09/21/2007 | stefan

Русские остаются здесь навсегда
Анна Старобинец
"Русский репортер"
http://www.expert.ru/printissues/russian_reporter/2007/16/drugaya_rossiya/1/

Владивосток — город-край. Дерзкий («владей Востоком») форпост бурно размахнувшейся к солнцу страны. Другой мир, за которым — только море и чужбина, хитрая узкоглазая Азия… Азию в Приморье не любят. Но Москву и «центр» не любят еще больше: Россия для приморцев начинается на Урале. Корреспондент «РР» отправился во Владивосток, чтобы встретиться с патриотами той, по-настоящему «другой», России


«Визы в Китай», «визы в Китай», «визы в Китай»… — невзрачные таблички ползут за окном, они прицеплены к каждому столбу по дороге из аэропорта. Мы тащимся вслед за огромной фурой, исписанной иероглифами и извергающей столбы черного дыма. По соседней полосе улетают в туман японские автомобили-призраки с пустующими водительскими креслами: к тому, что водители здесь всегда сидят справа, привыкаешь не сразу.

— …Что делать, если вас покусали дикие животные? — озабоченно трещит радиомагнитола; таксист, сидящий справа от меня, недовольно морщится и выключает познавательную передачу.

Улицы пестрят двуязычными русско-китайскими вывесками. А прямо у меня перед носом болтается на нитке крохотная подушечка, вышитая иероглифами.

— Что это? — не выдерживаю я.

— Фэн-шуй, — водитель смотрит на меня, как на пришельца с Марса. — Ты откуда прилетела-то?

— Из Москвы.

— А-а, понятно. У вас там иконы в машинах ставят…

Жуткая и завораживающая картина проступает сквозь туман: серые панельные коробки гостиниц и разнокалиберные жилые хрущобы выстроились на сопках вдоль Тихого океана. У подножия сопки — памятник тиг­ру. Чуть повыше — памятник Ленину. С самого верха виден еще один: каменная баба торчит прямо из залива. Баба голая и огромная, как неудачное творение мыслящей планеты Солярис; вода доходит ей до пояса.

В гостиничном холле пахнет сыростью и тушеной капустой.

— Вам номер с видом на океан или на стройку?

— На океан, — выбираю я после долгих, мучительных колебаний. — А мобильник здесь что, не ловит?

— У вас, вероятно, «Билайн», — говорит девушка чуть брезгливо, точно врач, диагностировавший у пациента стыдную болезнь. — У нас здесь «Билайна» нет. Сим-карты местного оператора продаются в секс-шопе.

— Где?!

— В секс-шопе, — четко артикулирует она. — Из гостиницы направо.

Я посещаю уютный владивостокский секс-шоп — и действительно налаживаю связь с внешним миром. Из далекой Москвы приходит эсэмэска: «Nu 4to — tam Rossiya ili uje ne Rossiya?»
Режиссер

— Что ты делаешь, тварь?

— Вася, побольше чувства! Снимем еще дубль…

— Что! Ты! Делаешь?! Тварь?!

На заднем дворе гостиницы «Экватор» — как раз со стороны стройки — толстый добродушный мужчина со стрижкой «под горшок», очень похожий на Карлсона, сидит на асфальте, привалившись к колесу черного джипа. На лице у него аккуратные розовые пятна, смахивающие на следы от губной помады. По сценарию, это — кровоподтеки: бизнесмена, которого играет Вася, только что избили жестокие владивостокские преступники-наркоторговцы. Актер, играющий преступника-наркоторговца, — щуплый, слегка испуганный малый — растерянно стоит перед пострадавшим и угрожающе молчит. Их снимает человек с телекамерой. Еще один человек держит микрофон, насаженный на бильярдный кий.

— Сейчас гораздо лучше, — с сомнением говорит Михаил Готенко, режиссер фильма. — Попробуй еще раз.

Режиссер одет в клетчатые шаровары и полосатую рубаху; на вид ему лет сорок, у него доброе лицо исхудавшего сенбернара и взгляд упрямого подростка. Его будущий фильм называется «Леопард охотится ночью» (Леопардом зовется майор местной наркополиции) и снимается исключительно для местного телевидения: его смогут увидеть жители Владивостока и соседнего Уссурийска.

— «Леопард охотится ночью» сцена шестнадцатая дубль восемь! — радостно тараторит юная белокурая ассистентка.

— Что ты делаешь? — вопрошает Вася обидчика с мхатовским пафосом. — Тварь!

— Снято!

