10/25/2006 | Виталий Найшуль

августе исполнилось пятнадцать лет известным событиям 1991 года. Эта полукруглая дата дала повод попытаться подвести некий итог, который вышел не очень утешительным. В том, как оценивать происшедшее 18–21 августа полтора десятка лет назад, в обществе единства нет, но очень сильна минорная тональность. Отношение к тому, что стало со страной за прошедшее время, также неоднозначно, но и здесь у публики положительных эмоций меньше, чем хотелось бы. Для исправления ситуации есть множество рецептов, вплоть до самых нетривиальных, как, например, срочно заняться созданием адекватного, подлинно русского политического языка, без которого, как утверждает президент Института национальной модели экономики Виталий Найшуль, реальное движение вперед невозможно. Несмотря на свою экстравагантность, эта идея пришла в голову не только математику Найшулю, она, похоже, овладевает умами представителей высшего эшелона власти.

— Так что же у нас происходило в последние пятнадцать лет — реформы или революция?

— Если пользоваться толковыми словарями, то получится, что в 1991 году произошла самая настоящая революция, хотя и мирная. Было государство СССР — и его не стало. Хочется сказать — был один общественный строй, а стал другой, но это утверждение уже не столь очевидно. Потом происходили реформы, но вот завершились они или нет — определить тоже сложно. С одной стороны, вроде бы возникло новое государство, но оно настолько недоделанное, что хочется продолжать реформы. А с другой стороны — есть желание остановиться — нельзя же заниматься бесконечным ремонтом квартиры. У наших соседей в Эстонии все реформы продолжались три года, и дальше наступила жизнь: возникла более или менее стабильная государственность, сложились основы законодательства, выборы перестали быть судьбоносными в том смысле, что новая власть может у вас все отнять. Согласитесь, что у нас ничего такого нет. Скорее можно сказать, что настоящих реформ у нас не было. Реформа буквально означает, что была какая-то форма, а ее изменили. В нашем случае форма перестала быть прежней, но и новой формы, на мой взгляд, не сложилось.

— Вы как-то говорили, что происшедшее лучше описывается, если пользоваться русскими словами.

— Да, ведь английское слово «reform» переводится как исправление (вспомните: реформация — исправление церковных книг), а в русском языке для крупных институциональных изменений имеются два однокоренных слова — «преобразование» и «преображение». Можно сказать, что мы живем в эпоху беспрерывных преобразований, но преображения России так и не произошло. Слово «преображение» — более сильное, и в 1991 году мы мечтали именно о нем, да и 19 августа по церковному календарю — Преображение Господне. Но этого у нас не получилось. Обратите внимание: с девяностых годов очень моден речевой оборот «как бы». Это не случайно. Известный философ Моров полагает, что строй, который утвердился в России в 1991−м, напоминает описанную Пушкиным в «Капитанской дочке» Бердскую слободу, в которой засел Пугачев: своя иерархия, свой царь. Но все — как бы. Правда, в ответ на это один знакомый бизнесмен мне возразил: а деньги — настоящие. Но и там пушки были настоящими. Так что сходство большое.

— То есть упомянутый языковой феномен говорит о том, что люди чувствуют: получилось не совсем то?

— Да, и их ощущения фиксируются в языке. Язык — это вообще очень важно. По моему убеждению, одна из главных причин наших неуспешных модернизаций — это отсутствие всем понятного общественно-политического языка. Слово «правда» — из исконного народного словаря. Валерий Абрамкин, правозащитник, знаток нашей правовой системы, сидя в тюрьме, не мог объяснить сокамерникам, что осужден за защиту Конституции. Выслушав его историю, они сделали свой вывод: сидит «за правду». Это было им понятно. Размышляя в этом направлении, Абрамкин пришел к выводу, что целью уголовно-исправительной системы в России должны быть «острастка и вразумление». Это понятно русскому уху. Он обсуждал этот вопрос в МВД и ГУИН — с ним соглашались. Но запустить в рамках МВД какой-нибудь документ, где содержались бы эти слова, невозможно. Они рвут привычный текст. «Правда» — слово из того же ряда. На мой взгляд, подобные слова — элементы высокого русского, еще не сформировавшегося политического языка. За ними мы чувствуем силу и используем их в критические моменты.

— Вы имеете в виду знаменитое сталинское «братья и сестры»?

