших близких, а предлагаю поквитаться с врагами - а вы строите из себя институтку.

-Я одного не могу понять, - сказал он, глядя мне в глаза, - зачем?

-Обычно людей в вашем положении волнует вопрос "почему", -усмехнулся я. -"Почему именно я?" А на вопрос "зачем" им наплевать... Меж тем вопрос "почему" в данном контексте неуместен. Потому что сегодня ты, вчера другой, завтра третий... Система. Заурядный житель Империи просто не представляет себе истинных масштабов террора... пока за ним не придут.

-Житель Республики, вы хотели сказать.

-Я хотел сказать то, что сказал. Но вернемся к вашему вопросу "зачем". Дело в том, что он точно так же неуместен. Зачем бациллы чумы губят организм больного? Им это невыгодно, они разрушают собственный мир, однако они это делают. Посмотрите, что творится. Страна охвачена истерией кровавого безумия. Жены доносят на мужей, дети на родителей. Толпы с траспарантами требуют смерти, смерти, смерти. Смерть изменникам! - орут ораторы. Толпы аплодируют. Наши люди тут же, не таясь, уводят людей из этой же толпы - аплодисменты все громче. Стоит кому-нибудь из этих кровавых маньяков, я имею в виду вождей, открыть рот - начинается истерика восторга. Меж тем сами вожди день и ночь трясутся от страха перед Верховным, а он точно так же трясется от страха перед ними и поэтому старательно и регулярно уничтожает их и набирает новых. И при этом от желающих сунуть голову в петлю и занять высокий пост нет отбоя! А вы говорите "зачем"... Это агония, это вакханалия - называйте как хотите, но не ищите здесь логики.

-По-вашему, даже на верху нет никакого логичного плана?

-Разве бациллы чумы обладают разумом? Впрочем, даже если бы и обладали - это ничего бы не меняло. Им может казаться, что они борются за сохранение личной власти или даже, чем черт не шутит, действительно за общество всеобщего братства... Все равно они остаются бациллами чумы и делают свое чумное дело.

-Но вы? Зачем вы во всем этом участвуете? Вы же сами говорите, что насилие не доставляет вам удовольствия. Вы же могли эмигрировать в начале революции... Или вы тоже не предполагали, что все так кончится?

-Как раз я-то знал это с самого начала! И, по мере своих скромных сил, помогал и помогаю именно такому развитию событий. Вы желаете объяснений? Извольте. Я служу системе не ради материальных благ и даже не ради личной безопасности. Мною движет идея - вы удивлены, не правда ли? Меж тем это так... Я с юности увлекался историей и еще тогда понял, что наше столь любезное вам Отечество, наша Империя - ничто иное, как мировое зло. Всякая империя есть зло, а в особенности такая грандиозная, как наша. Чем больше людей, тем труднее им договориться мирно; чем больше страна, тем больше насилия и подавления требуется для управления ею, тем больше нивелируется отдельная личность ради абстрактных интересов нации. Это же грандиозное надувательство - у человека отбирают все и взамен всучивают ему красивую байку о великой державе, которой он якобы должен гордиться. Чем гордиться? Тем, что его страна - динозавр с чудовищной тушей и крохотным мозгом? Бесчисленными и бессмысленными войнами, несущими зло всему миру, гигантские потери в которых на фоне необъятной Империи остаются незамеченными? Полным произволом чиновников, пользующихся тем, что в такой огромной стране центр в принципе неспособен уследить за ситуацией на местах? Тем, что инерция этой чудовищной туши гасит любые прогрессивные импульсы? Наконец, тем особым типом человека-винтика, агрессивно-покорной посредственности, который веками культивируется в империях? Нет, с этим монстром следовало покончить, пока он не подмял под себя весь мир - а промышленная революция еще более, чем военная мощь, делала такую перспективу реальной. Но беда в том, что чудовище такого масштаба невозможно уничтожить извне. Даже в прежние времена Империя отражала все иноземные нашествия, а теперь и подавно выстояла бы против всего мира. Следовательно, погубить Империю можно было только изнутри. К счастью, динозавры сами несут в себе свою гибель. Неэффективность управления, неспособность быстро реагировать на изменения ситуации создали затяжной кризис, разрешившийся революцией. Я знал, что революция никоим образом не достигнет декларируемых целей свободы и справедливости. Я знал, что революционное правительство, пришедшее к власти под лозунгами свободы, развернет такой террор, который не снился даже в кошмарах ни одному императору. Я знал, что народ, еще вчера готовый растерзать офицера полиции за то, что тот обратился на "ты" к задержанному, теперь снесет все мыслимые и немыслимые унижения и издевательства и покорно пойдет на бойню, прославляя своих убийц. Я знал, что так называемая Республика есть ничто иное, как самый безумный, самый маргинальный вариант Империи, в которой все ее пороки доведены до предела, до абсурда! И я пошел служить революции. Потому что Империя наконец-то вступила в стадию коллапса, самоуничтожения. И я отдаю все силы, способствуя ее полной и окончательной гибели.