Режиссер Михаил Готенко, продюсер и директор кинокомпании «Восточное кино», в прошлом офицер Дальневосточного таможенного управления, пиарщик, оператор, фотограф, радиоведущий, до сих пор отдает долги, оставшиеся после съемок предыдущего фильма. Однако уже снимает новый.

— Я продал свою машину… Другие члены съемочной группы тоже вложились. Зарплат никто не получает. А иначе-то как? Кино в Приморье снимается только на энтузиазме…

Благородное безумие. Впрочем, Готенко в этом не одинок. Актер Василий Сальниченко — тот самый, который только что стыдил тварь, — до этого снимался у другого приморского режиссера-энтузиаста, Виталия Демочки. Уссурийский авторитет Демочка, специалист по автомобильному рэкету, три года назад создал автобиографический сериал «Спец», взяв на главные роли уссурийских бандитов, своих подельников; несколько профессиональных актеров изображали ментов и лохов (братки от этих ролей, естественно, отказались). Демочка снимал «как в жизни»: если драться — то уж драться по-настоящему, если морда в крови — значит, морда в крови, никакого грима. Демочкин «Спец» в Приморье затмил «Бригаду». Актеров, и профессиональных, и не-, стали узнавать на улицах (последним это вряд ли пошло на пользу). Главная музыкальная тема фильма до сих пор звучит чуть ли не из половины приморских мобильников (не в обиду уссурийскому композитору будет сказано, очень напоминает музыку из «Бригады»). Демочка страшно прославился — но зачем-то переехал в Москву…

Михаил Готенко в Москву не собирается:

— Да ни за что! Я здесь хочу жить, и здесь кино делать. У меня сценариев и синопсисов расписано до 2012 года! У нас здесь нет недостатка в идеях, как у вас там. И все задуманные фильмы связаны именно с Приморьем… Да, с таким маленьким бюджетом шедевра мне не снять. Но на местные телеканалы мои фильмы охотно возьмут. Ничего, естественно, не заплатят, но возьмут. Предыдущий фильм взяли. О «Леопарде» уже есть договоренность с телеканалом «Лица».

…Следующую сцену — взрыв автомобиля — Готенко снимает на мысе Улисс, где сиреневые острова дымчато тают на горизонте, где небо и вода — цвета сияющей ртути… Столб дыма поднимается к облакам. Злокозненные наркодилеры, успевшие вовремя смыться из машины, хищно подбираются к другой иномарке, которая взрываться не будет. В ней сидят «хорошие»: майор наркополиции и еще кто-то. Их лица измазаны ярко-розовым («В компьютере цвет вытянем!»), они без сознания.

— Ты подходишь к машине, в которую только что врезался, и видишь внутри своего врага Шилина, — режиссер Готенко громко руководит актером, играющим «плохого». — Это для тебя неожиданность. Ты удивляешься. Ты смотришь на него и говоришь удивленно: «Леопард?»

— Леопард? — послушно удивляется «плохой».

— Ну вот ты себе шкурку-то и попортил… — подсказывает режиссер.

— Ну вот ты себе шкурку-то и попортил…

— Давай еще раз: «Леопард?»
Охотник

— Леопард охотится ночью, — раздраженно говорит мне строгая женщина из Дальневосточного отделения WWF, Международного фонда защиты дикой природы. — Увидеть его невозможно. Это вы там, в Москве, думаете, что на Дальнем Востоке тигры и леопарды по улицам ходят. А они вымирают. Тиг­ров — не более четырехсот. Леопардов осталось три десятка! — женщина нервно перекладывает у себя на столе какие-то бумажки с пандочкой — логотипом WWF.

О местном отделении WWF в Приморье ходят легенды: говорят, работающие здесь любители дикой природы — весьма состоятельные люди, ведь на сохранение каждого из имеющихся в тайге четырех сотен тигров ежедневно выделяется 275 долларов. А нужна ли тигру такая сумма, чтобы сохраниться? И всегда ли удается отыскать получателя в тайге?..

— Но я не прошу вас показывать мне леопардов! — оправдываюсь я, чувствуя себя совершенно по-идиотски. — Мне интересно, как именно осуществляется помощь вымирающим видам.

— Мы проводим работу с населением. Распространяем брошюры и фильмы о дикой природе Дальнего Востока… — она указывает на стопку дисков с портретом грустного леопарда и надписью «Уберечь каждого» на обложке.

— А можно мне тоже взять пару фильмов?

— Можно. 300 рублей штука.

