НЕ ПРЕДАМ ХЕРСОНЕСА
06/22/2007 | Wrangler
НЕ ПРЕДАМ ХЕРСОНЕСА
“Не предам Херсонеса!” ...все беды этого северного города Византийской империи возникали именно в результате простого человеческого предательства. Именно оно распахивало в самые решающие минуты боя тяжелые створки дубовых ворот неприступной крепости перед армией неприятеля. Видимо, мудрые отцы — старейшины Херсонеса — отлично знали, чего действительно стоит бояться в этом суровом и яростном мире!
За одну ночь пьяная компания в Национальном заповеднике “Херсонес Таврический” сравняла с землей базилику V века — один из символов Крыма, известный всему миру
Из газет. …
В моем альбоме хранится выцветшая фотография — мальчик на фоне памятника Сталину.
Сталин как Сталин. Таких тысячи стояло по всей стране. И этот был не хуже. Только одно обстоятельство делало его совершенно уникальным. Он размещался в самом центре древнего Херсонеса, примерно там, где когда-то принял христианство киевский князь Владимир.
Только не надо этот факт объяснять случайным совпадением. В те годы ничего не было случайным. Всегда и во всем прослеживался четкий политический подтекст. Особенно, если вспомнить, что товарищ Сталин имел религиозное образование. Кто-кто, а он отлично понимал, что такое Херсонес в истории восточных славян. И о князе Владимире не надо было ему ничего рассказывать.
Памятник Сталину в Херсонесе ставился сознательно. Сталин и его приспешники именно таким незамысловатым приемом стремились подчеркнуть равенство коммунистического генсека и… святого Владимира. Я знаю, что эта мысль кого-то покоробит. Но вспомните поэтический призыв: “Из Ленина не надо делать Бога!”. Звучит вполне революционно… Если только забыть, что Бог уже был. Его имя — Сталин. Но если и это не так, то реально тоталитарный режим стремительно продвигался к обожествлению своего одиозного лидера. И только смерть вождя всех народов оборвала начавшийся процесс…
А мальчик на снимке — это я. Типичный послевоенный пацан — в стареньком пальтишке, худой шапчонке. Мужичок с ноготок советского производства.
И у памятника я очутился также неслучайно. Просто родился и вырос в Херсонесе. Как другие в Херсоне, Николаеве, Одессе… То есть какой-то моей особой заслуги в том нет. Но если бы национальность человека определялась местом рождения, то я — грек. И не просто грек, а античный, так как наша квартира размещалась аккурат напротив входа в Античный зал Херсонесского музея.
Там, в Античном зале, хранилась высеченная на рванных кусках белого мрамора Клятва херсонеситов — жителей древнего города. Я еще не знал букв, но уже мог рассказать ее чуть ли не до конца. Меня буквально завораживала одна строка. “Не предам Херсонеса!” — повторял я, как молитву.
И только гораздо позднее узнал, что все беды этого северного города Византийской империи возникали именно в результате простого человеческого предательства. Именно оно распахивало в самые решающие минуты боя тяжелые створки дубовых ворот неприступной крепости перед армией неприятеля. Видимо, мудрые отцы — старейшины Херсонеса — отлично знали, чего действительно стоит бояться в этом суровом и яростном мире!
Мне казалось, что я никогда не предам Херсонеса. Это был мой город. И всерьез не воспринимал полагающиеся ему титулы — “музей”, “заповедник”... Я жил на его улицах, особенно не занимаясь святостью ученых определений. Суровые каменные храмы были местом моих игр. А как-то сорвался и упал почти с самого купола полуразрушенного Владимирского собора. Но не разбился, по обломку стены соскользнув на холодный мраморный пол. Только апостолы с “Тайной вечери” взглянули на меня по-учительски строго. Уже взрослым я, вспоминая свое чудесное спасение, думал о провидении. Но тогда, скажу честно, мне это и в голову не приходило. Что для ребенка было совершенно естественно…
Я Херсонес воспринимал таким, как есть. Меня не смущало то, что его дома и храмы — серые руины. Только что закончилась страшная война, о которой мы, мальчишки, знали не понаслышке. Она напоминала о себе ежедневно и ежечасно. На мозаичных полах древних храмов ржавели ребристые стабилизаторы авиабомб. А из заросших кровавым маком окопов мы выкапывали “шмайсеры” и “пэпэша” — солдатское оружие рядовых участников битвы. Их черепа еще носили скальпы свалявшихся волос. В отличие от черепов древних греков. Те от времени превратились просто в камень. Порой казалось, что именно из них сложены старые стены.