— Да. Согласно легенде, эту речь Сталину помогал писать будущий патриарх Сергий. И достоверно известно, что манифест об освобождении крестьян в 1861 году писал митрополит Филарет. Проблема в том, что на языке власти в России обратиться к народу невозможно — ни и в XIX веке, ни позже. А сегодня положение стало критическим. Мы живем, может быть, в не очень эффективном, но демократическом государстве, а демократия предполагает обсуждение с этим самым демосом вопроса о том, какое государственное принуждение будет к нему применяться: какие законы будут ограничивать его деятельность, какие средства будут у него отбираться в виде налогов и для чего. И если обратной связи нет или она некачественна, то возникает то, что лингвисты называют коммуникативной неудачей, когда люди не могут договориться даже не потому, что они враждуют или их интересы несовместимы, а потому, что они не понимают друг друга. Простой люд говорит одно, реформаторы — другое, чиновники — третье и так далее. Высказывания на одном языке с трудом переводятся на другой. А ведь президент, обращаясь к нации, должен говорить так, чтобы его слова были понятны всем.

— Путин пытается говорить с народом, взять хотя бы его знаменитые телемарафоны.

— Они-то как раз и свидетельствуют о беспомощности. Причем не его личной. В 2000 году, как реакция на вопрос «Who is Mr. Putin?», в администрации президента родилась идея подготовить его телевизионное выступление перед народом с рассказом о том, в каком положении находится страна и что он собирается делать. Я был среди разработчиков текста, написать который так и не удалось: содержание было понятно, но не нашлось подходящих слов. Позже я предложил учредить премию в миллион долларов тому, кто такой текст напишет. Ежегодное послание к Федеральному собранию — это другое, это обращение президента к номенклатуре. В деревню Кучугуры с таким текстом не поедешь. Можно, конечно, утешать себя, что какое-то общение власти с населением происходит, но ведь и коровы на лугу общаются друг с другом. В смысле общеупотребительной политической лексики мы представляем собой варварское племя с лексиконом Эллочки-людоедки, несмотря на богатейшую художественную литературу. Английский язык, например, питал две доминантные державы современности. Он смог вместить английское право — одно из чудес света и конституцию США — главный документ современных демократий. А Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе (!) за свои политические тексты. Вообще, величие державы прирастает ее общественно-политическим языком. Рим был велик в том числе и потому, что у него была великая латынь, на которой сформулировано римское право — правовая система человечества. Или, если угодно, наоборот: латынь развилась до такой степени совершенства, потому что это было необходимо империи. На латыни с политическими речами выступал Цицерон, ставший символом красноречия. А в нашей стране никому и в голову не придет предъявлять к общественно-политическому языку эстетические требования.

— При всем том английский язык, по сравнению с русским, представляется довольно бедным и плоским.

— Если мы описываем межличностные отношения, то тут русскому нет равных — это правда. Но общественно-политического языка у нас нет, да и не было, о чем говорил еще Пушкин. Наша традиция состоит в том, что если чего-то можно не делать, то это не делается. Конечно, задача очень трудная — дебри практически. Кроме того, этот язык — одновременно профессиональный и общенациональный. Он должен подходить и для вертикальной, и для горизонтальной коммуникации. Эти два качества надо совместить. Английские слова «частная собственность» — главные в экономике, используются в решениях судов, в научных статьях и так далее, и в то же время они понятны всем. А у нас люди не понимают текст Конституции — вы можете в этом убедиться сами.

— Откуда же взялся нынешний суконный язык?

