05/20/2004 | Талюк

Email: tolataluk@yandex.ru


Наша пресса, телевидение, и все, где происходит национальное общение, постепенно, из года в год наполнялись чем-то фальшивым. Ощущение нечистоты оказалось настолько всепроникающим, что и себя начинаешь подозревать в неискренности, когда на бумагу просится какая-то печальная правда о родном Отечестве. А уж тем более, если за спиною неизбывно присутствует клеймо "врага народа", то производное ощущение от критического взгляда, шуршит в ушах знакомыми интонациями полковника КГБ: "А вы не озлобились?" Да не озлобился я, просто не разучился думать и ощущать боль этой страны.
Что делают на Руси? Кроме знаменитого карамзиновского "воруют", можно было бы добавить: "Укрепляют власть". Уже Татищев в начале своей истории представляет Россию как наследственную монархию, в первом периоде давшею процветание "единовластным государям" Рюрикова дома. Но во втором, разорванной "наследниками" княжеского дома, начавшими "великого князя за равного себе почитать". Такая неурядица привела к уничтожению княжеской власти в Новгороде, Пскове и Полоцке и водворению там "собственных демократических правительств", и, наконец, к порабощению Руси татарами. С восстановлением центральной власти, начиная с Ивана III, снова "сила и честь государя умножилась", отчего Татищев заключает: "из сего всяк может видеть, сколько монаршеское правление государству нашему прочих полезнее". За прославлением "монаршеского правления" следовало и прославление Ломоносовым славянских народов, дескать "величество славянских народов стоит близ тысячи лет почти на одной мере". С другой стороны, но тоже красиво, примыкали исследования славянофилов. Хомяков, изображает в древнем прошлом упорную борьбу области и дружины. "Дружине" при этом приписывается все темное в русской истории. Она является началом формальным, рассудочным, склонным к восприятию всего чужеродного, начиная от византийско-римских пыток, татарщины и петровского европеизма. "Земля", "область", "вече", "община", - вот начало русской национальной жизни, имеющее всемирно-историческое значение и составляющее основу отличия веры, и восточного мира от западного. Ну, и многое другое, пока в оценке места и событий в России присутствовало не историческое исследование, а патриотическое рвение. Это рвение из второго тысячелетия легко переползло в третье, и сейчас золотит уста многих политиков, подобных Жириновскому, от чего "казана их не скудеет". С историческими байками прошлое без труда проникает в настоящее, перекачивая в него и средневековый уровень чувств и мышления, и безграмотность, и лакейство, жажду власти и самомнение.
Вот так приходит не уходящее прошлое России. В ней так незримы изменения, что начинают казаться вначале неподвижными, а потом вечными. Это не оборот речи, помещающий нас в какой-нибудь пантеон исторического бессмертия. Это скорее некий путеводитель по граблям, из известной русской поговорки. То есть, я хочу сказать, что мы никуда не уходили. Аллегория и образ, - это то, что осваивает литературный жанр. Но я не собираюсь впадать в игривый тон делающий вторжение прошлого в настоящее "забавным"; я бы назвал его скорее "зловещим". Все "смутные" страницы нашей истории, словно не перелистываясь, впитали в себя настоящее, в котором оказались мы с вами. Мы побывали в "земщине" и "опричнине", при последнем советском реформаторе, как при Иване Грозном. И как тогда, по-современному, звучат слова, написанные Ключевским о поисках царем обновления: "Ни боярство не умело устроиться и устроить государственный порядок без государственной власти, к какой оно привыкло, ни государь не знал, как без боярского содействия управиться со своим царством в его новых пределах". "В беседах с приближенными иноземцами царь неосторожно признавался в намерении изменить все управление страной и даже истребить вельмож". Но "мудрено было выделить из общества и истребить целый класс, переплетавшийся разнообразными нитями со слоями под ним лежащими. Точно так же царь не мог скоро создать другой правительственный класс взамен боярства. Такие перемены требуют времени, навыка..." Это о первых реформах России, осознавшей глубину своего культурного отставания от "цивилизованного мира", а особенно, зависимость от бюрократии. Эти реформы можно примерить к горбачевским.