Даже сегодня, в наше насквозь “гласное” время, есть закрытые темы. Ну почему никто и никогда не писал о том, сколько мальчишек погибло после войны. Кто подорвался на мине, кто на снаряде… У нас жила большая семья Глушко, где было шесть мальчишек. И почти все они, в различное время, ушли из жизни. Это был какой-то рок — они любили разбирать гранаты, которых на полях было несметное количество.
Я боялся ходить в школу. Она была далеко — за несколько километров, там, где сегодня кинотеатр “Россия”. Занятия начинались рано. А мой путь пролегал мимо бетонных корпусов береговой батареи. Откуда-то из пугающего подземелья выбегали сытые крысы. Они смотрели на меня в упор, не отводя блестящих глаз, уверенные в своей силе. Порывы ветра били тяжелыми бронированными дверями. А на ветках иудейского дерева висел чудом не рассыпавшийся скелет парашютиста, обвитый потемневшими стропами… Я приходил в школу “вщент” зареванный. И никакая учеба в голову не шла.
Мой отец работал электриком в музее. Вот почему нам дали “квартиру” в доме научных сотрудников. Это была малюсенькая комнатушка, но мы были рады и ей. В те годы в Севастополе люди жили в подвалах и склепах, пещерах и даже (был такой факт) в сейфе севастопольского банка.
Хотя личная жизнь родителей, как я теперь понимаю, не очень складывалась. Мать была удивительно красивой женщиной. Выдержала Голодомор, бомбежки Севастополя, откуда ее совсем девчонкой вывезли в Германию, где она работала сварщицей на одном из заводов. Из плена ее освободили американцы, которые (как она вспоминала) предлагали остаться на Западе.
А отец… Начав войну сверхсрочником, он так и не сумел подняться выше старшины. Защищал Ленинград, где ему осколком перебило ноги, побывал в штрафной роте. И пил вполне соизмеримо с проведенными на войне годами. Впрочем, как и большинство из тех, кто остался жив в той страшной мясорубке.
Вот почему я больше времени проводил на улице, чем дома, в компании своих ровесников — таких же херсонесских Гаврошей.
Людей в Херсонесе в те годы проживало достаточно много, чтобы не чувствовать себя в нем музейным экспонатом. И всех я их знал поименно — сторожей, дворников, научных работников.
Нашим соседом по дому был Стрижелевский. Археолог, известный ученый, он часами возился с нами — босоногой пацанвой. И мы, найдя какой-нибудь глиняный осколок, стремглав неслись к нему: “Дядя Стрижелевский, посмотри, что я нашел!”. И он, помнится, внимательно осмотрев его, всегда говорил, что это важное открытие. Что именно его и не хватало для понимания сложного исторического процесса. И давал рубль на мороженое…
А однажды он, желая показать нам, как работала камнеметательная машина, заложил в ее действующую копию-макет спичечный коробок, закрутил тугую ременчатую пружину и… нажал какой-то рычажок. В тот же миг откуда-то с потолка посыпались хрустальные бусинки, до этого украшавшие массивную музейную люстру. “Именно так, — сказал смущенно Стрижелевский, — и разрушали древние греки вражеские города…”.
А потом мы ползали с ним на четвереньках по желтому паркету, собирая граненое стекло в большой прозрачный пакет.
Когда мы чуть подросли, он пригласил нас на настоящие раскопки!
В толще крепостной стены ученые обнаружили древнее захоронение. В тесном склепе лежали останки богатой горожанки. Хорошо сохранилась поминальная посуда, драгоценности, без которых ее не могли отпустить в потусторонний мир. Возле черепа в вековой пыли рассыпались уникальные подвески — золотые рыбки — удивительное творение древних мастеров. Нам, детям, поручили, на мой взгляд, самое ответственное — поиск золотых чешуек. И я до сих пор помню их воздушную невесомость на своих ладонях…
Времена изменились. Как говорится в одной песне, мужчины теперь в присутствии сильных — робеют, в присутствии женщин — сидят! А еще — разрушают памятники! Это ныне такое “хобби” — разрушать то, что пощадило время.
