Иосифляне и нестяжатели 21 века
02/14/2010 | Дневной дозор
Выдержки из любопытной статьи, полностью см. здесь http://alestep.narod.ru/nikolaev/orthodox_fund.htm
ПРАВОСЛАВНЫЙ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ КАК ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ УТОПИЯ
Первое вступление. Рассказывают, что в 1972 г. М. М. Бахтин, когда речь зашла о православной церкви, раскрыл лежавший у него на столе “Журнал Московской Патриархии” на странице с фотографией представителей старообрядчества (1) и, указав на последних, сказал беседующим с ним: “Посмотрите, какие лица”.
И действительно, по сравнению с лицами русских иерархов на соседних фотографиях, отягченными заботами о судьбе Церкви и заставляющими вспомнить слова Н. О. Лосского, что “сохранение церковной организации в России достигается путем мученического пожертвования своим добрым именем вследствие компромиссов с советской властью” (2), лица старообрядческого священства поражали своей иконописностью и запечатленным на них духовным опытом.
Сами же фотографии как бы зафиксировали реальную встречу в XX веке “иосифлян” и “нестяжателей”.
Второе вступление. Не так давно в журнале “Вопросы философии”, в статье, посвященной памяти философа Мераба Мамардашвили, Александр Моисеевич Пятигорский, наш соотечественник, ныне житель туманного Альбиона, написал: “Мой большой друг, профессор Московского университета Борис Андреевич Успенский, как-то сказал, что Россия — страна лучшей филологии в мире. На что другой мой друг, профессор русской филологии в одном из германских университетов Игорь Павлович Смирнов, парафразируя доктора Самюэля Джонсона, сказавшего, что патриотизм — это последнее прибежище негодяя, заметил, что филология в России — это последнее прибежище патриота” (3). Если отвлечься от иронически-оценочного значения замечания И. П. Смирнова и придать ему прямой общественный и даже политический смысл, то и на самом деле филология тогда окажется единственной сферой, откуда “патриоты” черпают аргументы для своих непримиримых построений.
Однако если обратиться к их противникам, исповедующим западные либеральные ценности, симпатичные, отмечу, для всякого нормального человека, то и они в своих суждениях о России и православии не покидают пределов филологического поприща. Михаил Ямпольский в статье “Изнасилование покаянием” пишет: “Мне кажется, что мода на православие <...> в какой-то мере объясняется как раз тем, что религия в совершенно ином виде воспроизводит те же структуры массовой психологии, которые были основой тоталитаризма”; “практика разрушения целостности личности оказывается и в центре процедур тоталитарной власти, и в фокусе таинства покаяния в его православной версии. Флоренский (в “Столпе” — Н. Н.) описывает таинство покаяния почти в категориях подчинения личности тоталитарной власти” (4).
Это заявляет ученый, культуролог-деструкционист. А вот обозреватель радиостанции “Свобода” Борис Парамонов, опирающийся на философию русского религиозного возрождения начала века, отказывает христианству в месте в реальном мире как бы по другим основаниям: “В сущности, на чистом христианстве ничего нельзя построить, христианство — не фундамент, а бездна, свободное падение...” (5).
Итак, христианство не может быть фундаментом, в частности и историческое православие. Почему? Либералы отвечают и на этот вопрос. Борис Липин видит трагедию православия в отрыве от остального мира: обратившись к Византии, “мы выпали из общего котла исторического развития, в котором варились все европейские народы” (6).
Это внешняя ситуация, а вот внутренняя — все в том же отсутствии фундамента. Андрей Кузяев пишет в “Независимой газете”: “Православная Церковь с крещения Руси не столько несла миру сокровища духа, сколько сама "спасалась от мира" И далее: “Россия столетиями привыкала, что духовность и грешная земля накрепко разведены и практически не влияют друг на друга”. Отсюда, мол, русская мечтательность и утопизм (7).
Более определенно ту же историческую вину Церкви формулирует в той же газете Юрий Буйда: “Русская Православная Церковь никогда не была опорой для личности в ее самореализации и самоутверждении в миру...” С неразвитостью русской личности соотносится “отсутствие в России секуляризованной культуры, основанной на признании автономной ценности земной жизни”. Поскольку личность значима в России лишь как компонент соборности, “опорой православия могло быть главным образом крестьянство”. И вывод: “Православие — антиинтеллектуальная вера бесхитростных крестьян, сомкнутых — хотя бы и психологически — в нерасчлененную общность”. С развитием рыночных отношений автор прогнозирует возникновение, как он пишет, “в конфессиональном смысле протестантизма, отвечающего индивидуализму и личной свободе” (8).
Литературный же критик Вячеслав Воздвиженский говорит об “угрюмом христианском воззрении на человека” и прямо приветствует “нашу попытку приобщиться к пути, которым идет Запад, к естественному развитию на началах свободы” (9).