— Он представляет собой кальку с европейских языков, введенную в употребление людьми, владевшими тремя-четырьмя языками, которым дефекты этого «суконного» были не так заметны. Им было проще по-быстрому, скажем, перевести private property на русский, чем искать адекватный, функциональный эквивалент понятия в русской политической культуре. Целью было быстрое освоение западного наследия, хотя без нормального русского языка сделать это невозможно. К чему это приводит, мы увидим на примере все той же американской конституции. Она начинается словами: «We, the people of the United States…», что обычно переводится на русский язык как: «Мы, народ Соединенных Штатов…». Читаем и недоумеваем: как при тогдашних средствах коммуникации мог народ, разбросанный по отдаленным фермам на огромной территории, собраться и учредить столь совершенное управление? А на самом деле в тексте конституции употреблено слово «people», точным эквивалентом которого в русском является вовсе не «народ», а «люди»! Сравните оттенки смысла, на которые указывает Даль: «народ» — люди вообще; обыватели государства; чернь, простолюдье; низшие податные сословия. А вот как в его словаре трактуется слово «люди» — народ; общество; мир — в том именно смысле, в каком последний в этом синонимическом ряду вариант употребил Толстой в названии своего романа. В современном языке оно употребляется, например, в выражении «что люди скажут», то есть понятно, что не все люди, а те, чье мнение важно. Таким образом, начало текста уже нашей Конституции должно звучать так: «Мы, русские люди, учредили» и так далее. При этом понятно, что в процессе участвовали не все, а только самые ответственные, авторитетные люди, выражающие взгляды нации. Элита, если угодно. А на советский канцелярит было бы правильнее перевести начало американской конституции так: «Мы, номенклатура Соединенных Штатов…». Калькированный язык лишен необходимой точности, а между тем богатство русского позволяет нам делать великолепные переводы с разных языков. Если читать нашу Конституцию, битком набитую кальками с иностранных языков, для нормального человека — мучение, то читать, скажем, Томаса Манна в переводах Апта — наслаждение.

— Создание языка — масштабная проблема. Не на десятилетия даже, а на века.

— Сравните раннюю «Руслана и Людмилу» с отточенной «Сказкой о золотом петушке», и вы почувствуете разницу. Поэт работал над языком, и много веков ему не понадобилось. Или разница между Ломоносовым и Тредиаковским с одной стороны и Пушкиным и Лермонтовым — с другой. Дистанция пройдена сравнительно быстро потому, что люди понимали свою задачу. Другой пример — уроженец Виленской губернии Перельман фактически создал современный вариант иврита, когда евреи не захотели говорить на идиш, языке своих угнетателей.

— Но ведь язык — не единственная проблема первостепенной важности?

— Еще одна ключевая проблема, лежащая, кстати, в том же русле — наше отставание в области общественных наук и отсутствие обществоведческих школ мирового класса. Раньше в мире конкурировали технологии, и мы, с нашими развитыми естественнонаучными школами, могли участвовать в этой гонке, создавая ракеты, атомную отрасль и так далее. Сегодня скорость технологических изменений такова, что, заимствуя чужое, рискуешь безнадежно отстать. Произвели в Англии паровоз — мы его купили, разобрали и сделали свой. Теперь этот фокус уже не пройдет. Сейчас мы напряжемся и создадим свою Силиконовую долину, а когда она у нас появится, окажется, что Соединенные Штаты уже сбросят свою куда-нибудь в Колумбию, потому что там рабочая сила дешевле, и начнут делать что-то совсем другое. Поэтому нужно не копировать технологии, а создавать институциональную среду, в которой они зарождаются. Раньше конкурировали технологии — теперь конкурируют среды. Нужны обществоведческие школы мирового класса, которых у нас нет, а им необходим мощный язык, адекватно описывающий наши общественные отношения.

— А у нас есть для этого база и инструментарий?

— Такие задачи всегда решались на комбинации наличного ресурса и заимствования. Из ресурсов у нас есть православие, естественнонаучные школы, которые еще не полностью погибли. Вообще вся наша история — это цепь удачных и неудачных заимствований. Заимствование православия было исключительно плодотворным. Естественнонаучные школы начал создавать Петр Великий, перенимая западный опыт — и тоже очень удачно. Сегодня нам нужны общественные науки: экономика, социология, политология. Надо приглашать работать в Россию абсолютных звезд — они не только дадут знания, но и установят планку настоящего ученого на должной высоте. Российская математика началась в XVII веке с Леонарда Эйлера, который провел здесь восемнадцать лет. Он был супервеличиной в математике и приехал еще молодым, креативным. Поймали на взлете — и это правильно. Но надо быть начеку: многие наши политико-общественные заимствования оказались бесплодными. Взять хотя бы идею выборного парламента, абсолютно неорганичную для России.

— Зато с президентом все в порядке.

— Первое лицо — основа российской государственности со времен Ивана Грозного, потому этот институт у нас и прижился. Строго говоря, это не заимствование, а подгонка давно известной реалии под новые условия, что было отчетливо видно по процедуре передачи власти от Ельцина к Путину.