Меня буквально потрясло, как поступили пьяные подонки с памятниками Херсонеса! То, что кропотливо собиралось по крупицам, было разрушено в одночасье. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что началось все не здесь и не сейчас. Как нелепо было бы утверждать, что причина всему — снос “Бронзового солдата” в Таллинне. В том споре трудно найти правых. Но мне почему-то всегда вспоминается чудаковатый герой в “Собаке Баскервиллей”, который подал в суд на ученых. Они потревожили захоронение пещерного человека без согласия родственников. Это звучит, как анекдот. Но что-то в этом есть! Мы все только учимся жить в правовом поле, в котором всегда и прежде всего главным является приоритет собственника — владельца заводов, дворцов, пароходов. Так, кажется, говорится в детском стишке. А также интеллектуальной собственности, которая существует не только в виде книг и дисков. Нам нужно привыкнуть, что и могила — чья-то собственность, хотя это и звучит кощунственно. Но только так, иначе мы никогда не придем к пониманию того, что происходит в Таллинне, Львове, Варшаве и других городах постсоветского пространства! Это к слову…
Что такой же — общенародной — собственностью есть и наши музеи, и наши заповедники, где все имеет свою конкретную цену. Хотя ученые и склонны считать все бесценным, с чем я также полностью согласен. Так чем же мы можем измерить величину преступления в Херсонесе? Боюсь, что за годы советской власти критерии потеряны. В подкорку головного мозга нашего народа господа большевики внедрили разрушающую мысль: все вокруг советское, все вокруг мое.. А раз мое, то со своим поступаю в меру своего понимания правильности и ценности. Как у Аркадия Райкина: “В греческом зале, в греческом зале…”. Это об Эрмитаже…
Но разве не о Херсонесе? Я встречал людей, которые со мной до хрипоты спорили, что никакого памятника Сталину в Херсонесе не было. Как никогда не было — по их пониманию — никаких ГУЛАГов.
А памятник Сталину в Херсонесе был. Я помню поразившее меня на всю жизнь зрелище: тысячи людей шли к его пьедесталу в день смерти коммунистического вождя. Плакал пьяными слезами отец, плакала мать. И в испуге от увиденного и я заревел во всю глотку. Умер Сталин!
Умер Сталин, но осталась до сих пор внедренная им страшная система бездуховности. На Максимовой даче в Севастополе на безымянных могилах белых офицеров жарят шашлыки любители природы. На Малаховом кургане не найдешь даже упоминания о жертвах гражданской войны. А ведь там расстреляны тысячи. Брата Ленина Дмитрия Ульянова именно туда тащили на расправу — чудом уцелел.
А перед Малаховым курганом засыпан Доковый овраг, на кладбище которого была похоронена Даша Севастопольская. А рядом с ней и мой дед Григорий, матрос императорской яхты.
Сталин стер с карты страны названия старинных городов, которые и по сей день носят имена, фамилии одиозных советских деятелей, таких, как, к примеру, Дзержинский. После него остались разрушенные старинные дворцы и храмы. Я слышал, что и собор в Херсонесе разрушили вовсе не немцы. Так ли это, не знаю. Но то, что гранит с его цоколя содрали после войны на памятник то ли Ленину, то ли Сталину — факт!
Так стоит ли удивляться пьяному разгулу последышей большевистских комиссаров в Херсонесе? По-моему, нет!
Нынче я редко бываю в Севастополе. И совсем нечасто — в Херсонесе. Там, за солнечными водами тихой Карантинной бухты, остался кусочек моего сердца. Я помню, что его шиповник — бывшие розы. А земля, если прислушаться, тихо шепчет: “Не предам…не предам…не предам!”.