— А можно мне встретиться с режиссером?

…Режиссер, оператор, редактор журнала «Зов тайги», научный работник Василий Солкин встречает меня в просторном кабинете в здании Тихоокеанского института географии, что на железнодорожной станции Чайка. У Солкина скуластое, чуть монголоидное, загорелое и обветренное, как у капитана дальнего плавания, лицо, насмешливо прищуренные глаза, ухоженная русая с проседью бородка и какие-то совершенно невероятные меховые сапоги-ботфорты. Он снимает кино про тигров, леопардов, медведей, соболей и прочих дальневосточных, как он сам выражается, «зверьков». В центральной части России его фильмов не видит никто.

— Наши работы покупают National Geographic, BBC, Discovery Channel… Сами они страшно не любят снимать на Дальнем Востоке, это ведь не африканско-индийское сафари, где нужна только соответствующая оптика — и вот они, как на ладони: леопард ест косулю, львы занимаются любовью… А с Дальнего Востока, где видимость летом метров десять, привозят хвост оленя, мелькнувший где-то там, вдалеке.

— А вы-то сами как снимаете?

— Одиночные маршруты — вопреки технике безопасности. Почему у буржуинов не получается? Потому что когда экспедиция организована колониальным образом — сорок помощников переносят твои тяжести — шуму, естественно, столько, что зверьки разбегаются… Вот мы снимали леопарда год, один оператор сменяет другого. Минус двадцать, день, ночь — техника отказывает, человек выдерживает. А получилось у нас в лучшем случае минут пять того, что мы хотели: кадры, где леопард действительно как-то себя ведет. Так что секреты простые –— очень крепкая задница и немножко фанатизма. Потому что мы единственная страна, где такая работа никому на фиг не нужна. Наша съемка на русском ТВ не востребована — зато покупаются зарубежные аналоги: импортные слоны, обезьяны, крокодилы… Чаще всего крокодилы. Возникает вопрос: как нам кормить своих детей? Ответ: процентов 70 отснятого материала продавать буржуинам… Но поскольку мы все-таки сумасшедшие, из остальных 30 процентов мы клеим свое кино и отдаем задаром на местное телевидение…

В кабинете Солкина чисто и накурено. Вижу журнал «Зов тайги» все с тем же грустным леопардом и с надписью «Уберечь каждого». На полочках за стеклом — фильмы про дальневосточных «зверьков». На полочке без стекла — какие-то звериные черепа.

— А это… что? То есть — чьи?

— Вот тот — гималайского медвежонка. А этот — тигра. Но его не я убил. Я тигров не убиваю.

— А не тигров — что, убиваете?

— Ну да. Я вообще-то охотник.

— Но… вы же ведь… А как же… уберечь? — лопочу я. — Защита дикой природы…

Солкин слушает мой лепет с сочувственным выражением лица. Потом слегка улыбается — и глаза у него становятся совсем хитрыми. Я вдруг очень ясно представляю его в меховой шапке-ушанке, в тулупе, с ружьем, в тайге. А что? Ему идет…

— Только давайте сразу отбросим лирику типа «сделать выстрел» и все такое. Рассуждая цинично, единственный человек, который заинтересован в сохранении дикой природы, — это охотник. А кто еще? Что, лесник? Давно уже известно, что леснику не нужны деревья, которые растут, — ему нужны срубленные деревья. Любой природопользователь, который является собственником куска природы, заточен у нас на быстрое освоение и продажу природного ресурса в Японию. А охотнику, в отличие от лесника, нужно, чтобы лес рос, а зверьки размножались.

— Ну, а если все-таки лирику не отбрасывать? Вы ведь сами эти фильмы делаете — с пандочкой на обложке…

— А я не понимаю спасения природы во имя какой-то неопределенной цели. Мы ж в капитализм вступили! Вот есть ресурс: замечательное дикое мясо, которое бегает. И если я сохранил вот этими мозолистыми руками 279 зверей, то имею же я право съесть двоих? Тогда мне понятно, зачем я сохраняю всех остальных… Я ничего не имею против «зеленых», я с ними часто выступаю заодно — в борьбе с нефтепроводами, например. Но я, хоть убей, не понимаю, как они себя воспроизводят, если у них нет никаких нормальных капиталистических мотиваций. У меня есть совершенно конкретное желание: мне надо, чтобы мой внук тоже пошел и тоже поохотился.

— А на кого охотитесь?