Он молчал, переваривая услышанное. Почему-то даже умные люди нередко неспособны понять, что свою родину можно ненавидеть, ненавидеть страстно - и вовсе не из-за каких-то личных обид, а из-за той угрозы, которую она представляет для человечества.

-Вы хотите разрушить государство, - сказал он наконец, - но вместо того, чтобы бороться с властными структурами, уничтожаете обычных людей.

-Вы ничего не поняли, - вздохнул я. -Властные структуры - это вторично, это не имеет никакого значения. Империя есть раковая опухоль человечества. И она должна быть уничтожена полностью, до последней злокачественной клетки.

-Вы хотите сказать, что каждый человек...

-Да. Каждый, рожденный и воспитанный в Империи, несет на себе печать проклятья. Лишь очень немногие нашли в себе силы и желание освободится от этого имперского наследия, большинство из них уже за границей.

-Неужели вы рассчитываете уничтожить всю нацию?! - он смотрел на меня, как на сумасшедшего.

-Система уже уничтожила миллионы, не встретив ни малейшего сопротивления, - проинформировал его я. -Даже те, кому уже нечего терять, покорно выполняют приказания расстрельной команды. Я же говорю - это безумие, это агония. Маховик террора будет раскручиваться и дальше, и ничто не сможет его остановить. Конечно, речь не идет о физическом уничтожении до последнего человека. Но на каком-то этапе Империя окажется настолько обескровлена, что рассыплется, и ее остатки будут ассимилированы соседними народами. Имперская нация прекратит свое существование.

Теперь в его глазах был страх - причем не только страх за свою жизнь.

-Вы... - он медленно подбирал слова, - ошибаетесь самым ужасным образом. Да, конечно, Империя принесла в мир много зла. Но великая культура...

-Маргинальное общество всегда создает плодотворную почву для художника, - усмехнулся я. -Норма скучна и неинформативна, патология же как раз и представляет собой основной предмет подлинного искусства. Но достижений культуры прошлого никто ведь не отменяет, что же касается будущего, то я сомневаюсь, что стремительно деградирующее имперское общество сможет еще создать что-нибудь грандиозное. Хотя, даже если и так - угроза порабощения, нависшая над всем человечеством, слишком серьезна по сравнению с угрозой лишиться пары ненаписанных романов.

-Я решительно не могу с вами согласиться...

-Потому вы и находитесь по ту сторону стола, - оборвал его я. -Хотя, конечно, в органах мало людей, рассуждающих так же, как я. Большинство упивается личной властью, кто-то действительно верит, что работает ради светлого будущего... Самое смешное, что эти последние правы. Но они долго не выдерживают. Они не понимают, почему ради светлого будущего надо уничтожать невинных, как вы говорите, людей. Я это понимаю и сплю совершенно спокойно.

-Когда-нибудь система сожрет и вас, - заявил он мстительным тоном. Нашел чем удивить.

