Американские конгрессмены признали голодомор в Украине актом тер
10/22/2003 | Игорь
http://www.korrespondent.net/main/81444
Россия не намерена извиняться перед Украиной за голодомор 1932-33 годов - http://korrespondent.net/main/76543
Теперь надо бы напомнить кубанским братьям, что они так же, как и Украина чудовщно посторадали от голодомора.
Да и вообще - о многом можно вспомнить...
Россия не намерена извиняться перед Украиной за голодомор 1932-33 годов - http://korrespondent.net/main/76543
Теперь надо бы напомнить кубанским братьям, что они так же, как и Украина чудовщно посторадали от голодомора.
Да и вообще - о многом можно вспомнить...
Відповіді
2003.10.22 | Тгоцкий
UVMOD в "Голодомор". Хотя это сообщение передрано оттуда
2003.10.22 | Игорь
Не только картавый, но и касой?
> Хотя это сообщение передрано оттудаС каких щей ты это взял, солнышко?
Проснись и протри глаза, сокол ты наш непотеющий
2003.10.22 | TR
Re: Американские конгрессмены признали голодомор в Украине актом тер
Рисковые вы мужики, как я посмотрю. Кубанцы ведь вспомнить могут, откуда родом те большевички, которые голодомор устраивали и потребовать извинений от Украины...2003.10.22 | Игорь
Вот пусть и вспомнят!
Нам бояться нечего - позади - Москва.2003.10.23 | Ась?..
...извинений от Украины?!
TR пише:> Рисковые вы мужики, как я посмотрю. Кубанцы ведь вспомнить могут, откуда родом те большевички, которые голодомор устраивали и потребовать извинений от Украины...
В подборке статей «Черные доски» собраны свидетельства жителей Каневского района Кубани.
Официально систему «черных досок» «позора» (в отличие от «красных» почета) учредил секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) Б.Шеболдаев. На «черную доску» заносились те станицы, которые объявлялись «несправившимися» с планом хлебосдачи. Всего в это число попали 15 станиц – 13 кубанских и 2 донские. Из них полностью вывозилось все продовольствие, активисты вычищали хаты вплоть до последних крошек. Сопротивление безжалостно подавлялось – с применением не только стрелкового оружия, но даже артиллерии. В результате страшного голода и террора население станиц сократилось в десятки раз. По всему краю отмечались случаи каннибализма со стороны доведенных до безумия и крайнего отчаяния людей. Несколько буквально полностью обезлюдевших станиц были впоследствии заселены теми, кто участвовал в проведении массовых репрессий против казачества (станица Полтавская, переименованная в Красноармейскую – красноармейцами, а Новорождественская – сотрудниками НКВД), в других станицах потомки былого коренного населения сегодня составляют, в лучшем случае, 10-15%.
*Каневской район основан в 1924 году на основании постановления президиума ВЦИК от 2 июня 1924 года и постановления Кубчероблисполкома от 19 июля 1924 года. (По запорожским традициям поселениям из сечи на новых землях оставили старые названия куреней. Так на Кубани появился Каневской курень, который в 1860 году был переименован в станицу).
"Саботаж"
При въезде в хутор Албаши и в соседние казачьи станицы вблизи наезженной дороги глубоко вкопаны столбы. Осмолили их дегтем и смолою и поперек от столба к столбу прибили трафарет с надписью, сделанной небрежной рукой: "Въезд и выезд ЗАПРЕЩЕН! Карается сурово – по закону. Здесь - САБОТАЖ!".
Хутор на осадном положении – не въехать, ни выехать нельзя – кругом стоят посты, заставы. Новодеревянковская с востока, с запада - станица Копанская. Круглосуточно дежурство нес хуторской особый актив. На конях объездчики полей, жестокие и с видом злобным, коммунисты, комсомольцы и комсод. В косынках красных, с видом бравым, высоко подстриженные волосы - активистки-амазонки, делегатки. На груди у них отличительные знаки и повязки черные на рукавах. Как смерть с косою, возникали нежданно. Оружие заряжено и наготове: курковые ружья, наганы и берданки, за поясом гранаты РГД и к ним особые запалы.
- За что вы нас? Кто вы такие? - хотели знать хуторские старики, но прежде времени легли в могилы.