— Это значит, что каждый раз при смене власти нас будет так трясти?

— В российской бытовой и политической культуре было много инструментов, которые эту тряску микшировали. Скажем, наличие защищенного права собственности. А роль царя такова, что она позволяет управлять даже слабой фигуре: наш царь — не администратор, но при нем существовали окаймляющие институты — собор, вече и дума, которые приводили систему в равновесие. Вече возродилось, если угодно, в виде съезда народных депутатов, на котором звучали все точки зрения, ранее высказываемые только на кухнях. То, что говорилось на съезде, было всем известно, но важно было это проартикулировать на всю страну. Первый съезд сыграл выдающуюся роль в том, что наши преобразования прошли мирно и, кроме того, породил новую генерацию политиков. Но решений вече принимать не в состоянии, для этого был собор, решавший консенсусом вопросы общенационального масштаба. Нечто вроде западноевропейского конвента. Сегодня такого органа у нас нет, а между тем ряд вопросов может решить только он: скажем, утвердить результаты приватизации, после чего передел собственности станет невозможен. Или утвердить налоговую систему. На Руси тех участников собора, которые пытались сбежать, возвращали обратно и держали взаперти до тех пор, пока они не приходили к единому мнению — именно консенсусу. Чтобы устраивало всех. Процедура может быть разной, но принцип консенсуальности обязателен — тогда против принятого решения трудно возражать. Консенсус — вообще очень действенный инструмент. Лауреат Нобелевской премии американский экономист Джеймс Бьюкенен считает, например, принятие решений большинством голосов не очень эффективным. Оно, в частности, приводит к избыточным государственным расходам. Он полагал более действенными решения консенсуальные и авторитарные.

— Но все западные демократии построены на public choice — общественном выборе. И на выборных парламентах, в частности.

— Выборный парламент западного типа у нас работать не будет. Да, в национальной традиции дума была, но совершенно другая — боярская, скорее похожая на английскую палату лордов, а не на современную палату общин. Боярская дума была назначаемой, и никакой угрозы демократии в этом нет: Верховный суд США — тоже назначаемый, но родину современной демократии никто не упрекнет в недемократичности. Бояре — люди с независимым авторитетом, чье мнение в государственных делах очень важно. Есть даже такая поговорка: без правды боярской царь Бога прогневит. Западный же парламент — это способ согласования групповых интересов, где решения принимаются большинством голосов. Для России это неорганично. Дело в том, что есть доминанта нашей культуры, ее дефектный ген, если угодно: вся российская государственность была построена под определенную цель — «стояние за правду». Суть правды состояла в том, что Византия пала, и Россия оказалась единственной крупной державой, исповедующей православие, правильную веру, которую необходимо сохранить. Страна становится идеократической, государственность формируется под идею. С тех пор много воды утекло, но Россия осталась идеократией. Вспомните, как назывались коммунистические газеты? Правдами. Коммунисты всю идеологизацию построили вокруг этого слова. А за что сидел Абрамкин? За Правду! Это и есть константа нашей культуры, которая никуда не делась. Человеческая суть измеряется в первую очередь по оси «правда-неправда», а не «выгодно-невыгодно», как в иных культурах. У нас человек, который меряет свои поступки по принципу «правда-неправда», как Сахаров, например, — перворазряден, он может даже сокрушить государство. А по принципу выгодности — второразряден.

— Снова начнем искать правду?

— Выводы из сказанного — отдельная тема. Но Дэн Сяопин был абсолютно прав, когда говорил: нам все равно, какого цвета кошка. Главное, чтобы она ловила мышей. А у нас все наоборот: нам важнее цвет кошки, а ловит она мышей или не ловит — не имеет значения. Все устойчивые режимы на Руси строились на идеократической основе, а мы уже пятнадцать лет не можем этого понять. Институты, созданные за это время по западному образцу, не сработали. И стоит одинокий Путин, а вокруг — институциональная пустота, и нет инструментов, которые опосредовали бы его контакты со страной. И телемарафоны эти — не в счет. Институтов, реально представляющих народ, нет.

— А общественная палата? Ведь там есть и назначенцы, и фактически выборные лица?