-Я давно это знаю. Когда-то я думал, что не дамся им живым, чтобы не идти, как баран, на бойню. Но потом понял, что это все романтические сопли, а я во главу угла ставлю трезвый расчет. Когда меня возьмут, я буду давать роскошные показания, я прихвачу с собой многих и многих. Даже оказавшись по вашу сторону стола, я буду продолжать свое дело. Ну, я удовлетворил ваше любопытство? Теперь ваш черед. Мне нужны подробности вашей контрреволюционной деятельности и пять сообщников.

Он медленно покачал головой.

-Поймите же наконец, - сказал я устало, - чем дольше мы с вами провозимся, тем больше людей вам придется заложить. Мы должны оправдывать трудозатраты. Может, вы надеетесь умереть, не подписав? Не получится. Я и мои помощники - профессионалы.

Он молчал и не глядел на лежащий перед ним чистый лист. Ох уж эти мне интеллигенты. Все-то им нужно успокоить свою совесть оправданиями типа "я сделал все, что мог" и "я держался до последнего". Да кому нужны твои оправдания, если через неделю ты будешь лежать в канаве с простреленным затылком? Я протянул руку к кнопке звонка.

Разумеется, в конце концов он подписал все. Боль сама по себе - совершенное средство, а уж боль в сочетании с безнадежностью способны сломать любого. Я получил с него восемь фамилий.

На совещании в понедельник меня опять ставили в пример другим следователям.

-Я просто исполняю свой долг, - честно ответил я.

(c) YuN mailto:comte@complife.net
http://yun.complife.net - фантастика, стихи,
юмор, публицистика, игра FIDO

Відповіді

  • 2003.02.28 | SpokusXalepniy

    Высокий класс!!! А вот - нечто подобное, но в стихах.

    Палач

    Когда я об стену разбил лицо и члены
    И все, что только было можно, произнес,
    Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
    "Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

    При ваших нервах и при вашей худобе
    Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
    Чем учинять членовредительство себе,
    Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток".

    Он сказал мне: "приляг,
    Успокойся, не плачь".
    Он сказал: "я не враг,
    Я — твой верный палач.

    Уж не за полночь — за три,
    Давай отдохнем.
    Нам ведь все-таки завтра
    Работать вдвоем".

    Чем черт не шутит, что ж, — хлебну, пожалуй, чаю,
    Раз дело приняло приятный оборот,
    Но ненавижу я весь ваш палачий род —
    Я в рот не брал вина за вас! И не желаю!

    Он попросил: "Не трожьте грязное белье.
    Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
    Но вы войдите в положение мое —
    Я здесь на службе состою, я здесь... пытаю,

    Молчаливо, прости,
    Счет веду головам.
    Ваш удел — не ахти,
    Но завидую вам.

    Право, я не шучу,
    Я смотрю делово:
    Говори - что хочу,
    Обзывай - хоть кого".

    Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
    Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
    "Приговоренный обладает, как никто,
    Свободой слова, то есть подлинной свободой".

    И я избавился от острой неприязни
    И посочувствовал дурной его судьбе.
    Спросил он: "Как ведете вы себя на казни?"
    И я ответил: "Вероятно, так себе...

    Ах, прощенья прошу, —
    Важно знать палачу,
    Что, когда я вишу,
    Я ногами сучу.

    Да у плахи сперва
    Хорошо б подмели,
    Чтоб, упавши, глава
    Не валялась в пыли".

    Чай закипел, положен сахар по две ложки.
    "Спасибо!" — "Что вы? Не извольте возражать!
    Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
    А грязи нет — у нас ковровые дорожки".

    Ах, да неужто ли подобное возможно!
    От умиленья я всплакнул и лег ничком.
    Потрогав шею мне (легко и осторожно)
    Он одобрительно поцокал языком.

    Он шепнул: "Ни гугу!
    Здесь кругом стукачи.
    Чем смогу — помогу,
    Только ты не молчи.

    Стану ноги пилить —
    Можешь ересь болтать,
    Чтобы казнь отдалить,
    Буду дольше пытать".