Было время, когда особенно звонко слетались клинки теоретиков нового времени на всевозможных политических представлениях. Судили о том, куда пойдем, кто мы и как называемся, - Европой или Азией. Явлинский придумал для нашего состояния специальное название - "Азиопа". Политическому истеблишменту нравилось ощущать себя интеллектуальной прослойкой своего "некультурного" народа, который не дорос до его благородства и высоких мыслей. Но что удивительно, вся эта утонченная элита как-то умела "кучеряво" пристраиваться на плечах того же народа, не отвечая ему ни благодарностью, ни самоотверженным служением. Чистые души остались где-то в литературе XIX-го века.
Любимый образ российских государственников - образ Петра I. Петр - фигура, олицетворяющая реформы, продвинувшие Россию в семью "цивилизованных" стран. Только Сталин, предпочитал посох Ивана Грозного. Остальные российские "реформаторы" любили рядиться в камзол великого императора. Да и в практике поучительно - никто как Петр не умел подчинять национальную волю собственным целям. А теперь и мы ощутили давление особенности подмеченной еще Татищевым, утверждавшим "сколь монаршеское правление государству нашему прочих полезнее". Слишком многообразны формы самоутверждения власти над обществом. Много поучительных аналогий можно извлечь из прошлого, озираясь по сторонам в 2004 году. Но возьмем один пример, тонкий нерв, который отражается в религиозном самосознании народа. Это те чувствительные узлы, через которые легче всего нанести смертельные удары по самобытности, творческому потенциалу способности к национальной идентификации народа и его возможности получить достойное место в грядущем содружестве наций.
Вот что пишет о Петровских реформах историк и религиозный деятель протоиерей Георгий Флоровский: "Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно быть и стать государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того "полицейского государства" которое заводит и утверждает в России Петр… "Полицейское государство" есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. "Полицеизм" есть замысел построить и "регулярно сочинять" всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и ради "общей пользы" или "общего блага". "Полицейский" пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньше что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту "блаженство"… В своем попечительском вдохновении "полицейское государство" берет от Церкви…отбирает на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации, и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место… Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность, - пригодность для практико-технических задач и целей…Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется так и только так о себе думать. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу более всего притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор. "Полицейское" мировоззрение развивается исторически из духа Реформации, когда тускнеет и выветривается мистическое чувство церковности, когда в Церкви привыкают видеть только эмпирическое учреждение, в котором организуется религиозная жизнь народа. С такой точки зрения и церковность подпадает и подлежит государственной централизации. И "князю земскому" усваивается и приписывается вся полнота прав и полномочий в религиозных делах его страны и народа… Такая новая система церковно-государственных отношений вводится и торжественно провозглашается в России при Петре в "Духовном Регламенте" … Но для Петровской эпохи вообще характерно, что под образом законов публикуются идеологические программы. "Регламент" есть, в сущности, политический памфлет. В нем обличений и критики больше, чем прямых и положительных постановлений. Это больше чем закон. Это манифест и декларация новой жизни. И само доказательство превращается в своеобразное средство приневоливания и принуждения. Не позволяется возражать против внушительных указанных "понеже". Правительство спешит все обдумать и рассудить наперед, и собственное рассуждение обывателя оказывается тогда ненужным и лишним. Оно может означать только некое неблагонадежное недоверие к власти. И составитель "Регламента" поторопился все рассудить и обосновать наперед, чтобы не трудились рассуждать другие, чтобы не вздумали рассудить иначе… Петровский законодатель вообще слишком любил писать желчью и ядом ("и кажется, писаны кнутом", отзывается Пушкин о Петровских указах)" (Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс.1991.)
И замечательно еще пишет Феофан, составитель "Регламента", изъясняя доводы о государственной безопасности: "А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного". И еще шедевр на все российские времена от того же Феофана: "Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания, над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными. И понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога установлено есть, того ради всяк законный государь в Государстве своем есть воистину Епископ Епископов"… Ух!