Тщательно готовилась расправа тюрьмой, голодом, убийством. Попробуй выбраться со двора, уехать из родной отцовской хаты, бежать за ту черту, отмеченную столбами, - убьют и ночью бросят в давно готовый длинный ров у хуторского кладбища.
У власти кто был в крае Азово-Черноморском? Ларин, Евдокимов, Шеболдаев сменяли друг друга. От них в Староминской район шли совершенно секретные циркуляры - лишать казаков жизни. Хуторские власти в своих руках держали кладовые и амбары зерновые и, явно радуясь смерти людей, ключами бряцали.
Весной 1933 года одни подростки-дети в поле трудились от зари до зари под неусыпным глазом бригадира. Нас 35 было в звене полеводческой бригады. От голода и непосильного труда мы падали на пахотные глыбы и умирали на работе, возле дома, все меньше, меньше оставалось нас. У многих и родных уже нет в живых.
Бычки полуторагодовалые стоят, в ярмо запряженные, нагнув упрямо шеи, а мы в тряпье и постолах на босу ногу лежим на пахотной земле на соломе - ждем, как Бога, высокое районное начальство. Приехали на взмыленных конях в таврической двухрессорной линейке. Сошли пять сударей с сидений, один в один, выхоленные и сытые, в одеждах белых, лебединых, в парусиновых простых полуботинках, артелью "Райкожкоопремонт" сшитых, надраенных порошком зубным под цвет белого льняного пиджака староминского паевого магазина. Подходит важный господин - один из них. На вид особый - с рыжей сумкой полевой в руке. Окинув недовольным взглядом поля, рукой взмахнул, закрыл глаза - солнце палило нестерпимо, - крикнул:
- Как дела, казачки, работяги-симулянты?
Молчим, лежим еле живые.
- Норму боронования - четыре га - на ноль семьдесят пять сотых. Трудодня не дают, - жалуется бригадир Демьяненко Андрей Петрович.
Тот работнику политотдела МТС Чернеге:
- Ну что же, пусть пеняют на себя. Хотели в поле их кормить, чтоб на работе не подохли... Теперь питанье им я отменяю! Зачем таких кормить? Отцы, весь род - враги народа! Их не переделаешь в людей - такая казачья порода!
Другой к нам подошел. Широк в плечах, высок, в фуражке белой, в очках цветных и в золотой оправе. Я не забыл его, Кимлаева:
- Почему бычки стоят и сорняком все бороны забиты?
- Мы не в силах их поднять, - отвечаем, - есть хотим, мы давно не ели хлеба!
- Запаздывает сев, - он продолжает, - подсолнухов, кукурузы, конопли и клещевины. Придется вам за это - отвечать. Это саботаж! Вы кулаки, казачьи мерзавцы!..
Не стали мы на оскорбления молчать:
- На наши посмотрите руки, ноги и глаза - они от голода опухли и заплыли. А вы кричите... Мы ходим с бычками у бороны, а дома семьи вымирают. И трудодней в семье полно, а в хлебе правление колхоза отказало... Где правда? Работаем на быках - все равно что на телятах. А лошадей колхозных почти всех не так давно под видом сапа постреляли...
- Как фамилия твоя, пацан?
- Не скажу, - брат Поликарп ответил. - Мы голодны, траву на поле собираем. Вон ту, стеблистую сурепу. Едим ее. Кружится голова, болят опухшие желудки. Пикапов, фельдшер хуторской, от всех болезней хину предлагает. Но малярии нет у нас. Хлеб нужен.
Молчат, насупившись. И поговорка русская пришла на ум: голодному не верит сытый. Толстяк-фельдшер дает совет: не жрать жердел зеленых, чтоб голодом мертвить живее. А жить так на земле своей хотелось!
Чтоб на работе не умереть, мы собирали зерно, не заделанное сеялками в поле, когда отсутствует начальство и злой хуторской актив. На листе железа жарили. А как появится актив - едим зерно сырое.
В трех километрах хутор. Но идти домой нет мочи. Нас бьет актив. До синяков и крови. Находят везде – в поле, в кустах терновника, в скирдах гнилой соломы, где в забытьи, во сне мы видим хлеб! Активисты голодным, сонным на спине колесной мазью черной пишут: "Кощей", "Скелет", "Симулянт" и "Доходяга".