    Не ночь перед казнью, а души отдохновенье!
    А я — уже дождаться утра не могу,
    Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
    Я крикну весело: остановись, мгновенье!

    ...И можно музыку заказывать при этом,
    Чтоб стоны с воплями остались на губах.
    Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
    Но есть в коллекции у них и Офенбах.

    "Будет больно — поплачь,
    Если невмоготу". —
    Намекнул мне палач.
    Хорошо, я учту.

    Подбодрил меня он,
    Правда, сам загрустил:
    "Помнят тех, кто казнен,
    А не тех, кто казнил".

    Развлек меня про гильотину анекдотом,
    Назвав ее карикатурой на топор:
    "Как много миру дал голов французский двор!.."
    И посочувствовал наивным гугенотам.

    Жалел о том, что кол в России упразднен,
    Был оживлен и сыпал датами привычно,
    Он знал доподлинно — кто, где и как казнен,
    И горевал о тех, над кем работал лично.

    "Раньше, — он говорил, —
    Я дровишки рубил,
    Я и стриг, я и брил,
    И с ружьишком ходил.

    Тратил пыл в пустоту
    И губил свой талант,
    А на этом посту
    Повернулось на лад".

    Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
    Рубил (должно быть, для наглядности) рукой.
    А в то же время знать не знал, кто он такой, —
    Невелико образованье палачево.

    Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
    Он дул на воду, грея руки о стекло.
    Об инквизиции с почтеньем отозвался
    И об опричниках — особенно тепло.

    Мы гоняли чаи
    Вдруг палач зарыдал —
    Дескать: "...жертвы мои
    Все идут на скандал.

    Ах, вы тяжкие дни,
    Палачева стерня.
    Ну за что же они
    Ненавидят меня?"

    Он мне поведал назначенье инструментов.
    Все так не страшно — и палач как добрый врач.
    "Но на работе до поры все это прячь,
    Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

    Бывает, только его в чувство приведешь, —
    Водой окатишь и поставишь Офенбаха, —
    А он примерится, когда ты подойдешь,
    Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха".

    Накричали речей
    Мы за клан палачей.
    Мы за всех палачей
    Пили чай — чай ничей.

    Я совсем обалдел,
    Чуть не лопнул, крича.
    Я орал: "Кто посмел
    Обижать палача!.."

    Смежила веки мне предсмертная усталость.
    Уже светало, наше время истекло.
    Но мне хотя бы перед смертью повезло —
    Такую ночь провел, не каждому досталось!

    Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
    Согнал назойливую муху мне с плеча...
    Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
    И образ доброго чудного палача.

    Владимир Высоцкий, 1977
    згорнути/розгорнути гілку відповідей
    • 2003.02.28 | Beast

      Нет, это скорее ближе к вот чему

      Генри Лайон ОЛДИ

      МАСТЕР

      Великий квадрат не имеет углов.
      Фрасимед Мелхский


      Растянутые связки вибрировали под осторожными пальцами; и ему пришлось немало повозиться, прежде чем человек, раскинутый навзничь на грубой деревянной скамье, застонал и открыл глаза.

      Увидя склоненное над ним хмурое бородатое лицо, человек судорожно дернулся и зажмурился.

      - Не бойся, - сказал Он. - День закончился. Уже вечер. Не бойся - и лежи тихо.

      Он никогда не произносил таких длинных фраз, и эта далась ему с трудом.

      - Палач... - пробормотал человек.

      - Палач, - согласился Он. - Но - мастер.

      - Мастер, - человек потрогал распухшим языком слово, совершенно неуместное здесь - в закопченных стенах низкого маленького зала с массивной дверью и без каких бы то ни было окон.

      - Завтра будет бич, - предупредил Он. - Виси спокойно, не напрягайся. И кричи. Будет легче.

      - Ты убьешь меня, - в голосе человека стыло равнодушие.

      - Нет, - сказал Он. - Во всяком случае, не завтра.

      И подумал: "Я становлюсь болтливым. Старею..."

      Человек подвигал вправленным плечом - сперва осторожно, потом все увереннее.