Что же касается традиционных ценностей, к которым взывают патриоты, тоже, отмечу, небезразличных для каждого нормального человека, таких, например, как любовь к Отечеству, то православию патриотами среди этих ценностей уготовано лишь место декоративного атрибута.
Так, лидер национально-республиканской партии Николай Лысенко в журнале “Наш современник” заявляет о своем убеждении, что “православие не может являться единственной основой будущей национально-государственной идеологии России — это было бы слишком безоговорочным и слишком бесперспективным повторением прошлого исторического опыта, который, как известно, нам очень дорого стоил” (10).
Итак, для будущего развития России православие не может быть основанием и фундаментом ни по мнению либералов, ни по мнению патриотов. Как ни странно, а быть может, и закономерно, при всей противоположности их взглядов, в этом своем отношении к православию они сходятся. Филология у них общая и стандартная, заставляющая вспомнить воинствующих безбожников 20-х годов.
И если дальнейшее развитие России пойдет по так называемому западному пути, чего добиваются либералы, то Православная Церковь станет в мире свободного вероисповедания лишь одной из конфессий, оттесненной в качестве реликта от общего развития и законодательно, и культурно-общественно (по несовпадению с вектором развития) на обочину; либо Церковь сама в силу сознания своей несовместимости с осуществляемым типом жизни отойдет на окраину и отъединится от соучастия в общественном процессе. То и другое, в сущности, две стороны одного явления. Но это в случае сохранения традиционного православия; если же победят в Церкви модернизаторские тенденции, это будет означать конец исторического православия. Если же развитие пойдет по патриотическому варианту, то реставрация Церкви в качестве официальной государственной идеологии, когда Церковь, по сути, станет декорацией нового национального порядка, приведет лишь к возрождению церковной ситуации синодального периода со всеми вытекающими для Церкви бедами, не говоря уже о культурной шизофрении, которой будет поражено все общество.
<...>
Однако как и кто будет восстанавливать Святую Русь? Ответ дает А. В. Карташев: силами мирян (65). Именно в правовом государстве (его термин) в равной состязательности с другими конфессиями, при полном и действительном отделении государства от церкви и может быть восстановлена православная культура, вернее, наново воссоздана путем деятельности мирян в братствах и обществах под попечением Церкви (которой предстоит воплотить решения Поместного собора 1917—1918 гг. и воссоединиться в единой юрисдикции), но и при полном ее неучастии в политической жизни, Церкви, хранящей полноту литургического служения. Такова мысль А. В. Карташева, и мы к ней присоединяемся.
Н. И. Николаев
[Опубликовано в: Русские утопии. СПб., 1995. С. 55–95.]
ПРАВОСЛАВНЫЙ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ КАК ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ УТОПИЯ
Первое вступление. Рассказывают, что в 1972 г. М. М. Бахтин, когда речь зашла о православной церкви, раскрыл лежавший у него на столе “Журнал Московской Патриархии” на странице с фотографией представителей старообрядчества (1) и, указав на последних, сказал беседующим с ним: “Посмотрите, какие лица”.
И действительно, по сравнению с лицами русских иерархов на соседних фотографиях, отягченными заботами о судьбе Церкви и заставляющими вспомнить слова Н. О. Лосского, что “сохранение церковной организации в России достигается путем мученического пожертвования своим добрым именем вследствие компромиссов с советской властью” (2), лица старообрядческого священства поражали своей иконописностью и запечатленным на них духовным опытом.
Сами же фотографии как бы зафиксировали реальную встречу в XX веке “иосифлян” и “нестяжателей”.
Второе вступление. Не так давно в журнале “Вопросы философии”, в статье, посвященной памяти философа Мераба Мамардашвили, Александр Моисеевич Пятигорский, наш соотечественник, ныне житель туманного Альбиона, написал: “Мой большой друг, профессор Московского университета Борис Андреевич Успенский, как-то сказал, что Россия — страна лучшей филологии в мире. На что другой мой друг, профессор русской филологии в одном из германских университетов Игорь Павлович Смирнов, парафразируя доктора Самюэля Джонсона, сказавшего, что патриотизм — это последнее прибежище негодяя, заметил, что филология в России — это последнее прибежище патриота” (3). Если отвлечься от иронически-оценочного значения замечания И. П. Смирнова и придать ему прямой общественный и даже политический смысл, то и на самом деле филология тогда окажется единственной сферой, откуда “патриоты” черпают аргументы для своих непримиримых построений.
Однако если обратиться к их противникам, исповедующим западные либеральные ценности, симпатичные, отмечу, для всякого нормального человека, то и они в своих суждениях о России и православии не покидают пределов филологического поприща. Михаил Ямпольский в статье “Изнасилование покаянием” пишет: “Мне кажется, что мода на православие <...> в какой-то мере объясняется как раз тем, что религия в совершенно ином виде воспроизводит те же структуры массовой психологии, которые были основой тоталитаризма”; “практика разрушения целостности личности оказывается и в центре процедур тоталитарной власти, и в фокусе таинства покаяния в его православной версии. Флоренский (в “Столпе” — Н. Н.) описывает таинство покаяния почти в категориях подчинения личности тоталитарной власти” (4).