Александр ПОЛУЦЫГАНОВ
http://www.politikan.com.ua/1.php?rej=1&idm=52716&idr1=4&idr2=0&idr3=0&kv_m2=0&kreg=&aleng=1
“Не предам Херсонеса!” ...все беды этого северного города Византийской империи возникали именно в результате простого человеческого предательства. Именно оно распахивало в самые решающие минуты боя тяжелые створки дубовых ворот неприступной крепости перед армией неприятеля. Видимо, мудрые отцы — старейшины Херсонеса — отлично знали, чего действительно стоит бояться в этом суровом и яростном мире!
За одну ночь пьяная компания в Национальном заповеднике “Херсонес Таврический” сравняла с землей базилику V века — один из символов Крыма, известный всему миру
Из газет. …
В моем альбоме хранится выцветшая фотография — мальчик на фоне памятника Сталину.
Сталин как Сталин. Таких тысячи стояло по всей стране. И этот был не хуже. Только одно обстоятельство делало его совершенно уникальным. Он размещался в самом центре древнего Херсонеса, примерно там, где когда-то принял христианство киевский князь Владимир.
Только не надо этот факт объяснять случайным совпадением. В те годы ничего не было случайным. Всегда и во всем прослеживался четкий политический подтекст. Особенно, если вспомнить, что товарищ Сталин имел религиозное образование. Кто-кто, а он отлично понимал, что такое Херсонес в истории восточных славян. И о князе Владимире не надо было ему ничего рассказывать.
Памятник Сталину в Херсонесе ставился сознательно. Сталин и его приспешники именно таким незамысловатым приемом стремились подчеркнуть равенство коммунистического генсека и… святого Владимира. Я знаю, что эта мысль кого-то покоробит. Но вспомните поэтический призыв: “Из Ленина не надо делать Бога!”. Звучит вполне революционно… Если только забыть, что Бог уже был. Его имя — Сталин. Но если и это не так, то реально тоталитарный режим стремительно продвигался к обожествлению своего одиозного лидера. И только смерть вождя всех народов оборвала начавшийся процесс…
А мальчик на снимке — это я. Типичный послевоенный пацан — в стареньком пальтишке, худой шапчонке. Мужичок с ноготок советского производства.
И у памятника я очутился также неслучайно. Просто родился и вырос в Херсонесе. Как другие в Херсоне, Николаеве, Одессе… То есть какой-то моей особой заслуги в том нет. Но если бы национальность человека определялась местом рождения, то я — грек. И не просто грек, а античный, так как наша квартира размещалась аккурат напротив входа в Античный зал Херсонесского музея.
Там, в Античном зале, хранилась высеченная на рванных кусках белого мрамора Клятва херсонеситов — жителей древнего города. Я еще не знал букв, но уже мог рассказать ее чуть ли не до конца. Меня буквально завораживала одна строка. “Не предам Херсонеса!” — повторял я, как молитву.
И только гораздо позднее узнал, что все беды этого северного города Византийской империи возникали именно в результате простого человеческого предательства. Именно оно распахивало в самые решающие минуты боя тяжелые створки дубовых ворот неприступной крепости перед армией неприятеля. Видимо, мудрые отцы — старейшины Херсонеса — отлично знали, чего действительно стоит бояться в этом суровом и яростном мире!
Мне казалось, что я никогда не предам Херсонеса. Это был мой город. И всерьез не воспринимал полагающиеся ему титулы — “музей”, “заповедник”... Я жил на его улицах, особенно не занимаясь святостью ученых определений. Суровые каменные храмы были местом моих игр. А как-то сорвался и упал почти с самого купола полуразрушенного Владимирского собора. Но не разбился, по обломку стены соскользнув на холодный мраморный пол. Только апостолы с “Тайной вечери” взглянули на меня по-учительски строго. Уже взрослым я, вспоминая свое чудесное спасение, думал о провидении. Но тогда, скажу честно, мне это и в голову не приходило. Что для ребенка было совершенно естественно…
Я Херсонес воспринимал таким, как есть. Меня не смущало то, что его дома и храмы — серые руины. Только что закончилась страшная война, о которой мы, мальчишки, знали не понаслышке. Она напоминала о себе ежедневно и ежечасно. На мозаичных полах древних храмов ржавели ребристые стабилизаторы авиабомб. А из заросших кровавым маком окопов мы выкапывали “шмайсеры” и “пэпэша” — солдатское оружие рядовых участников битвы. Их черепа еще носили скальпы свалявшихся волос. В отличие от черепов древних греков. Те от времени превратились просто в камень. Порой казалось, что именно из них сложены старые стены.