      - Мастер, - прошептал человек, провожая взглядом сутулую фигуру, исчезающую в дверном проеме.

      Завтра был бич.


      --------------------------------------------------------------------------------

      Коренастый угрюмый юноша стоял на коленях перед металлическим баком с песком, и, растопырив пальцы, методически погружал руки внутрь бака. Песок был сырой, слежавшийся, в нем попадались камешки и ржавые обломки; и пальцы юноши покрылись порезами и кровоточили.

      Он встал за спиной, раскачивавшейся в повторении усилия, и некоторое время следил за ровными, ритмичными движениями.

      - Не напрягай плечо, - сказал Он. - И обходи камни.

      - Обходи... - буркнул юноша, занося руки для очередного удара. - Легко сказать... понатыкано, как в...

      Он отстранил насупленного парня и легким размеренным толчком вошел в завибрировавший бак. Когда кисть его вынырнула из песка - мелкая галька была зажата между мизинцем и ладонью.

      - Легко, - подтвердил Он. - Сказать - легко. Теперь - меч.

      Они пошли в дальний угол двора, где в дубовую колоду были всажены два меча - один огромный, в рост человека, с крестообразной рукоятью в треть длины, залитой свинцом для уравновешивания массивного тусклого клинка с широким желобом; второй - чуть уменьшенная копия первого.

      Он выдернул меч из колоды и с неожиданным проворством вскинул его над головой. Оружие без привычного свиста рассекло воздух, и на вкопанном у забора столбе появилась свежая зарубка.

      - На два дюйма выше, - сказал Он.

      Юноша взмахнул мечом. Верхний чурбачок слетел со столба. Он смерил взглядом расстояние от смолистого среза до зарубки.

      - Два с половиной. - Он посмотрел на расстроенного юношу. - Плечо не напрягай.

      Не оборачиваясь, Он полоснул мечом поверх столба. Лишние полдюйма упали к ногам ученика. Тот завистливо покосился на меч мастера.

      - Ну да, - протянул юноша, - таким-то мечом...

      Не отвечая, Он подошел к столбу и наметил три новые зарубки.

      - Это на сегодня. И - обедать. А меч... Выучишься - подарю.

      Лицо юноши вспыхнуло, и он шагнул к столбу, чуть приседая на широкорасставленных ногах.


      --------------------------------------------------------------------------------

      Едкая, резко пахнущая мазь втиралась во вспухшие рубцы, и человек на скамье шипел змеей, закусив нижнюю губу.

      - Терпи, - посоветовал Он. - К утру сойдет.

      Человек с трудом выгнулся и попытался оглядеть свою спину. Это удалось ему лишь с третьего раза, и он обмяк, уставившись на полированную ручку аккуратно свернутого бича, лежащего у скамьи.

      - Странно, - человек едва шевелил запекшимися губами. - Я думал, там все в крови...

      - Зачем? - удивился Он.

      - Действительно, зачем? - усмехнулся человек.

      - Бичом можно убить, - наставительно заметил Он, упаковывая коробочку с мазью. - Можно открыть кровь. И развязать язык.

      - Я бы развязал, - вздохнул человек. - Но, боюсь, судьба моя от этого не улучшится. Я же не виноват, что они так и не перестали ходить ко мне.

      - Кто? - Он задержался в дверях.

      - Люди. Я уж и за город переселился - идут и идут. И каждый со своим. Говорят - расскажут, и легче им становится. А старшины Верховному жалуются - народ дерзить стал, вопросы пошли непотребные, людишки, мол, к ересиарху текут, к самозванцу, Ложей не утвержденному. Это ко мне, значит... А какой я ересиарх?! Я - собеседник. Меня старик один так прозвал. Я мальчишкой жил у него.

      - Собеседник? - Он загремел засовом. - Ну что ж, до завтра, собеседник.

      - До завтра, мастер.


      --------------------------------------------------------------------------------

      Четырехугольная шапочка судьи все время норовила сползти на лоб, щекоча кистью вспотевшие щеки, и судья в который раз отбрасывал кисть досадливым жестом.