Проснется на заре "скелет", стряхнет труху соломы, не знает о черной той отметине. Актив уж тут как тут, пришел смотреть на свое искусство - на доходяг, скелетов, работяг, не выполняющих дневную норму. Берут в кольцо подростков, кричат, свистят, готовы и побить. Смотрят на расписанные спины и лица, пухлые от голода, и все до одного до слез хохочут.
Не мы - они из кладовых колхозных продукты ежедневно получают. По возрасту годятся нам в отцы, да и детей таких, как мы, имеют. И только говор различает нас, да то безделье, от которого страдают они в такое время посевные! Мы на своей земле живем, подростки-дети из другого клана.
Не все тогда умерли. Сопротивлялись, как могли, власти. При атаманах мы имели все – и родителей, и семьи, и хозяйство. А теперь отцов забрали в тюрьмы, нет их в живых.
В домах и во дворах все конфисковали без санкций прокурора и суда. В подвалах, погребах, на чердаках забрали все съестное. Оружие искали. Для актива лакомством было казачье сало - рыжее, старое, борщевое. Коров казачьих со дворов свели, увеличив на ферме поголовье.
А первый секретарь ВКП(б) района, тот самый, в очках с золотой оправой, что обвинял нас в саботаже и рыл для нас могилу, в скором времени сам в ней оказался, как разоблаченный "враг народа".
Фруктовые сады и вековые декоративные деревья отличали хутор Албаши. Куда бы ни поехал ты, на все четыре стороны видны были дубы и клены, бересты, тополи и пятикупольная церковь с крестами и громоотводом, звонница деревянная с колоколами. Один большой и несколько поменьше. Какая красота на видном месте - все берегли казаки и казачки до "саботажа". Но пришла беда в 32-м и в 33-м -суровая зима со снегом, холод, голод. Срубили все сады, деревья вековые, разобрали добротные деревянные базы, сараи, обитые досками, амбары, овечьи кошары, кладбищенскую изгородь, кресты, с хат посдирали камыш, все подряд стопили, сожгли. В хатах остовы печей остались, смотреть страшно и обидно было – не стало хутора-красавца.
Снег выпадал, мороз крепчал. Ямы рыть стали прямо во дворах на два и три штыка лопатой. Без гроба, в простой одежде, не соблюдая этикетов, без слез, рыданий, обычно дети и соседи в них опускали своих родных. Вместо креста - каток, которым когда-то молотили хлеб. А гармонисты братья Гармаши - Иван, Василий, Тимофей - натопили на ночь печь, задвижки наглухо закрыли и навсегда ушли из жизни. Двенадцать их было, Гармашей и Гармашат...
Живой кто был и мог передвигаться, про кожи вспоминал быков, овец и лошадей, лежащие на горищах и в сараях. И хоть поверхность их шашель порябил, голод сварить и съесть заставил. Не стало видно дыма из дымарей, не слышен лай собак и ржанье лошадей, коров мычанье, петушиный крик. Все замерло, застыло.
Когда снова весна настала, природа оживилась. Удоды во дворах пустых ходили щеголем, резвились. Но в какую хату ни зайди, лежали люди. В разных позах, кто на полу, кто на кровати. В оврагах, в балках, бурьянах и на берегу Албашского лимана. Никто уж не поможет им, рвы на кладбище заполнились, негде хоронить, дожившие ослабли, нету мочи...
Павел Пантелеевич Литовка
(1917 г.р.), Новороссийск
Общеказачья газета “Станица” №1(34)
В отпуске на родине
Долгое время я не был дома. Ночью приехал на свою станцию Албаши, а до станицы надо ехать на подводе километров двадцать. Ночь осенняя, темная.
Подвозчик, узнав, кто я, откуда родом, когда уехал из дома, сказал: -О-о, ты теперь свою станицу не узнаешь, много опустело домов, многих ваших казаков выселили с Кубани. А мы приехали из Белоруссии.
Колхозников ваших судили… Одного за то, что лошадь в бригаде околела и его обвинили в саботаже. Другого за то, что с хомута отрезал кичку – сапоги починить, ходить не в чем… А куда пойдешь, что купишь?.. Пока молотили, хоть немного еще воровали зерно, драли его на крупу. А пришла зима – хлеба не дали, голод, холод. Кошек, собак всех поели. Много людей умерло, пухли с голода. Мертвых не успевали хоронить, да и некому. Мобилизовали армию, солдаты собирали трупы, свозили на кладбище, обливали бензином и сжигали. Здесь был просто кошмар!