Даже сегодня, в наше насквозь “гласное” время, есть закрытые темы. Ну почему никто и никогда не писал о том, сколько мальчишек погибло после войны. Кто подорвался на мине, кто на снаряде… У нас жила большая семья Глушко, где было шесть мальчишек. И почти все они, в различное время, ушли из жизни. Это был какой-то рок — они любили разбирать гранаты, которых на полях было несметное количество.
Я боялся ходить в школу. Она была далеко — за несколько километров, там, где сегодня кинотеатр “Россия”. Занятия начинались рано. А мой путь пролегал мимо бетонных корпусов береговой батареи. Откуда-то из пугающего подземелья выбегали сытые крысы. Они смотрели на меня в упор, не отводя блестящих глаз, уверенные в своей силе. Порывы ветра били тяжелыми бронированными дверями. А на ветках иудейского дерева висел чудом не рассыпавшийся скелет парашютиста, обвитый потемневшими стропами… Я приходил в школу “вщент” зареванный. И никакая учеба в голову не шла.
Мой отец работал электриком в музее. Вот почему нам дали “квартиру” в доме научных сотрудников. Это была малюсенькая комнатушка, но мы были рады и ей. В те годы в Севастополе люди жили в подвалах и склепах, пещерах и даже (был такой факт) в сейфе севастопольского банка.
Хотя личная жизнь родителей, как я теперь понимаю, не очень складывалась. Мать была удивительно красивой женщиной. Выдержала Голодомор, бомбежки Севастополя, откуда ее совсем девчонкой вывезли в Германию, где она работала сварщицей на одном из заводов. Из плена ее освободили американцы, которые (как она вспоминала) предлагали остаться на Западе.
А отец… Начав войну сверхсрочником, он так и не сумел подняться выше старшины. Защищал Ленинград, где ему осколком перебило ноги, побывал в штрафной роте. И пил вполне соизмеримо с проведенными на войне годами. Впрочем, как и большинство из тех, кто остался жив в той страшной мясорубке.
Вот почему я больше времени проводил на улице, чем дома, в компании своих ровесников — таких же херсонесских Гаврошей.
Людей в Херсонесе в те годы проживало достаточно много, чтобы не чувствовать себя в нем музейным экспонатом. И всех я их знал поименно — сторожей, дворников, научных работников.
Нашим соседом по дому был Стрижелевский. Археолог, известный ученый, он часами возился с нами — босоногой пацанвой. И мы, найдя какой-нибудь глиняный осколок, стремглав неслись к нему: “Дядя Стрижелевский, посмотри, что я нашел!”. И он, помнится, внимательно осмотрев его, всегда говорил, что это важное открытие. Что именно его и не хватало для понимания сложного исторического процесса. И давал рубль на мороженое…
А однажды он, желая показать нам, как работала камнеметательная машина, заложил в ее действующую копию-макет спичечный коробок, закрутил тугую ременчатую пружину и… нажал какой-то рычажок. В тот же миг откуда-то с потолка посыпались хрустальные бусинки, до этого украшавшие массивную музейную люстру. “Именно так, — сказал смущенно Стрижелевский, — и разрушали древние греки вражеские города…”.
А потом мы ползали с ним на четвереньках по желтому паркету, собирая граненое стекло в большой прозрачный пакет.
Когда мы чуть подросли, он пригласил нас на настоящие раскопки!
В толще крепостной стены ученые обнаружили древнее захоронение. В тесном склепе лежали останки богатой горожанки. Хорошо сохранилась поминальная посуда, драгоценности, без которых ее не могли отпустить в потусторонний мир. Возле черепа в вековой пыли рассыпались уникальные подвески — золотые рыбки — удивительное творение древних мастеров. Нам, детям, поручили, на мой взгляд, самое ответственное — поиск золотых чешуек. И я до сих пор помню их воздушную невесомость на своих ладонях…
Времена изменились. Как говорится в одной песне, мужчины теперь в присутствии сильных — робеют, в присутствии женщин — сидят! А еще — разрушают памятники! Это ныне такое “хобби” — разрушать то, что пощадило время.