Я взял такой большой отрывок, потому что в нем как в зеркале отражается весь XX и начало XXI века России. К вышесказанному можно добавить, что в первое десятилетие XVIII века армия увеличилась с 40 до 100 тысяч человек расходы повысились на 40 миллионов, заняв в общей сумме государственных расходов 65%. На 1710 ожидался полумиллионный дефицит. А что касается "людишек", то, подворная перепись в том же году, показала огромную убыль населения. Поистине - "Избавьте меня от жизни в период больших реформ!" - говорил Конфуций.
По выражению Юрия Крижанича, правительство в России "то круто сверх всякой меры, то вконец распущено". Вот и здесь, парадокс действия этих законов "написанных кнутом", в беспорядочной толпе преемников послепетровского периода. Западник и большой патриот князь Д.М Голицын, говорил, что отечество тяготили два политических недуга это - власть, действующая вне закона и фавор, владеющий слабой, но произвольной властью.
Архиепископ Илларион Троицкий, в речи произнесенной на Соборе 23 октября 1917 года, сказал: "Орел Петровского, на западный образец устроенного, самодержавия выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя Российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор Церкви Российской от Бога данной ему властью поставил снова Московского Патриарха на его законное неотъемлемое место".
Мы знаем, что было потом…
Во всех этих зигзагах Российской истории что-то можно, но и что-то, действительно, "нельзя понять умом". Не имея ли ввиду печальный опыт Петра, известный русофил Константин Леонтьев, приняв монашество, писал в Оптинной пустыне, что "нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать, наконец, во главе умственной и социальной жизни всечеловечества". (Леонтьев К. Записки отшельника. М.., 1992.) Впрочем, до него были идеалисты и на иной манер. Для Градовского "Народ в истории" - "живая сила, нравственная личность, которой интересы, убеждения и стремления руководят политикою государств". Подойдя, однако, с этим взглядом к изучению истории провинции, он не нашел там "народа" в смысле активной силы, ни "коренных условий нормального общежития" Как нам знакомо! Не будем освещать этот опыт печальным скептицизмом Чаадаева, но заметим, что в русской истории были и обнадеживающие минуты.
Вот, натыкаемся в манифесте Екатерины II на признание: "Самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною". Знаменательно и то, что Екатерина II в своем знаменитом "Наказе", в котором стремилась создать основу законодательного уложения государства, использовала нашумевшую в то время книгу Монтескье "Дух законов", которая позже легла в основу Конституции Соединенных Штатов, и Декларации независимости, написанную Томасом Джефферсоном. Да, были в России пробуждения, похожие на грезы наяву. О судьбе "Наказа" с печалью пишет Ключевский, что смысл изложенных законов должен был принять форму всеобщего просвещения в доходчивой книге "Эта книга должна быть так распространена, чтобы ее можно было купить за малую цену, как букварь, и надлежит предписывать учить грамоте в школах по такой книге вперемежку с церковными. Но такой книги в России не было; для ее составления написан и самый "Наказ". Таким образом, акт, высочайше подписанный, извещал русских граждан, что они лишены основных благ гражданского общежития, что законы ими управляющие, не согласны с разумом и правдой, что господствующий класс вреден государству и что правительство не исполняло своих существенных обязанностей перед народом". ( В.О.Ключевский. О русской истории. М. 1993). Ни больше, ни меньше! - Спасибо матушке Екатерине за высочайшую правду. Но надо сказать, что, несмотря на успешные войны, финансового процветания это царствование достигало только в мирные периоды.