- А как вы, переселенцы?..
- Да ведь мы плановые переселенцы. Нам давали хоть понемногу муки, да и к муке давали… Говорят, что во время коллективизации тут был большой саботаж – хлебозаготовку не выполнили, вот и занесли на “черную доску”. В коллективизацию богатых казаков выселяли, и некоторых середняков. Так они между собой и сами не ладили, а иногда и с иногородними. Когда выселяли, сколько было крику, вся улица была забита провожающими. Толпа с мешками и узлами, подводе негде проехать. Шутка сказать – в один день, сразу – двести-триста семей! Без хозяев скотина бродит, ревет голодная. Собаки одни лают, другие прощаются, как бы беду чуют, воют. Не доведи, Господи, смотреть такое! На жалобы никто внимания не обращал – а куда только не жаловались, и в Москву писали…
А потом ночью стали банды нападать – и на переселенцев, и на тех, кто принимал участие в выселении.
Старик всю дорогу рассказывал, пока не приехали в станицу, уже глухой ночью. Надо еще идти километров 4-5 на другой конец, за речку. Уже поднялась луна. Иду по станице. Опустели широкие улицы, многие дома развалены, на других обвалились стены, забиты окна, дурман в рост человеческий. Тишина, аж страшно – не слышно собак, петухов. Луна то скроется за тучу, то снова появится. Дошел до речки, перехожу греблю. Вдруг крысы как выскочат из-под моста, и в воду. Как кошки. Воду из реки спустили, осталось немного и далеко от берега. От безводья густой высокий камыш порос, запах гнилья и болота…
Маслобойня, где я когда-то работал кочегаром – все обрушилось, заросло лебедой. А вот и мой сад у берега речки. Пустой двор. На месте сарая – пусто. Хата покосилась, стала похожа на свинарник. Крыша сгнила, поросла зеленым грибом. Обошел кругом, постучал…
Утром рано встал с печки. Вместо постели постланы тряпки и грязные рядюги. Брат оборванный, в тряпках. Мать тоже во всем рваном, одежда износилась в лоскуты.
Стали мне рассказывать то же, что и старик-подвозчик: кого выслали, кто умер с голоду, про товарищей и соседей. Как раньше вообще за трудодни ничего не давали – кто что украдет, то и поест один раз в день. А переселенцы были на привилегированном положении – работать не работали, а паек получали. Масло растительное, муку, мясо, солому для топки – все привозили на дом. А местным казакам ничего не давали…
Николай Иванович Сахно
Общеказачья газета “Станица” №2(35)
И я мог бы стать "врагом народа"
С 1932 года я руководил бюро комсомольской ячейки. 12 секретарей у меня было колхозных и 415 комсомольцев.
В 1932 г. вышло постановление ЦК ВКП(б) о создании при МТС политотделов. А все такие постановления мы прорабатывали. Вот собрались в нардоме, вдруг открывается дверь и входят четыре человека. Представительный мужчина в зеленой английского сукна шинели с каракулевым воротником и в серой высокой каракулевой шапке – как генерал, другой просто в шинели и фуражке, третий низенький в чекистской форме и фуражке НКВД, а четвертый - молодой парень в черном пальтишке и кепочке. "Генерал" обратился ко мне: "Так, чем занимаетесь?" Я ответил, что изучаем постановление. Он поднял палец: "Во! То, что нужно. Так вот, я – начальник политотдела Зайцев, а это мои заместители: майор Никипелов - зам. по партийной линии, оперуполномоченный Прокофьев и Герасимов Александр - зам. По комсомольской линии. С завтрашнего дня начинаем ломать саботаж!"
Я взял Герасимова ночевать к себе, а утром, чуть свет, - темно, лампы не горят (нет керосина) - пошли по колхозам. Сначала в "Верный путь". Созвали комсомольцев и пошли искать по дворам хлеб. А какой саботаж? План хлебозаготовок был выполнен, все сдали! За день нашли в скирде один мешок пшеницы. Нашли! Вот это Зайцеву и было надо, С этого и началось. Станица была объявлена вне закона, сельсовет распущен, всем руководил комендант. Окружили кавалерией - ни зайти, ни выйти, а в самой станице на углах пехотинцы: кто выходил после 9 часов вечера – тех стреляли без разговору.
