10/30/2006 | Иван Ампилогов

В студенческие времена был я знаком с неким человеком, по имени, кажется, Сергей Белов, или очень на то похожим. С тех пор он мне запомнился – как некий обобщенный «русский человек из народа», как современный Платон Каратаев или дворник Спиридон Солженицына.

Был он молод, в Крым приехал с Урала. Несмотря на то, что по профессии он был художником и круг общения имел соответствующий, по своей натуре этот Сергей был мастеровым, эдаким камнерезом или плотником из тех, которые делают не скворешни, а «дворцы».Его живопись была темна и непонятна, с религиозными названиями. Сам он был невысок, коренаст, с белою бородою, угро-финскими зелеными грустными глазами и железным рукопожатием.

Почему он оказался в Крыму было не совсем понятно даже и ему самому. «Тона жемчужные», «воздух живой», говорил он, и объяснял, что художнику такая атмосфера полезна в работе, - но заметно было, что те ландшафты, которые он здесь встретил, и полезные в работе « жемчужные тона» его взволновали не до сокровенных глубин души: на море он скучал, при виде крымских речек вспоминал могучие реки России. Он с трудом на вкус отличал каберне от черного мускателя. Желтые холмы Киммерии, столь популярные в среде других российских живописцев, так же оставили его равнодушным, - но, впрочем, это было и не совсем ясно, так как был это чрезвычайно косноязычный человек, и на расспросы о Киммерии пожимал плечами. Как-то он признался мне, что мечтает увидеть воочию грозди бананов на пальмах, которые он видел в Ялте. Я сказал ему, что нужно смотреть осенью.

В Симферополе он жил к каком то холодном сарае, со сверильным станком в углу и мольбертом в центре комнаты. Становилось понятно, почему он столь неопрятен на вид. Кроме живописи, он в целях заработка и, наверное, получая удовольствие мастерил из стальной проволоки и деревянных заготовок щетки для собак, причем для этого у него было даже одно примитивное, но специальное приспособление – там нужно было крутить особое колесо, и щетка для собаки выходила хоть куда.

Сергей любил Россию, но не любил ни Москвы, ни Петербурга. Ему нравились огромные пространства, вагоны, вокзалы. Глушь. Европа и то, что называется «современный мир» были где то вне его сознания. Очень часто в Крыму им вспоминался любимый Екатеринбург, который он называл по старому Свердловском, и даже СвЕрдловском. На вопросы о литературе или кино он молчал и только прищуривался, - думаю, он попросту не знал что сказать, но что-то об этом «чувствовал». Впрочем, он читал: я видел у него книгу под названием, не то «Хромая изба», не то «Хромая судьба». Тоже про Россию – нутряную, глубинную. В этом и была его странность, характерность – не зная ничего кроме глубинной своей России, не зная и в ней ничего кроме чего-то очень простого и «народного», он ничем не интересовался более, причем не интересовался с ноткой некого презрения.
Вообще говоря, в глубине души это был хороший и добрый человек. Его искренняя щедрость вызывала симпатию, как говорят – невольную. Это был самый простой человек из всех, кого я знал, самый неприхотливый и приветливый.

Однако он становился невыносим когда напивался.
После нескольких рюмок водки этот Сергей начинал наливать ее в более крупную посуду – чашки, стаканы, причем любил смешивать водку с пивом. Очень скоро после этого его речь, и без того косная, становилась совсем непонятна. Он то почти плакал, то смеялся непонятно чему. Если рядом была музыка, он принимался танцевать. Его несколько раз в таком виде били, и я думаю, за дело. Его часто рвало, причем нередко на себя. Все его знакомые избегали его, если только узнавали, что Сергей решил выпить. Но он сам не понимал ненормальности своего опьянения.

В конце концов, он уехал в Россию. Он говорил, что в Крыму не может продавать свои картины, что тут слишком много художников. В Свердловске, говорил Сергей, его ценят и за его картинами «выстраивается очередь». «В очередь их ставлю» - так и говорил он. Сергей с радостью уезжал из Крыма еще и потому, что, как он сказал, в России, а особенно в Свердловске люди «добрые», а в Крыму – «злые» и «сами по себе».

Что ему можно было ответить?