— Большое мясо: медведь, изюбрь… Вы поймите, я ведь имею в виду совсем не то, что граждане городов федерального значения подразумевают под охотой. Потому что они подразумевают много водки, коллективную стрельбу по всему, что шевелится, облавы, загоны, уазик с фарами… Это все не охота, это бандитизм. Здесь еще сохранилась другая традиция: охота в одиночку. В тайге охота — это по-честному…

— А на тигра-то, — я указываю глазами на черепа, — вымирающего… которого не вы убили… на него разве можно охотиться?

— Знаете, любовь к тигру обратно пропорциональна расстоянию до него. Вот в Вашингтоне тигра очень любят. Москвичи тоже его любят, но уже не так сильно. А когда оказываешься с тигром на одной тропе — любовь совсем слабеет. Но лично я убью тигра, только если он вознамерится убить меня. А вот нормальный гражданин не станет разбираться: возьмет и выстрелит, несмотря на официальные «Правила поведения граждан в местах обитания тигров»… И будет прав.

— А что, у простых граждан так много шансов встретиться с тигром?

— А то. Тигры полезли на БАМ, в Еврейщину — их уже явно за пять сотен! А журналисты все радуются: «Ура, мы решили проблему!» На самом деле мы ее получили. У нас ее не было. Когда здесь было 150 тигров, люди в Приморском крае рождались, жили и умирали естественной смертью, так ни разу и не увидев ни одного дикого тигра. А сейчас даже горожане встречают амурских тигров на улицах!

Возвращаться со станции Чайка обратно в город приятно и странно: пригородная электричка — обычная такая, душная и вонючая совковая электричка с деревянными сиденьями — все тридцать минут чешет вдоль океана… От вокзала рукой подать до главной площади города с невозможным названием — площадь Борцов за власть Советов на Дальнем Востоке. На почетном месте — гигантский монумент: Борец за власть Советов потрясает знаменем и горном. Подножие Борца облепили китайцы и голуби: китайцы фотографируются, голуби клюют хлеб с рук, рядом праздные загорелые приморские мужики бодро играют в нарды. Морской ветер меняется ежесекундно, дует то с бухты Золотой Рог, то с Амурского залива, то с пролива Босфор Восточный… Он приносит с собой крики чаек и гудки кораблей, груженных японскими иномарками. Все-таки Владивосток — очень живой город.

На городском автобусе с цветастыми корейскими занавесками и по-восточному роскошной кабиной водителя (руль обтянут мехом, на кресло накинут ковер с богатым узором) доезжаю до остановки «Маяк». Это район Эгершельд. Видовая площадка, с которой открывается один из самых козырных морских видов, похожа на помойку в Эдеме: с бесформенной груды строительного мусора можно рассматривать маяк Токаревский, противоположный берег Амурского залива и остров Русский, тонущий в сиренево-ртутном тумане…
Диггер

На остров Русский я плыву на пароме в странной компании: мне собираются его показывать члены Владивостокского диггер-клуба. Артур Романенко, молодой парень с многодневной щетиной и черными блестящими глазами людо­еда, — за главного.

Паром забит людьми с рюкзаками и спальниками. Большая компания юных походников лениво обсуждает планы на жизнь:

— В следующие выходные тоже на Русский едем?

— Лично я — в Китай!

— Мы тоже хотели в Китай…

— Да не, в Китай неохота, лучше шашлыки сделаем…

В Приморье выросло целое поколение молодежи, которая никогда в жизни не бывала в Центральной России, зато изъездила уже весь Восток. Съездить в Китай проще всего. Даже самый бедный студент может поехать помогайкой. Платишь от ста до четырехсот рублей, проводишь уик-энд в Китае, а на обратном пути «помогаешь»: везешь через границу товар.

— Здесь все так ездят, — говорит мне Артур. — Но лично я не любитель.

Справедливости ради стоит заметить, что Артур говорит не совсем это: речь его процентов на семьдесят состоит из отборного мата — так что здесь я привожу лишь бледный перевод-подстрочник на русский литературный…

— Через границу разрешается перевозить по 30 кг на человека. Все едут с огромными челноковскими сумками, да еще обматываются связками мобильников, как шахидскими поясами, к ляжкам часто привязывают мясо, сверху — пять пар штанов, пару дубленок, летом это особенно приятно… Но разок съездить все-таки стоит. Хотя бы посмотреть на Суньку.

— На кого?