Закрыли все магазины, из них все вывезли, до последнего гвоздя. Для политотдела был особый магазин, там они получали сахар, вино, крупы, колбасу. Три раза на день их кормили в столовой с белым хлебом. А таких, как я, активистов, тоже три раза на день кормили, но хлеб давали не белый, а пополам с макухой. Хлеба давали 500 г., я еще матери носил.
Люди приходили к столовой, тут же падали, умирали, лежат опухшие. А политотдельцы проходят и не обращают внимания, как будто это скот, а не человек.
Варивода Овдий был назначен старшим по сбору трупов. Дали 10 гарб, коров. И он собирал; ехал всегда по улице Ленина и непременно останавливался у дома политотдела, будто что поломалось, чтоб Зайцев посмотрел, и у здания сельского совета, чтобы подоить коров. Такую картину я ежедневно наблюдал из окна кабинета коменданта станицы Ярошенко.
Трудно описать, как мы реагировали на этих "врагов народа". До нитки голые, как попало набросанные на гарбы - кто висел через драбины головой, у кого руки висели до земли, кто одну или обе ноги задрал вверх - окоченелые, они совершали последний путь на цэгэльню, на Бакай. Там был раньше кирпичный завод и глину брали из карьера. Бросали всех в эту братскую могилу. Возраст их был от младенцев, знавших только соску, до бородачей. Мужчин было больше. Бросали людей и живых еще, но таких, что уже все равно дойдут, умрут.
Ночью Зайцев вызывал к себе председателей колхозов. Меня всегда выгонял из комнаты, говорил: "Иди лучше девок пощупай!" А я был тогда любопытный - под окно, да подслушиваю, - не понимал, что он мог меня запросто застрелить. Вызовет председателей колхозов и спрашивает:
- У тебя сегодня сколько сдохло?
- 70 человек.
- Мало! А у тебя?
- 50 человек.
- Мало!!
Слушаю за окном и не могу поверить. Волосы дыбом встают. Вечером соберемся в нардоме с Ваней Гуденко, говорим, думаем, что же это творится. Ведь это же Советская власть! Такого при царе не было! А кому скажешь - некому!
В 34-м Зайцева забрали. Оказался и он "врагом народа". А в станице с 18 тысяч осталось пять с половиной или шесть с половиной тысяч людей. Остальные - больше 10 тысяч - вымерли. Сейчас рассказываю, - так не верят. Бывает, еще говорят: так то ж были враги народа. А как может быть врагом народа ребенок? Зайдешь в хату, а там лежит человек пятнадцать детей, пухлые, мертвые - семьи тогда были большие...
Но это еще не все. Когда забрали Зайцева, меня вызывали в район, показывали дело. Оказывается, за мной тоже следил В....а (был такой еврейчик, собирал на меня улики, как на врага народа). И записано было, как мы с Ваней обсуждали Зайцева и говорили, что это за власть такая, что уничтожение людей - это фашизм. Если бы Зайцева не взяли, через день - два и я мог бы стать "врагом народа"!
Илья Дмитриевич Варивода (1908 г.р.)
Общеказачья газета “Станица” №1(34)
Забирали всё…
В ноябре 32-го пошли лавой мыши, и все ели по пути, даже людям спать не давали, обгрызали пучки на пальцах. Они шли через воду, с севера на юг. Народ тогда заволновался. “Это перед какой-то пропастью, или перед голодом” - говорили старики. Мыши даже сами себя ели.
Заболел братик Андрюша семи лет, сразу же потом и я. Говорили, что это мыши занесли заразу. Андрюша умер в декабре, и ночью ему мыши попроедали ручки и ножки…
Отец устроился на работу сторожем в колхозную конюшню. Сторожил 22 дойные коровы от фабрики Микояна в Ростове на Дону. В конце февраля 33-го у него украли двух коров. Отца забрали в Староминскую тюрьму, а оттуда уже людей, умерших от голода, вывозили подводами. Стали мы сторожить коров вдвоем с Игнатом Филипповичем Пархоменко, который приехал из Новодеревянковской, где от голода умерли его жена и трое маленьких детишек.