Меня буквально потрясло, как поступили пьяные подонки с памятниками Херсонеса! То, что кропотливо собиралось по крупицам, было разрушено в одночасье. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что началось все не здесь и не сейчас. Как нелепо было бы утверждать, что причина всему — снос “Бронзового солдата” в Таллинне. В том споре трудно найти правых. Но мне почему-то всегда вспоминается чудаковатый герой в “Собаке Баскервиллей”, который подал в суд на ученых. Они потревожили захоронение пещерного человека без согласия родственников. Это звучит, как анекдот. Но что-то в этом есть! Мы все только учимся жить в правовом поле, в котором всегда и прежде всего главным является приоритет собственника — владельца заводов, дворцов, пароходов. Так, кажется, говорится в детском стишке. А также интеллектуальной собственности, которая существует не только в виде книг и дисков. Нам нужно привыкнуть, что и могила — чья-то собственность, хотя это и звучит кощунственно. Но только так, иначе мы никогда не придем к пониманию того, что происходит в Таллинне, Львове, Варшаве и других городах постсоветского пространства! Это к слову…
Что такой же — общенародной — собственностью есть и наши музеи, и наши заповедники, где все имеет свою конкретную цену. Хотя ученые и склонны считать все бесценным, с чем я также полностью согласен. Так чем же мы можем измерить величину преступления в Херсонесе? Боюсь, что за годы советской власти критерии потеряны. В подкорку головного мозга нашего народа господа большевики внедрили разрушающую мысль: все вокруг советское, все вокруг мое.. А раз мое, то со своим поступаю в меру своего понимания правильности и ценности. Как у Аркадия Райкина: “В греческом зале, в греческом зале…”. Это об Эрмитаже…
Но разве не о Херсонесе? Я встречал людей, которые со мной до хрипоты спорили, что никакого памятника Сталину в Херсонесе не было. Как никогда не было — по их пониманию — никаких ГУЛАГов.
А памятник Сталину в Херсонесе был. Я помню поразившее меня на всю жизнь зрелище: тысячи людей шли к его пьедесталу в день смерти коммунистического вождя. Плакал пьяными слезами отец, плакала мать. И в испуге от увиденного и я заревел во всю глотку. Умер Сталин!
Умер Сталин, но осталась до сих пор внедренная им страшная система бездуховности. На Максимовой даче в Севастополе на безымянных могилах белых офицеров жарят шашлыки любители природы. На Малаховом кургане не найдешь даже упоминания о жертвах гражданской войны. А ведь там расстреляны тысячи. Брата Ленина Дмитрия Ульянова именно туда тащили на расправу — чудом уцелел.
А перед Малаховым курганом засыпан Доковый овраг, на кладбище которого была похоронена Даша Севастопольская. А рядом с ней и мой дед Григорий, матрос императорской яхты.
Сталин стер с карты страны названия старинных городов, которые и по сей день носят имена, фамилии одиозных советских деятелей, таких, как, к примеру, Дзержинский. После него остались разрушенные старинные дворцы и храмы. Я слышал, что и собор в Херсонесе разрушили вовсе не немцы. Так ли это, не знаю. Но то, что гранит с его цоколя содрали после войны на памятник то ли Ленину, то ли Сталину — факт!
Так стоит ли удивляться пьяному разгулу последышей большевистских комиссаров в Херсонесе? По-моему, нет!
Нынче я редко бываю в Севастополе. И совсем нечасто — в Херсонесе. Там, за солнечными водами тихой Карантинной бухты, остался кусочек моего сердца. Я помню, что его шиповник — бывшие розы. А земля, если прислушаться, тихо шепчет: “Не предам…не предам…не предам!”.
Александр ПОЛУЦЫГАНОВ
http://www.politikan.com.ua/1.php?rej=1&idm=52716&idr1=4&idr2=0&idr3=0&kv_m2=0&kreg=&aleng=1
Відповіді
2007.06.22 | MV
Re:
дивним чиномhttp://fleet.sebastopol.ua/index.php?article_to_view=1356