— Не на кого, а на что. Сунька, Суйфэньхэ — была захудалая приграничная деревушка, теперь роскошный город с небоскребами и хайвеями, и все это — на торговле с Россией. А наш приграничный Благовещенск как был убитой развалюхой, так и остался, хотя деньги через него проходят никак не меньшие… Наши валят в Китай. Многие владивостокские пенсионеры покупают себе там квартиры — а что, всего 15 тыщ баксов! — а в Россию ездят только за пенсией. Да что там пенсионеры! В Китае русский предприниматель может открыть завод без всяких бюрократических проблем. Естественно: он открывает завод и на работу берет китайцев…

«Благоприятствуют» русским не только, кстати, китайцы. Русских рыбаков привечают японцы: быстро сбыть им улов куда разумнее, чем несколько дней болтаться в нейтральных водах с тухнущей рыбой на борту, дожидаясь разрешения на возврат в родной порт. Да и надо ли вообще возвращаться — большой вопрос. «Весь дальневосточный флот давно стоит в Южной Корее!», — рассказывают аборигены. — «За месячную стоянку в корейском Пуссане русское судно платит около 500 долларов. За однодневную в порту Владивостока — 5 тысяч долларов»…

Артура из всех азиатских соседей больше всего тревожат все же китайцы:

— Переходят границу легально и нелегально, тянут руки ко всему, ловят даже наших лягушек и медуз. Китайцы очень практичны, они исходят из того, что все на свете можно либо продать, либо съесть. У них там уже ни собак, ни кошек, ни птиц не осталось. Терпеть их не могу! Но не могу не признать, что они молодцы. Встают в пять утра. Вкалывают. Учат русский язык…

Один такой «урок» я наблюдала накануне в холле гостиницы «Экватор». Трое китайцев, уставившись в какие-то распечатки, старательно повторяли фразу «Борис Ельцин — демократ». Затем миниатюрная ручка потянулась к моему лэптопу, потом еще одна, тоже маленькая, сразу и не поймешь, что мужская.

— Посьмотирети, посьмотирети, — бойко залопотали иноземные сторонники демократии, и я вдруг очень отчетливо ощутила китайскую угрозу.

— Торгаши они все. Не бойтесь, они просто вести себя не умеют, — покровительственно успокоил меня сидевший вместе с китайцами русский бизнесмен, нимало не смущаясь тем, что его могут понять.

У китайской стороны тоже, впрочем, обнаружились довольно-таки своеобразные представления о русском национальном характере.

— Сикока стоит? — поинтересовался тот, что облапил мой ноутбук первым. Я назвала сумму.

— Сикока-сикока?! — его глаза округлились, прямо как в анекдоте. — За подерзянный компьютер эта очень много!

— Он не подержанный! — возмутилась я. — Я купила его новым.

— А ти рюсський?

— Ну… русский, — подтвердила я, не вдаваясь в некоторые исторические тонкости.

— Рюсський не покупает новые вещи. Рюсський покупает только использованные вещи!

— Устроить здесь саммит АТЭС?! Ха-ха-ха! Остров весь забит химическим оружием, неучтенными боеприпасами, которые могут рвануть! — Артур гомерически хохочет, гневно сверкая черными очами.

Мы едем по острову Русский на японском микроавтобусе диггер-клуба — ничто другое по здешним колдобинам, зарослям и камням не пройдет. Асфальтированная дорога, ведущая вглубь острова, обрывается, едва начавшись; дальше — лишь редкие остатки царской брусчатки. Вокруг — непролазная чаща. Два трехэтажных ядовито-голубых дома с выбитыми окнами утопают в зелени. Людей не видно.

— Коттеджи?! Казино?! Ха-ха-ха! Остров весь забит химическим оружием, неучтенными боеприпасами, которые могут рвануть!

На место, где через четыре года пройдет саммит форума Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества, а еще раньше вырастет престижный коттеджный поселок, остров Русский действительно мало похож. Он скорее похож на место, которое еще нужно покорять, осваивать с нуля или даже «с минуса»: лазать с лопатами и миноискателями, продираться сквозь густые леса, даром что вторичные — здесь все растет буйно и сочно… Пока же тут лазают только туристы-дикари, владивостокские диггеры и бывшие офицеры.

— Вот, посмотрите, эта орудийная установка практически полностью уничтожена офицерами Тихоокеанского флота! Пи…дят с орудий металл и продают в Китай… Так. Выгружаемся. Варежки на руки надеть, фонари к голове прицепить, штаны заправить в носки, проявлять осторожность: ямы, клещи, змеи.