Посвятить эту статью эпизодам Русской истории, меня побудила работа Михаила Капустина "Культура и власть". Он пишет о душе народа. А народ - это и есть главный носитель истории, потому что история - есть судьба каждого народа. Как некое свершившееся действо, она обладает имманентной правдой, а вся остальная "правда" - неправда. В жизни народа важнейшими являются два компонента - его физическое существование и духовное существование. Духовное имеет более точное техническое определение - это информация, информационное поле государства. Чем более ущемляется активность народа, тем меньше генерируется информации - главного показателя культуры, благополучия и духовности нации. В России "ущемление" достигало особых высот. Несправедливо было бы упрекать за развитие событий в России монархию после реформ Александра II, но, увы, они не сумели извлечь народ из прошлого, сделать его просвещенным и цивилизованным, приблизить к культурным, равно привилегированным слоям общества. ВНЕСТИ В ОБЩЕСТВО РЕАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Все делалось наполовину, сохраняя в характере народа дремучую силу озлобления, невежества и недоверия, обучая его настолько, чтобы в революционные бури, легко на его букварную грамоту ложились пылающие призывы листовок и прокламаций, для литературного обогащения его ненавистью к исконной несправедливости быта. Поэтому-то Россия и сыграла, как пишет Капустин "среди великих народов мира… роль ЖЕРТВЫ". Устойчивое общество - гражданское, информированное общество, общество от мала до велика обладающее элементами национальной культуры. Куда бы мы ни заглядывали, - в сторону Азии или в сторону Европы, мы вынуждены признать, что и там и там живут народы с высокой и древней национальной культурой. Что у индийцев, китайцев, японцев, арабов, древние традиции не только обычаев, но и образования. Говоря о "душе", о "специфике", об "особенностях русского характера", мы не хотим замечать, что на протяжении веков правящие, привилегированные классы вытесняли простой народ, т.е. подавляющую массу общества, за пределы национальной культуры. Тупое высокомерие властвующих, привилегии и роскошь оставляло себе, а для народа находило разнообразные формы нищеты и бесправия. Указы Бориса Годунова, закрепощающие наемных крестьян, законы Петра о тягловых повинностях, специальные указы, ставящие заслон для образования простых людей. Разноцветно окрашенная система человеческого унижения, которое только императрица Екатерина II открыто назвала рабством. И все то же, - от Сталина до сегодняшнего дня. Юрий Нагибин, потрясенный расстрелом парламента в сентябре 1993 года, писал: "Народ состоит из людей, он также ответственен, как и отдельный человек… Самая большая вина русского народа в том, что он всегда безвинен в собственных глазах. Мы ни в чем не раскаиваемся, нам гуманитарную помощь подавай…
Может пора перестать валять дурака, что русский народ был и остался игралищем лежащих вне его сил, мол, инородцы, пришельцы делали русскую историю… Удобная хитрая, подлая ложь. Все в России делалось русскими руками, с русского согласия, сами и хлеб сеяли, сами и веревки намыливали. Ни Ленин, ни Сталин не были нашим роком, если б мы этого не хотели. Тем паче бессильны были бы наши пигмеи властолюбцы, а ведь они сумели пустить Москве кровь…
Что с тобою творится мой народ! Ты так и не захотел взять свободу, взять толкающиеся тебе в руки права… Ты цепляешься за свое рабство и не хочешь правды о себе, ты чужд раскаяния и не ждешь раскаяния от той нежити, которая корежила, унижала, топтала тебя 70 лет. Да что там, в массе своей - исключения не в счет - ты мечтаешь опять подползти под грязное, кишащее насекомыми, но такое надежное, избавляющее от всех надежд и забот, выбора и решений брюхо…Что же будет с Россией?" (Нагибин Ю.Тьма в конце тоннеля. М.: Пик, 1994.)