— На мой взгляд, на думу больше похож госсовет: он функционален, а его члены — назначаются. Да, от него мало что зависит, он обсуждает подготовленные властью технические решения. Общественная экспертиза, если угодно. А парламента в западном смысле, утверждаю, у нас не будет. Ну вот, в Индии нельзя превратить корову в продовольственный резерв? Невозможно. Значит, надо находить другие способы пополнять белковый рацион. Так и у нас с парламентом. Надо находить другие институты, которые несли бы ту же государственную нагрузку. Институт парламента, построенный по западному образцу, не сработал при царе, не сработал и при демократах, а найти ему замену нам не хватает ума. Мы не умеем выбирать депутатов, опираемся на какие-то случайные признаки: как одет, как говорит и так далее. И то, что депутат представляет интересы своих избирателей, звучит смешно — это у нас не работает: первична правда, а не интерес. Да и депутатов в полном смысле слова — тех, кто реально работает в округе, — у нас единицы: это не правило, а исключение. Мы вообще не знаем, что депутат должен делать, у него нет контакта с избирателями. А на Западе он силен как раз этим контактом — депутат находится на коротком поводке у избирателей. Поэтому, прежде чем предлагать выборный орган, подумайте, как установить тесную связь между избранным и избирателями. А у нас считают, что все возникнет само собой. Так что парламент не получается, зато хорошую судебную систему мы создать можем — это не противоречит культурным основам. Хотя ее никогда не было и задача очень сложная. Наша идеократичность была бы полезна и в самом ключевом сегменте рыночных реформ — создании конкурентного рынка. Настоящий конкурентный рынок — обезличен, объективен. И как таковой он нормально лег бы на русскую традицию. Его бы принимали как правду.

— Кстати, о русских традициях. Вы называли одним из ресурсов преображения России православие. Поясните, пожалуйста.

— У нас произошла существенная потеря нравственных качеств народа. Устои пошатнулись, и таких имплицитных обязанностей, как, например, обязанности матери в отношении ребенка, в обществе осталось очень мало. А на них стоит все. Вся государственная и общественная жизнь должна быть расписана по таким ролям. И здесь могут помочь только религии — как инструмент правки сложившихся дурных обычаев. Ценность религий состоит в том, что они, как Палата мер и весов, являются источником безусловных нравственных норм. Больше их взять негде. Если суммировать сказанное, то получится вот что: сегодня по уровню душевого дохода мы находимся на пятидесятом-шестидесятом месте в мире, и наши государственные возможности соответствуют нашему месту. Россия была великой страной, и ее культура соответствовала ее масштабу, но если страна скукожится, то не сможет нести эту культуру. Наука, например, уже отчетливо деградирует: страна экономически маленькая, и большая наука ей не по плечу.

— Но культура великая есть, она никуда не денется.

— Она великая в прошлом, а будет ли она таковой в будущем — это вопрос. С нынешним ВВП на душу населения жить можно, хотя и обидно. Но потеря культуры — как потеря нервных клеток: страна теряет какие-то органические способности. Однако не все так безнадежно. Есть такое экономическое понятие, как фьючерсы: бизнесмены знают, как торговать будущим. Политики тоже торгуют будущим: коммунисты занимались этим все семьдесят лет! И если мы скажем, что через пятьдесят-сто лет у нас будет лучшая в мире судебная система, и возьмемся за это серьезно, то это изменит нашу жизнь уже сейчас. Например, это изменит политику инвестиций. Но политический фьючерс не должен быть пустозвонством — вопрос должен быть поставлен серьезно. Создать судебную систему лучше американской, создать обществоведческие школы мирового класса, создать великий и могучий русский общественно-политический язык — это очень серьезно. Не менее серьезно, чем создание нашей водородной бомбы и межконтинентальных баллистических ракет.

— И последний вопрос: как же все-таки сказать по-русски «частная собственность»?

— Для этого имеются два понятия. Первое — просто собственность, а еще лучше: свое и мое. Но свое, собственное, касается только личного обладания: у него был свой дом, собственный завод. «Государственной собственности» быть не может: вслушайтесь, и вы почувствуете, что это звучит не по-русски. У юрлица может быть только имущество, а это уже другое понятие. Так что можно сказать «государственное имущество», а еще точнее — «казенное имущество». Или «церковное имущество». Это — по-русски, и это очень важно. То, что не может быть выражено по-русски, в России сделать невозможно!