…Следующие несколько часов безжалостные приморские диггеры таскают меня по подземным фортам Владивостокской крепости, заставляют ползать на карачках по узким тоннелям, нырять в какие-то люки, сползать на пятой точке по мокрой глине, трогать пальцами трехметровые бетонные стены и восторгаться сводчатыми потолками сферической формы. Все это время Артур шпарит со скоростью пулемета:

— Владивостокская крепость строилась под лозунгом «Русские остаются здесь навсегда». Крепость не сделала ни одного выст­рела: одним своим видом она отпугнула японцев. На строительство было потрачено 98 миллионов рублей золотом — годовой бюджет царской России… Так, здесь расположена вращающаяся орудийная установка МО1−180, калибр 180 мм, лобовая броня 10 см, боковая — 50 мм… Форт заброшен…

К концу дня в диггерах просыпается жалость: разводим костер, пьем чай, жадно пожираем консервы. У Артура в кружке что-то буро-черное — чифирь, что ли?.. Впрочем, что бы это ни было, напиток делает людоеда сентиментальным:

— Больно смотреть, как все это разрушается. Это ж историко-культурное наследие России! А здесь оно никому не нужно, кроме нашего диггерского клуба: охраняем по мере сил орудийные установки от воров… Вот та же Япония такие памятники сохраняет и использует как туристические объекты. Но музеи быстрых денег не приносят — а в России всем нужны только быстрые бабки!..
Ученый

— Слышь, отец, а где здесь тигров разводят? — спрашивает наш водитель прохожего.

Иссушенный смуглый старец с узкими монгольскими глазами смотрит на нас без всякого выражения и идет дальше.

Село Гайворон — в пяти часах езды от Владивостока, рядом с озером Ханка. Эти пять часов позади, теперь вот уже минут тридцать мы катаемся на японском джипе меж обветшалых сельских домишек и ищем старшего научного сотрудника Академии наук Виктора Юдина. Юдин изучает поведение амурских тигров: в его Зоологическом центре пятнадцать лет живет и размножается тигриная пара. Условия центра приближены, говорят, к условиям в дикой природе…

Сквозь покосившиеся деревянные частоколы видны точно такие же, как у нас, джипы местных жителей. На улицах тут и там сложены стога сена, прикрытые красочными плакатами с китаянками в неглиже.

— Тигры!!! — отчаянно орет наш водитель. — Тигры где?!

Старец проходит еще несколько шагов, останавливается, медленно, с достоинством поворачивается к нам.

— Там, — он указывает направление смуглой морщинистой рукой. — Большая хата.

Металлическая решетка. На решетке табличка: «Показываем зверей только в субботу и воскресенье с 13 до 16 час. Примем с благодарностью любую помощь». Два огромных «кавказца» беснуются с той стороны. Ворота открывает загорелый жилистый человек лет шестидесяти в клетчатой рубахе, трениках и дырявых ботинках. Отгоняет «кавказцев», смотрит с подозрением.

— Я Юдин. А вы, значит, из Москвы? Терпеть не могу москвичей. Так, юноша, фотоаппарат свой немедленно выключайте!

— Почему? — столбенеет фотограф.

— Потому что я своих зверей снимаю сам. И продаю фотографии. А то вы сейчас поснимаете, а потом в Москве за мой счет деньги получите!

Мы вяло канючим насчет концепции журнала, в котором допускается лишь профессиональная съемка. Минут пятнадцать Юдин раздраженно водит нас по своим владениям. Сварливо ругает Академию наук, которая не дает денег. Американцев, которые обещали помочь и не помогли. Журналистов, которые приезжают, отнимают время, а потом все врут. Сотрудников WWF, которые наживаются на амурских тиграх, а фотографируют этих тигров здесь (отчего-то ему кажется, что именно на фотографиях тигров в этом мире проще всего нажиться: упертость удивительным образом сочетается в этом человеке с наивностью). Неожиданно смягчается:

— Ладно, фотографируйте, молодой человек, мне не жалко!

Улыбается. Оказывается, у него доброе, доверчивое лицо.

— …За 16 лет наблюдений мы узнали про тигров то, чего не знает никто в мире. У нас готова к публикации книга «Амурский тигр», но ее не на что издавать! Никакой поддержки от государства, от Академии наук! При советской власти требовали, чтобы научный сотрудник давал отдачу. А сейчас мне говорят: «Это ваше личное дело».

— «Личное дело», так-то, — кивает жена Юдина, полная добродушная женщина с усталым лицом.