      - Признаешь ли ты, блудослов, соблазнение малых сих по наущению гордыни своей непомерной; признаешь ли запретное обучение черни складыванию слов в витражи, властные над Стихиями; и попытку обойти...

      "Убьют они его, - неожиданно подумал мастер. - Как пить дать... Ишь, распелся! Воистину собеседник - люди при нем говорят и говорят, а он слушает. И на дыбе вон тоже... Убьют они его - кто их слушать будет... говорить мы все мастера..."

      Он понимал, что не прав: не все мастера говорить, и из них тоже не все Мастера, а уж слушать - так совсем...

      Он присел на корточки у очага и сунул клещи в огонь. Работать клещами он не любил - грязь, и крику много, а толку нет. Вонь одна. Покойный брал - и нежарко, и калить не надо, и чувствуешь - где правда, а где так - судорога... Пальцами брал, и его научил, и он парня обучит, жаль, неродной, а кому это надо? Судье, что ли, красномордому? Писцу?

      Пытуемому?! Уж ему-то в последнюю очередь... Ничего, сегодня не кончится еще, поговорим вечером...

      И возможность эта доставила мастеру странное удовольствие.

      Дверь противно завизжала, и в зал бочком протиснулся длиннорукий коротыш с бегающими глазками и глубокой щелью между лохматыми бровями. Судья замолчал и оглядел вошедшего.

      - Так, - протянул судья, - приехал, значит... Смотри, заплечный, - коллега твой, из Зеленой цитадели. По вызову к нам. С тобой работать будет. А то, говорят, стареешь ты...

      Мастер выпрямился. Коротыш с интересом скосился на него, но здороваться не пошел. Сопел, озирался. Потом шагнул к висящему человеку. Мастер заступил ему дорогу. Ременной бич развернулся в духоте зала, и в последний момент мастер неуловимо выгнул запястье. Конец бича обвился вокруг калившихся клещей, и они пролетели над рядом разложенных инструментов - в лицо длиннорукому. Тот ловко перехватил их за край, где похолоднее - и, опустив клещи на стол, посмотрел на мастера. Мастер кивнул и подошел к гостю.

      Длиннорукий поморгал и неожиданно всей пятерней уцепил плечо мастера. Вызов был принят, и они застыли, белея вспухшими кистями и не смахивая редкие капли выступившего пота.

      Судья пристально вглядывался в соперников, писец перестал скрипеть, и даже висящий на дыбе, казалось, приподнял всклокоченную голову. Тиски разжались. Мастер отступил на шаг и протянул руку коротышу. Тот попытался ответить - и с ужасом воззрился на неподвижную плеть, повисшую вдоль туловища. Несколько секунд он безуспешно дергал лопатками, потом коротко поклонился и, ни на кого не глядя, вышел.

      Когда дверь захлопнулась за ним, судья отмахнулся от назойливой кисточки, и недоумение сквозило в его бархатном голосе.

      - Что здесь происходит?!

      - Он не будет со мной работать, - спокойно сказал мастер. - Никогда. Человек на дыбе захихикал.


      --------------------------------------------------------------------------------

      - Отец меня к пню подводит, а пень-то повыше макушки, я тогда совсем кутенок был, - рассказывал мастер, сидя у скамьи и прикладывая пузырь со льдом к обожженному боку собеседника. - Подводит, значит, а в пне трещина. Фута три будет или поболе. До земли. И вставляет он в нее клин. Бери, говорит, в щепоть и тащи. Я вцепился, а он, зараза, не идет. Ладно, отец говорит, когда потянешь - позовешь. Неделю бился - позвал. Он поглядел - и глубже вбил. И ушел. Молча. А когда усы у меня пробиваться стали - я отца позвал и клин его до земли всадил. Сверху еле-еле оставил, только чтоб ухватиться. Рванул - и в кусты забросил. Заплакал отец, обнял меня, потом топор расчехлил и муравья на пень бросил. Руби, говорит, ему голову. Срубишь - позовешь. И ушел. Такой у меня отец был. Умирал - меч передал: старый меч, дедовский - сейчас не куют, топоры все больше... Ты, говорит, теперь мастер. Спокойно, мол, ухожу. И ушел.