Почему так пугливо-послушен народ? Да потому, что всю нашу историю его давила физически превосходящая масса насилия … кроме Октября 17, когда сковырнули и поставили к стенке грамотные сословия, и гражданской войны, когда пришлось доразобраться самим с собой… Но словно головы Лернейской гидры, в точности на положенных для России местах, выросли параллели и вертикали власти, с еще более ухватистым легионом чиновников. Вспомним из законов естественных наук, что устойчивые системы поддерживаются равными силами. Оставим дореволюционное прошлое, посмотрим, что значило общество для власти в СССР? - На вооружение страна советов тратила 88 копеек с рубля, (против Петровских 65) значит, в уравнении бюджета, семейные хозяйства, или интересы народа, не представляли никакой экономической роли. А денежные средства - одна из материализованных форм информации. В этой своей форме они имеют огромное значение в поддержании социального баланса. Или, например, если мы переведем в гигабайты объем политической власти ЦК КПСС и всего остального населения СССР? -Гигабайты с одной, с другой стороны - безмолвие. - Мы видели, как Сталин двигал подобно пешкам не угодившими ему народами.
А что происходит сегодня? До 90% национальных богатств находится в руках 2-3%, населения, которое и составляет финансовую элиту и властную вертикаль России. Зачем им нужен весь остальной народ, не интересный ни с точки зрения политической силы, ни с точки зрения экономического партнерства? Импорт продовольственной продукции давно перешагнул черту, за которой он становится угрозой национальной безопасности, но государство, с гордостью рапортуя о золотовалютных запасах, не вкладывает ни копейки в создание современного сельского хозяйства. Технологии сферы обслуживания населения, отстав от своего времени на пятьдесят лет, стремительно продолжают наращивать отставание. Превращаются в металлолом предприятия созданные средствами, когда-то с кровью генсеков оторванные от "оборонки", для удовлетворения нужд собственного народа. После приватизации народ не является носителем экономических средств для удовлетворения нужд семейных хозяйств и развития экономики в собственных интересах. Народ - безликая масса, партнер для власти лишь в одной политической игре - игре в демократию, чтобы та могла произвести благоприятное впечатление на международных партнеров. Страна, построенная руками этого народа и по праву принадлежащая ему как главному акционеру, с недрами и предприятиями, не исключая оборонные, сделалась источником разорения населения. Национальное достояние продается обществу бюрократией всех мастей, как их личная собственность.
И снова нас ждут реформы "непопулярно-разумные", учитывающие исключительно интересы государственной власти. Уже предполагается отправлять наших мальчишек со школьной скамьи в рекруты, чтобы, не дай бог, не миновал их опыт государственного кнута, который как тавро оставляет в душах сознание зависимости и бесправия. И уже покушаются на последние угольки жизни наших стариков, и без того до времени сгорающий в топке государственных потребностей. Пусть пока живы, наполняют пенсионный фонд, власть найдет брешь в своих фантазиях, в которую спустят уцелевшие деньги. "Льготы отобрать, вернуть деньгами". Отобрать-то отберут, а вот…
И отвечу обреченному выводу Юрию Нагибина, и поэтическим грезам Михаила Капустина, словами протоиерея Флоровского: "В русском переживании истории всегда преувеличивается значение безличных, даже бессознательных, каких-то стихийных сил "органических процессов", "власть земли", точно история совершается скорее в страдательном залоге, более случается, чем творится. "Историзм" не ограждается от "пиетизма", потому что и сам историзм остается созерцательным. Выпадает категория ответственности… В истории русской мысли с особенной резкостью сказывается эта безответственность народного духа. И в ней завязка русской трагедии культуры… Это христианская трагедия, не эллинская, античная. Трагедия вольного греха, трагедия ослепшей свободы, не трагедия слепого рока или первобытной тьмы. Это трагедия двоящейся любви, трагедия мистической неверности и непостоянства. Это трагедия духовного рабства и одержимости… Поэтому разряжается она в страшном и неистовом приступе красного безумства, богоборчества, богоотступничества и отпадения… Поэтому и вырваться из этого преисподняго смерча страстей можно только в покаянном бдении, в возвращении, собирании и трезвении души…"
Но упустили мы бдение и покаяние, упустили трезвение души, и сегодня главной нотой в национальных чертах является бессилие, отсутствие видимых возможностей изменить свою судьбу к лучшему, не говоря уж о грезах Константина Леонтьева "стать во главе умственной и социальной жизни всечеловечества".