— У нас тут было четыре человека, а осталось полтора, — продолжает Юдин. — Двоих уволили, жену перевели на полставки. Знаете, сколько она получает? Тысячу девятьсот семна­дцать рублей в месяц она получает! А вы еще спрашиваете, почему я плохо встречаю людей, которые хотят тут поснимать… Я старший научный сотрудник, жена — инженер. Вместо того чтобы заниматься научной работой, мы вынуждены заниматься хозяйством. Живем чуть не подаянием! Знаете, как мы тигров кормим? То козу дохлую кто пожертвует, то корова соседская богу душу отдаст. Медвежат наших видели? Это наш запас на черный день. Нечем будет кормить — скормлю медвежонка тиграм…

— Шутите?

— Шучу, не шучу. Ничего вы не понимаете там, в Москве… Вот, например, корейцы попросились сюда сюжет снимать. Мы им говорим: «Хорошо. Только вы нам приведите живого оленя — мы его тиграм скормим, а вы поснимаете». Привели.

— И вы прямо живого оленя…

— Ну да. Мы как раз готовили тигрят для выпуска в природу. А американцы нас обманули, не помогли. Мы потом целый год мучились: переучивали тигрят обратно, чтобы они не боялись человека! Потом в зоопарк отдали. А с американцами с тех пор не якшаемся! Наши — тоже хороши. Приходят ко мне такие новоруссейшие мужики, говорят: «Хочешь, я буду у тебя спонсором?». Я говорю: «Ну, хочу. А ты-то чего хочешь?» — «Ну, давай тут кафе поставим, баньку…» Представляете?

— Представляю, — говорю. — А что тут такого? Чем плох способ туристического решения финансовой проблемы?

— Мы… у нас… — Юдин аж запинается от возмущения. — Мы не зоопарк и не живой уголок! Мы наукой тут занимаемся! А туристов нам тут обслуживать некогда!

— А почему не взять еще сотрудников, чтобы они занимались туристами?

— А чем кормить этих сотрудников?

— Так туризмом…

— Туризмом?! Если здесь будет туризм, мы превратимся в обслугу! Мы научные сотрудники и пожилые люди. Проводить остаток жизни в услужении мы не будем…

— Так ведь не вы же будете обслуживать!

— А кто?

— Специально взятые для этого люди.

— Тогда здесь будет проходной двор, о какой научной работе можно говорить?

— Вы можете установить специальные часы для посещений…

— Каждый напьется, нажрется — и будет лезть за ограждение к тиграм!

— Можно поставить охрану, которая…

— Мы занимаемся здесь наукой! Наши познания могут дать возможность сохранить популяцию тигра. А бизнесом мы не занимаемся. У нас бесплатный вход. Мы только продаем фотографии, это единственный источник нашей жизни! А на самом деле нашу жизнь должна нам обеспечивать Академия наук. Вот в советское время…

Совершенно безнадежно. Самое неприятное, что в этом споре неправы мы оба. Да, научный сотрудник Юдин мог бы перестать упираться, жаловаться на жизнь и кормить тиг­ров дохлыми коровами, а вместо этого поманить пальцем спонсоров, нанять еще людей, открыть кафе и прочая — коль скоро Академия наук против этого не возражает. Но и — да, научный сотрудник Юдин имеет право получать от государства нормальное финансирование, он совершенно не обязан «вступать в капитализм», затевать бизнес-проек­ты и открывать кафе, особенно если он всего этого не хочет, не понимает, боится…

— Мы опубликовали несколько ценных статей по размножению амурских тигров. Но эти статьи не считаются, потому что они по-русски! А я здесь живу, в России, я пишу по-рус­ски, я хочу работать на свою страну. Вон — я даже флаг России у себя здесь повесил!

Над покосившимся Юдинским домом действительно реет трехцветное российское знамя. Никакой прямо-таки нищеты у Юдина, кстати, не наблюдается — скорее, жутенькое ощущение какой-то трагической безалаберности, горделивой безнадеги: да, я живу на помойке, но оставьте меня, зачем вы меня обижаете?.. Во дворе — две в меру убитые иномарки; под ногами истерически мечутся куры; на тумбе среди кухонной утвари — дохлый воробей; в трехлитровой банке — букет ромашек; всюду ведра, тазы, миски, доски; какие-то особенно жирные мухи; какой-то особенно бессмысленный неуют…

Напоследок он показывает нам свои снимки. Это стопка глянцевых фотокарточек девять на двенадцать: красивый олененок смотрит из зарослей, красивый дикий кот сидит в траве, красивые тигры лежат на камнях… Каждая фотография — 25 рублей.