      - Мастер плохому не научит, - задумчиво сказал собеседник.

      Он посидел молча, обдумывая эту мысль.

      - Хороший парень, - сказал он. - Жаль, неродной... Силы много, дурной силы, но - ничего, хороший. Мечу учу, топору, пальцы ставлю. Чему учу - хорошему?

      - Мастер не учит плохому, - повторил собеседник. - Мастер не учит хорошему. Мастер - учит. И не может иначе.

      Он встал и направился к выходу. Уже в дверях его догнал вопрос.

      - Четвертование, - спросил собеседник, - это очень больно?

      - Нет, - твердо ответил он. - Не больно.


      --------------------------------------------------------------------------------

      Толпа затаила дыхание. Он взмахнул топором. Потом нагнулся и поднял с помоста откатившуюся голову, бережно сжимая обеими руками побелевшие щеки и заглядывая в остановившиеся глаза.

      Радость была в них, покой и вечность, спокойная умиротворенная вечность.

      - Ну как? - тихо спросил мастер собеседника.

      К ним уже бежали очнувшиеся стражники.


      --------------------------------------------------------------------------------

      Древесина столба царапала оголенную спину, и веревки туго стягивали изрезанные руки. В углу помоста грузно лежала знакомая колода, и топор в ней; и меч. Зачем - оба? Раз столб, значит - меч, по стоячему. Только кто возьмется? Снять голову стоячему, да при людях, это уметь надо... Он не хотел, чтобы это был длиннорукий.

      Сутулая коренастая фигура в пунцовом капюшоне выглядела на удивление знакомой, и он всматривался в уверенные движения; всматривался до рези под веками.

      Палач ловко выдернул меч из колоды, постоял и левой рукой вытащил и топор. Потом он приблизился к мастеру и положил меч у его ног. Топором? По стоячему?

      Эту мысль мастер додумать не успел.

      Сверкающий полумесяц взмыл над ним, и он узнал человека в капюшоне.

      - Плечо не напрягай, - бросил мастер. - Меч - возьмешь. Себе...

      Лезвие топора полыхнуло вдоль столба, и веревки ослабли. Мастер почувствовал привычную свинцовую тяжесть рукояти, скользнувшей в затекшую ладонь.

      - Бери, отец. После передашь. Пошли...

      И уже прыгая с помоста, смахивая шишаки и кольчужные перчатки, краем глаза он не переставал следить за коренастым юношей в пунцовом капюшоне, мерно вздымающим такой родной топор. Хорошо шел, легко, плечо расслаблено...

      Это не была битва.

      Это была бойня.

      Мастер плохому не научит.
      згорнути/розгорнути гілку відповідей
      • 2003.03.01 | SpokusXalepniy

        Я бы не сказал

        Рассказ неплохой, но с Ю.Нестеренко не сравнить.
        Что касается Высоцкого... Попробуйтк ещё раз прочесть этот стих. но предварительно вообразите, что он написан после "дружеской" беседы в КГБ. Когда-то я долго разговаривал со своим бывшим сооучеником по школе, лет через 6-7 после её окончания. Я его встретил, когда он уже имел звание старшего лейтенанта КГБ. Он мне рассказывал о "своих проблемах", ну, совсем в духе героя стиха Высоцкого. Может быть поэтому у меня такие ассоциации.
    • 2003.03.01 | Клевинджер

      Надо же, не знал (-)

  • 2003.03.01 | Мертві Бджоли Загудуть

    Чудово! А хто такий Нестеренко? Що він ще написав? (-)

    Beast пише:
    > Юрий Нестеренко
    >


Copyleft (C) maidan.org.ua - 2000-2024. Цей сайт підтримує Громадська організація Інформаційний центр "Майдан Моніторинг".