Відповіді

• 2004.09.11 | ANТ

  додайте цей лінк до "основної статті"

  додайте цей лінк до "основної статті"
  ( http://maidan.org.ua/static/news/1094670026.html )

• 2004.09.11 | пан Roller

  Булгаков, про яйца Януковича.

  Михаил Булгаков. Роковые яйца
  
  ---------------------------------------------------------------
  Повесть
  Проверка и вычитка текста - Справочная Служба Русского Языка rusyaz.lib.ru
  ---------------------------------------------------------------
  
  
  Глава 1. Куррикулюм витэ профессора Персикова
  
  16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного
  университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет,
  помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний
  матовый шар и огляделся.
  Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот
  злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать
  именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.
  Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками
  желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа
  выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько
  капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной
  оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил
  скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую:
  когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки
  превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо
  эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень
  часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей
  области, т.е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии,
  профессор Персиков почти никогда не говорил.
  Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора
  сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку
  такого содержания:
  "Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю
  жизнь буду несчастна из-за них".
  Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но
  отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат,
  одну из которых занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна,
  ходившая за профессором как нянька.
  В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье
  Степановне:
  - Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за
  границу.
  Нет сомнения, что если бы профессор осуществил этот план, ему очень
  легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира,
  ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или
  иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел за
  исключением профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео
  Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках, кроме русского, а по-французски
  и немецки говорил как по-русски. Намерения своего относительно заграницы
  Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и
  притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена.
  Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились
  на 11 с 1/4, и, наконец, в террариях зоологического института, не вынеся
  всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоначально 8 великолепных
  экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший
  экземпляр жабы Суринамской.
  Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых
  гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых,
  переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не
  входящий в класс голых гадов. Причина смерти его, впрочем, была та же, что и
  у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу:
  - Бескормица!
  Ученый был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб
  мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые.
  Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание
  тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное
  отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры
  пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.
  Действие смертей и в особенности Суринамской жабы на Персикова не
  поддается описанию. В смертях он целиком почему-то обвинил тогдашнего
  наркома просвещения.
  Стоя в шапке и калошах в коридоре выстывающего института, Персиков
  говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой
  белокурой бородкой:
  - Ведь за это же его, Петр Степанович, убить мало! Что же они делают?
  Ведь они ж погубят институт! А? Бесподобный самец, исключительный экземпляр
  Пипа американа, длиной в 13 сантиметров...
  Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в институте промерзли насквозь,
  так что цветистый лед сидел на внутренней поверхности стекол. Издохли
  кролики, лисицы, волки, рыбы и все до единого ужи. Персиков стал молчать
  целыми днями, потом заболел воспалением легких, но не умер. Когда оправился,
  приходил два раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда,
  почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько на
  улице, читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, 8
  слушателям цикл лекций на тему "Пресмыкающиеся жаркого пояса". Все остальное
  время Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка
  набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурке,
  которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал Суринамскую
  жабу.
  Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось
  какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился
  Панкрат, еще молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож,
  институт стали топить понемногу. А летом Персиков, при помощи Панкрата, на
  Клязьме поймал 14 штук вульгарных жаб. В террариях вновь закипела жизнь... В
  23-м году Персиков уже читал 8 раз в неделю - 3 в институте и 5 в
  университете, в 24-м году 13 раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а в
  25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов
  и всех на голых гадах:
  - Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? -
  спрашивал Персиков. - Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет
  у голых гадов. Они отсутствуют. Так-то-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?
  - Марксист, - угасая, отвечал зарезанный.
  - Так вот, пожалуйста, осенью, - вежливо говорил Персиков и бодро
  кричал Панкрату: - Давай следующего!
  Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи, при первом
  обильном дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная
  американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и
  Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах - 300
  рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот
  страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы
  1919-1925.
  Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с
  тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей
  Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор все 5 получил обратно,
  расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы,
  препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.
  Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели
  по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на
  зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы,
  шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.
  Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в
  декабре 1926 года вышла в свет брошюра:
  "Еще к вопросу о размножении бляшконосых или хитонов", 126 стр.,
  "Известия IV Университета".
  А в 1927-м, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6
  языков, в том числе и японский: "Эмбриология пип, чесночниц и лягушек". Цена
  3 руб. Госиздат.
  А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное...
  
