12/02/2007 | Габелок

Спогади про видатну дружину видатного більшовицького героя Микола Щорса Фруму Хайкіну.

Фрума Ефимовна Хайкина (Ростова-Щорс). Род. ок. 1896 г. в Новозыбкове, неподалеку от Унечи (Чернігівщина, тепер Росія - Г). Зимой 1917/1918 года из китайцев и казахов, ранее нанятых и привезенных Временным правительством на железнодорожные работы, а после Октябрьской революции оставшихся без средств к существованию и возможности вернуться домой, большевики сформировали вооруженный отряд ЧК для Унечи и разместили его там под началом Хайкиной, которая тем самым стала главой унечской ЧК. С этого момента - член унечского ревкома (высшей власти в Унече и Унечском районе), фактически глава Унечи и района. Ее деятельность пользовалась широкой известностью по всему Югу России (Україні -Г). В некоторых записанных о ней слухах упоминается с искажением как «Раиса Хавкина».

Взаимодействовала с Н. Щорсом, знаменитым вожаком местных большевистских «партизанских» отрядов (главная сила и опора Советской власти на Брянщине). В сентябре 1918 пережила направленный против Щорса и ЧК мятеж бойцов формируемого в этот момент Щорсом Богунского полка. Поздней осенью 1918 вышла замуж за Щорса.

Зимой 1918/19 осуществляла «зачистку» в покинутых немцами и занятых большевиками районах, соседних с Унечей (Клинцы и др.). Также возглавляла службы ЧК при формированиях под командованием Щорса (летом 1919 – при 44 сд). После гибели Щорса 30.08.1919 и окончания Гражданской войны – на различных должностях, работала в Наркомпросе, оранизовывала «щорсовское движение»; во второй половине 30-х приняла активное участие в развернувшейся по приказу Сталина канонизации Щорса. В это время и далее жила под фамилией Ростова-Щорс. Умерла после 1960 г.

***


Впервые я наткнулся на товарища Хайкину в воспоминаниях Тэффи. Осенью 1918 года Тэффи, Аверченко и еще несколько человек оформили в Москве должным образом документы на выезд из Совроссии в Киев. Однако местные власти по общему распоряжению большевистского правительства пользовались такими полномочиями, что подобные документы не только не гарантировали, что начальство приграничного пункта действительно пропустит отъезжающих на Украину, - они не гарантировали даже того, что это начальство оставит их в живых. Казнив их по своему произволу, местные агенты власти даже не превысили бы своих полномочий; о произвольной конфискации имущества нечего и говорить.
Выезжать из Совроссии Тэффи и Аверченко пришлось через Унечу. О том, с чем они столкнулись в Унече и как там работала Хайкина, написали они оба. Аверченко в своем пародийном письме к Ленину, кратко и весело:

« …Ты тогда же отдал приказ задержать меня на ст. Зерново, но я совсем забыл тебе сказать перед отъездом, что поеду через Унечу. Не ожидал ты этого?
Кстати, спасибо тебе. На Унече твои коммунисты приняли меня замечательно. Правда, комендант Унечи - знаменитая курсистка товарищ Хайкина сначала хотела меня расстрелять. -- За что? - спросил я. -- За то, что вы в своих фельетонах так ругали большевиков. Я ударил себя в грудь и вскричал обиженно: -- А вы читали мои самые последние фельетоны? -- Нет, не читала. -- Вот то-то и оно! Так нечего и говорить! А что "нечего и говорить", я, признаться, и сам не знаю, потому что в последних фельетонах -- ты прости, голубчик, за резкость -- просто писал, что большевики -- жулики, убийцы и маровихеры... Очевидно, тов. Хайкина не поняла меня, а я ее не разубеждал».

(«Приятельское письмо Ленину от Аркадия Аверченко»).