Однажды после дойки вечером оставили мы телка пососать корову, а сами пошли до Костенка поужинать. Вернулись - а телка нет. Кинулись искать. Ночь была мартовская, лунная, на улицах дорожки. Нашли в одной из хат – телок уже лежал зарезанный в корыте, а часть мяса в чугунах. Хозяин лежал пухлый от голода и двое детишек. Мы это мясо с корытом забрали и утром отнесли в милицию, чтобы с нас вина снялась…
После отправки скота в Ростов послали нас в Новодеревянковскую за свиньями. Приехали мы в свою родную станицу. Я зашел сначала до бабушки. Смотрим, едут по грязи две подводы, в хода запряжены коровы, на ходах лежат трупы – все голые, и старые, и малые. В одной подводе коровы заноровились, женщины их выпрягли, а подводу оставили против почты. Ужас!
В колхозе начиналась посевная и люди кушали, что придется – конину, сухую пшеницу, кто ежака, кто хомячка да всякую иную гадость.
На второй день встретил на улице свою девушку, Галю, вернувшуюся из Ростова. Она получила письмо из станицы, что помер брат, что отец близок к смерти, все бросила и приехала спасать семью. Вскоре Галя похоронила отца. Корову свою они хранили прямо в хате, возле кровати, на ней в колхозе работали – пахали, бороновали, сеяли. За труд корову давали ежедневно 700 г муки, да человеку, который на ней работал, еще 500 г. Вот так Галина семья и выжила.
Между тем народ падал как мухи. Возле станичного совета на больших столбах была прибита черная доска. Борьбу с “кулацким саботажем” у нас возглавляли начальник политотдела Зайцев, уполномоченный НКВД Прокофьев, а в районе Кошелев. Их всех потом объявили тоже “врагами народа”. Бойцы опергруппы Прокофьева отбирали у людей все, вплоть до свирипьяной макухи. Зайцев многих загнал на тот свет. Вытащит револьвер и человеку в рот – заставлял трактористов ложиться в полную грязь под трактор СТЗ перетягивать подшипники. Так погибли мои друзья Михаил Джунько и его брат – и так были слабые, а полежали в грязи по три часа, вот человеку и хана!
Около семи тысяч человек умерло у нас в станице тогда!…
Иван Кузьмич Гармаш
(1913 г.р.), хлебороб
Общеказачья газета “Станица” №2(35)
Пусть это никогда не повториться…
В страшный 1933 год миллионы ни в чем не повинных людей умерли от голода. Испытала его и наша семья. Нас у родителей было пятеро детей: старший Леонид, 1913 года рождения, сестры Таня (1921 г.), я (1923 г.), Рая (1925 г.) и четырехлетняя Клава.
До коллективизации дедушка, Роман Никитич Терещенко, папин отец, имел свой надел земли – пай, как тогда называли. У дедушки был один сын, и земли дали на двоих мужчин. Она была под станицей Придорожной.
Дедушка имел две лошади, небольшой плуг, борону, арбу и телегу. В хозяйстве также было пасека, две коровы, гуси, куры, поросенок и прочая живность. Весной, когда начинался сев, дедушка загружал телегу семенами, инвентарем и на все лето, до уборки хлеба, уезжал в поле. Кто из нас ходил в школу, те оставались с бабушкой дома, а остальных тоже забирали в поле. Малышам тоже находилась работа: кто гусей пасет, кто кушать и воды в поле принесет. Мама наравне с дедушкой работала на пашне. Трудились с раннего утра до позднего вечера. Спали, как говориться, на кулаках: немного отдохнут – и снова в поле.
Я любила ездить на бричке – сидеть на мешках и управлять лошадьми. А какие лошади были умные, только говорить не могли! Дедушка оставлял зерно на семена, засыпал в амбары (их было два), остальное увозил на переправу продавать. Себе в зиму муки наготовит (сами хлеб выпекали). В свободное время дедушка плел корзины из лозы (большие с двумя ручками), они тогда в хозяйстве нужны были. И остальным дело находилось. Всегда с песнями работали.
Но началась коллективизация. Помню людей в кожаных куртках, с наганами. Они что-то начали кричать, заставили вывести со двора коров, запрячь лошадей, загрузить телегу зерном, которое вычистили под метелку из амбаров, забрали всю муку в мешках, кукурузу, ячмень, все углы проверили. Тогда деревянных полов в домах не было, а были наливные, глиняные. Активисты железными палками с острыми концами издолбили все полы (или доливки). Искали зерно: думали, что оно где-то в комнате закопано.