— Хотите, я посоветую вам сайт, на котором такие фотки можно продать гораздо дороже? — предлагает фотограф.

— Нет, не надо мне! — Юдин упрямо морщит лоб. — Я работой занимаюсь, а не ерундой! Я работаю для своей страны — вон у меня флаг!

…Абсурд. Аномальная зона. Сплошные загадочные тре­угольники — не только здесь, в славном поселке Гайворон (у юдинского треугольника просто наиболее острые углы) — вообще повсеместно. Да, несомненный патриотизм, охотно и искренне декларируемая любовь к России, но это какая-то другая Россия, не та, чья столица — в ненавистной и презираемой Москве, и это какой-то другой патриотизм — патриотизм «от противного», патриотизм «несмотря на»… Да, всеобщее нежелание уступать иноземной экспансии, бурлящая во многих аборигенах здоровая энергия и желание именно здесь, по месту произрастания, эту энергию применить — но пенсионеры и бизнесмены отъезжают в Китай, а рыба уходит к японцам, а плохие дороги покоряются лишь качественным японским внедорожникам, а флот стоит в Корее, а тигры и защитники тигров кормятся на западные деньги… Ведь так всем удобней. Упорно почему-то не получается отладить и откалибровать жизнь так, чтобы она была разумна и удобна здесь; единственный способ борьбы со всеобщим бредом — свой собственный, индивидуальный бред. На одни только козни административного центра этого все же не спишешь… Не этот ли вакуум уклада и разумной хозяйственности всасывает сюда пришельцев с юго-востока ничуть не слабее нехватки человека на квадратный километр?.. А с другой стороны — не одними же углеводородно-административными нитками пришита эта окраина к телу бывшей империи, явно же что-то еще держит. Дух? История? Водка? Язык? А может, эта несомненная трогательная русскость всякого приморского абсурда? Это все-таки наша аномальная зона. «Какие Бермуды — такие треугольники», — поет местный уроженец Лагутенко, национальная владивостокская гордость, хоть и убывшая предательски в западном направлении…

— Выбирайте быстрее! — торопит Юдин. — А то мне пора: соседи позвонили, у них корова богу душу отдала.

Я покупаю несколько фотографий для трехлетней дочки. Она будет их часто рассматривать, и ей очень понравится дальневосточный дикий кот.

…Вечером ужинаю в кафе в центре города. Заказываю рыбу — она какая-то резиновая.

— А рыба здешняя? — спрашиваю официантку.

— Здешней рыбы у нас не бывает. Только норвежская, японская и московская. Вы из Москвы, да? Вот в вашу Москву вся наша рыба в замороженном виде и уходит. А потом мы ее выкупаем обратно!

Да, Москву здесь не любят (а где ее любят?) — но не так, как не любят ее в других регионах. В здешней нелюбви нет никаких вредных примесей — ни зависти, ни обиды, ни комплексов, ни желания, пусть даже глубоко подсознательного, все-таки оказаться когда-нибудь там, в сытой и хамской столице… Здешняя нелюбовь кристально чиста. Это нелюбовь аборигена к обнаглевшему чужаку; нелюбовь перегонщика к бандиту, требующему плату за дорогу; нелюбовь зверя к защитнику природы, надевающему на него радиоошейник. Обижаться на такую нелюбовь — глупо. Я плачу за невкусную московскую рыбу и иду в гостиницу: рано утром мне улетать.

Над океаном закат, это очень красиво — так красиво, что хочется выбросить билет и остаться, вот правда. Но мой билет выбросить нельзя: он слишком дорогой, он стоит столько же, сколько билет из Москвы в Америку, и я иду дальше, к гостинице. У подножия сопки в лучах заходящего солнца узкоглазый мальчик-метис сидит на спине у амурского тигра. Родители — русская мама и китайский папа — бегают вокруг памятника, смеются и щелкают мыльницей. Я смотрю на них — и мальчик машет мне рукой. И кричит «ура».

Я поднимаюсь на сопку. Где-то здесь, на задворках гостиницы, режиссер Готенко снимает кино, которое я никогда не увижу. На станции Чайка охотник Солкин монтирует фильм про защиту зверей. В Гайвороне старший научный сотрудник Юдин кормит тигров дохлой коровой. А диггеры уже спят, и им снятся неприступные крепости… Русские останутся здесь навсегда.

Останутся наверняка.

Фото: Федор Савинцев для «РР»