Это заявляет ученый, культуролог-деструкционист. А вот обозреватель радиостанции “Свобода” Борис Парамонов, опирающийся на философию русского религиозного возрождения начала века, отказывает христианству в месте в реальном мире как бы по другим основаниям: “В сущности, на чистом христианстве ничего нельзя построить, христианство — не фундамент, а бездна, свободное падение...” (5).
Итак, христианство не может быть фундаментом, в частности и историческое православие. Почему? Либералы отвечают и на этот вопрос. Борис Липин видит трагедию православия в отрыве от остального мира: обратившись к Византии, “мы выпали из общего котла исторического развития, в котором варились все европейские народы” (6).
Это внешняя ситуация, а вот внутренняя — все в том же отсутствии фундамента. Андрей Кузяев пишет в “Независимой газете”: “Православная Церковь с крещения Руси не столько несла миру сокровища духа, сколько сама "спасалась от мира" И далее: “Россия столетиями привыкала, что духовность и грешная земля накрепко разведены и практически не влияют друг на друга”. Отсюда, мол, русская мечтательность и утопизм (7).
Более определенно ту же историческую вину Церкви формулирует в той же газете Юрий Буйда: “Русская Православная Церковь никогда не была опорой для личности в ее самореализации и самоутверждении в миру...” С неразвитостью русской личности соотносится “отсутствие в России секуляризованной культуры, основанной на признании автономной ценности земной жизни”. Поскольку личность значима в России лишь как компонент соборности, “опорой православия могло быть главным образом крестьянство”. И вывод: “Православие — антиинтеллектуальная вера бесхитростных крестьян, сомкнутых — хотя бы и психологически — в нерасчлененную общность”. С развитием рыночных отношений автор прогнозирует возникновение, как он пишет, “в конфессиональном смысле протестантизма, отвечающего индивидуализму и личной свободе” (8).
Литературный же критик Вячеслав Воздвиженский говорит об “угрюмом христианском воззрении на человека” и прямо приветствует “нашу попытку приобщиться к пути, которым идет Запад, к естественному развитию на началах свободы” (9).
Что же касается традиционных ценностей, к которым взывают патриоты, тоже, отмечу, небезразличных для каждого нормального человека, таких, например, как любовь к Отечеству, то православию патриотами среди этих ценностей уготовано лишь место декоративного атрибута.
Так, лидер национально-республиканской партии Николай Лысенко в журнале “Наш современник” заявляет о своем убеждении, что “православие не может являться единственной основой будущей национально-государственной идеологии России — это было бы слишком безоговорочным и слишком бесперспективным повторением прошлого исторического опыта, который, как известно, нам очень дорого стоил” (10).
Итак, для будущего развития России православие не может быть основанием и фундаментом ни по мнению либералов, ни по мнению патриотов. Как ни странно, а быть может, и закономерно, при всей противоположности их взглядов, в этом своем отношении к православию они сходятся. Филология у них общая и стандартная, заставляющая вспомнить воинствующих безбожников 20-х годов.
И если дальнейшее развитие России пойдет по так называемому западному пути, чего добиваются либералы, то Православная Церковь станет в мире свободного вероисповедания лишь одной из конфессий, оттесненной в качестве реликта от общего развития и законодательно, и культурно-общественно (по несовпадению с вектором развития) на обочину; либо Церковь сама в силу сознания своей несовместимости с осуществляемым типом жизни отойдет на окраину и отъединится от соучастия в общественном процессе. То и другое, в сущности, две стороны одного явления. Но это в случае сохранения традиционного православия; если же победят в Церкви модернизаторские тенденции, это будет означать конец исторического православия. Если же развитие пойдет по патриотическому варианту, то реставрация Церкви в качестве официальной государственной идеологии, когда Церковь, по сути, станет декорацией нового национального порядка, приведет лишь к возрождению церковной ситуации синодального периода со всеми вытекающими для Церкви бедами, не говоря уже о культурной шизофрении, которой будет поражено все общество.
<...>
Однако как и кто будет восстанавливать Святую Русь? Ответ дает А. В. Карташев: силами мирян (65). Именно в правовом государстве (его термин) в равной состязательности с другими конфессиями, при полном и действительном отделении государства от церкви и может быть восстановлена православная культура, вернее, наново воссоздана путем деятельности мирян в братствах и обществах под попечением Церкви (которой предстоит воплотить решения Поместного собора 1917—1918 гг. и воссоединиться в единой юрисдикции), но и при полном ее неучастии в политической жизни, Церкви, хранящей полноту литургического служения. Такова мысль А. В. Карташева, и мы к ней присоединяемся.
Н. И. Николаев
[Опубликовано в: Русские утопии. СПб., 1995. С. 55–95.]