Во дворе был колодец. И родители, засыпав пятилитровый железный бидон пшеницей, опустили его в воду, чтобы потом сварить детям каши. Но активисты были бдительны. Они подошли к папе и закричали: “Лезь в колодец и доставай, что там спрятал!”. Думали, золото! Пришлось папе достать бидон. Они раскрыли его и захохотали: “Проклятый кулак! Запрятал зерно”. И плеткой по папе. Мы плакали, все это видя…
Забрали мед, уничтожили ульи, все увезли в колхоз “Красный партизан” в станице Каневской за греблей. Дедушке стало плохо, и вскоре он умер. Папа и мама пошли работать в колхоз…
Сеяли то, что отбирали у “кулаков”, тыча наган в грудь. На работу ходили пешком, а потом стали домохозяек возить на коровах и быках, запряженных в подводы, отобранные у хозяев. У каждой домохозяйки были маленькие дети. Кто-то оставлял их дома на старух, а кто-то брал с собой. В бригаде варили похлебку, кукурузную кашу, жидкую, как чай, и люди шли работать ради похлебки, ведь дома есть было нечего. Помню, начали давать на заработанные трудодни макуху (жмых подсолнуха). Как мы были рады, если ее вместо шоколада. А потом болели желудки.
Если кто возьмет из бригады качан кукурузы или в карман пшеницы, объездчик (на эту должность активистов ставили заядлых) каждого, кто возвращался с работы домой, проверял. Не дай Бог, если что находил в кармане или в сумочке у несчастной, уже опухшей женщины, которая везла для дитя или больной, тоже опухшей матери. Ее как преступницу сажали в тюрьму, не считаясь с тем, что у нее забрали силой в колхоз все. Никого не щадили.
В колхозе урожай был плохой. Не было настоящего хозяина, который бы разбирался в полеводстве. Председателя и агронома назначали из переселенцев – все решала “красная книжка”. Колхоз беднел. Не стали давать в бригадах похлебку, детей не стали кормить, хотя и они работали там. Люди начали опухать, стали бессильные. Умирали целыми семьями. Наша мама начала готовить пищу из макухи, смешанной с цветами акации и рыбы (брат ловил колючих ершей). Все пропускалось через мясорубку. Много кушать не давали, так как желудки были больные. Тело наливалось водой, ходить было тяжело. Папа еще работал в полеводческой бригаде, хотя был уже слабый…
Помню, я уже плохо ходила, но поехала с домохозяйками к папе в бригаду, надеясь хоть немного похлебки покушать. Приехала, папа сам еле ходит – а работать надо. Мне стало жалко его. Я пошла пешком домой. Шла, не знаю, сколько часов. Падала, подымалась и со слезами, не видя дороги, брела босиком по пыли. Мне тогда было 10 лет. Какая там школа! Думали о еде.
Зашла в Каневскую. Смотрю: на подводе едет мужчина. Не знаю, сколько ему лет. Тогда было не определить, все были отечными. Обрадовалась - хоть немного подержусь за телегу, легче будет идти (силы уже иссякли). На подводе было что-то накрыто брезентом. Подъехала телега к мосту через греблю (раньше там по обе стороны чистая речка протекала, а сейчас камышом заросло). Смотрю, под брезентом что-то круглое. Думала, булки хлеба. Обрадовалась, вот возьму одну, домой принесу, мама нам всем по кусочку разделит. Когда под брезент руку протянула, к моему страху, там оказались человеческие головы, уж не знаю, женские, мужские или детские. У меня потемнело в глазах, и я не могла дальше идти, стало очень плохо. Это везли умерших с голоду людей.
Везли их в общую яму на кладбище, которая стояла всегда открытой. Каждый день туда сбрасывали трупы. За покойниками никто не шел, никто по ним не плакал. Умирали целыми семьями. Моя мама своих маму и папу тоже возила на тачке и сама падала от истощения…
Эту трагедию никогда не забыть. Ее сделали искусственно. И пусть то, что произошло по воле “активистов”, никогда не забудется – чтобы больше не повториться!..
Таисия Петровна Чемоданова (Терещенко),
станица Каневская
Общеказачья газета “Станица” №3(36)