  
  Глава 2. Цветной завиток
  
  Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном
  экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами
  на столе...
  Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по
  Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через
  каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16,
  22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в
  зеркальные стекла кабинета, и далеко и высоко был виден рядом с темной и
  грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.
  Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора
  Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку
  пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который
  был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент,
  когда Персиков менял увеличение с 5 на 10 тысяч, дверь приоткрылась,
  показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал:
  - Владимир Ипатьевич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?
  Персиков живо сполз с табурета, бросил кремальеру на полдороге и,
  медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на
  стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была
  распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты
  из окровавленного живота в микроскоп.
  - Очень хорошо, - сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
  Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке
  лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые
  кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течении полутора часов по
  очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученых
  перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.
  Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:
  - Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.
  Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были
  явственны слова: "сволочи вы, вот что..."
  Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет,
  зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянул
  в микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт,
  но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в нем
  смутных белых амеб, а посредине диска сидел цветной завиток, похожий на
  женский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни его учеников видели
  очень много раз и никто не интересовался им, да и незачем было. Цветной
  пучок света лишь мешал наблюдению и показывал, что препарат не в фокусе.
  Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом винта, освещая поле ровным
  белым светом. Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта и
  вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдруг
  насторожился, изумился, налился даже тревогой. Не бездарная посредственность
  на горе республике сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков! Вся
  жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном
  молчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим
  вне фокуса препаратом. Кругом все молчало. Панкрат заснул уже в своей
  комнате в вестибюле, и один только раз в отдалении музыкально и нежно
  прозвенели стекла в шкапах - это Иванов, уходя, запер свой кабинет. За ним
  простонала входная дверь. Потом уже послышался голос профессора. У кого он
  спросил - неизвестно.
  - Что такое? Ничего не понимаю...
  Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены
  института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.
  Профессор побледнел и занес руку над микроскопом, так, словно мать над
  дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том,
  чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь
  посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидел.
  Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо
  института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах к
  окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли
  утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиков
  растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами:
  - Но как же это так? Ведь это же чудовищно!.. Это чудовищно, господа, -
  повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему не
  ответили.
  Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все
  огни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул
  кустоватые желтые брови.
  - Угу, угу, - пробурчал он, - пропал. Понимаю. По-о-нимаю, - протянул
  он сумасшедше и вдохновенно, глядя на погасший шар над головой, - это
  просто.
  И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул в
  микроскоп, радостно и как бы хищно осклабился.
  - Я его поймаю, - торжественно и важно сказал он, поднимая палец
  кверху. - Поймаю. Может быть, и от солнца.
  Опять шторы взвились. Солнце было налицо. Вот оно залило стены
  института и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно,
  соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько
  пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.
  Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл
  микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края
  колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой
  палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок.
  Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнаты
  Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец, за дверью послышалось
  урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых
  подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза его
  дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.
  - Панкрат, - сказал профессор, глядя на него поверх очков, - извини,
  что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить. Я
  там работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял?
  - У-у-у, по-по-понял, - ответил Панкрат, ничего не поняв. Он
  пошатывался и рычал.
  - Нет, слушай, ты проснись, Панкрат, - молвил зоолог и легонько потыкал
  Панкрата в ребра, отчего у того на лице получился испуг и некоторая тень
  осмысленности в глазах. - Кабинет я запер, - продолжал Персиков, - так
  убирать его не нужно до моего прихода. Понял?
  - Слушаю-с, - прохрипел Панкрат.
  - Ну вот и прекрасно, ложись спать.
  Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился в постель, а
  профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую
  шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши,
  словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую,
  но та не полезла.
  - Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, - сказал ученый, -
  иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит черт
  знает что такое!..
  Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правую
  надел. - Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий... -
  Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желая
  налезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерял
  носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал в
  карманах спички, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по улице с
  незажженной папиросой во рту.
  Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор,
  задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с
  одной стороны.
  - Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак, -
  профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, - гм... как же
  быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую,
  жалко. Придется в руках нести. - Он снял калошу и брезгливо понес ее.
  На старом автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяных и на
  коленях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах по моде 28-го
  года.
  - Эх, папаша! - крикнула она низким сиповатым голосом. - Что ж ты
  другую-то калошу пропил!
  - Видно, в Альказаре набрался старичок, - завыл левый пьяненький,
  правый высунулся из автомобиля и прокричал:
  - Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!
  Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта
  папиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульваре
  рождалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.
  
  
  Глава 3. Персиков поймал
  
  
  http://lib.ru/BULGAKOW/eggs.txt