О том, как все это выглядело на самом деле, написала Тэффи (Тэффи. Воспоминания // Тэффи. Тонкие письма: Рассказы, Воспоминания. - СПб.: Азбука-классика, 2003):

«Приехали на пограничную станцию [Унечу] вечером. Было холодно, хотелось спать. Что-то нас ждет? Скоро ли выпустят отсюда и как поедем дальше?
Гуськин с Аверченкиным «псевдонимом» ушли на вокзал для переговоров и выяснения положения, строго наказав нам стоять и ждать. Ауспиции были тревожны. <…> Ждали долго. Наконец показался Гуськин. Не один. С ним четверо.
Один из четырех кинулся вперед и подбежал к нам. <…> — Вы Тэффи? Вы Аверченко? Браво, браво и браво. Перед вами комиссар искусств этого местечка. Запросы огромные. Вы, наши дорогие гости, остановитесь у нас и поможете мне организовать ряд концертов с вашими выступлениями, ряд спектаклей» <…> Вас никогда не пропустят через границу, если я об вас не попрошу специально. А почему я буду просить? Потому что вы отозвались на нужды нашего пролетариата. Тогда я смогу даже попросить, чтобы пропустили ваш багаж!..
Тут неожиданно выскочил Гуськин и захлопотал:
— Господин комиссар. Ну конечно же, они соглашаются. <…>
— Стойте здесь. Мы сейчас все устроим! — воскликнул Робеспьер и побежал заметая следы бобрами. Три фигуры, очевидно, его свита, последовали за ним.
— Попали! В самое гнездо! Каждый день расстрелы... Три дня тому назад — сожгли живьем генерала [по распоряжению Хайкиной – в наказание за обнаруженные керенки, зашитые в подкладку, см. ниже]. Багаж весь отбирают. Надо выкручиваться.
— Пожалуй, придется ехать назад, в Москву.
— Тсс!.. — шелестел Гуськин. — Они вас пустят в Москву, чтобы вы рассказали, как они вас ограбили? Так они вас не пустят! — с жутким ударением на «не» сказал он и замолчал.

<…>
Устроились.
Мне с актрисами дали отдельную комнату. Аверченку взял к себе заика, «псевдонимов» упрятали в какую-то кладовку.
Дом был тихий. По комнатам бродила пожилая женщина, такая бледная, такая измученная, что, казалось, будто ходит она с закрытыми глазами. Кто-то еще шевелился на кухне, но в комнату не показывался: кажется, жена заики.
Напоили нас чаем.
— Можно бы ве-э-э-тчины... — шепнул заика. — Пока светло...
— Нет, уже стемнело, — прошелестела в ответ старуха и закрыла глаза.
— М-ма-м-маша. А если без фонаря, а только спички...
— Иди, если не боишься.
Заика поежился и остался. Что все это значит? Почему у них ветчину едят только днем? Спросить неловко. Вообще, спрашивать ни о чем нельзя. Самого простого вопроса хозяева пугаются и уклоняются от ответа. А когда одна из актрис спросила старуху, здесь ли ее муж, та в ужасе подняла дрожащую руку, тихо погрозила ей пальцем и долго молча всматривалась в черное окно. <…> Хозяйка принесла нам чаю, хлеба, ветчины. И шепотом: — Зять достал ее на рассвете. Она спрятана в сарае. Ночью, если пойти с фонарем, — донесут. А днем тоже увидят. Придут обыскивать. У нас каждый день обыски. <…>

Хозяйка уходит. Я приоткрываю дверь, подзываю Гуськина:
— Гуськин, скажите, все благополучно? Выпустят нас отсюда? — шепотом спрашиваю я.
— Улыбайтесь, ради бога, улыбайтесь, — шепчет Гуськин, растягивая рот в зверской улыбке, как «L’homme qui rit» — Улыбайтесь, когда разговариваете, может, кто, не дай бог, подсматривает. Обещали выпустить и дать охрану. Здесь начинается зона в сорок верст. Там грабят.
— Кто же грабит?
— Ха! Кто? Они же и грабят. Ну а если будут провожатые из самого главного пекла, так они таки побоятся. Одно скажу: мы должны отсюда завтра уехать. Иначе, ей-богу, я буду очень удивлен, если когда-нибудь увижу свою мамашу.
Мысль была сложная, но явно неутешительная.
— Сегодня весь день сидите дома. Выходить не надо. Устали и репетируют. Все репетируют, и все устали.
— А вы не знаете, где сам хозяин?
— Точно не знаю. Или он расстрелян, или он бежал, или он здесь под полом сидит. А то чего они так боятся? Весь день, всю ночь двери и окна открыты. Отчего не смеют закрыть? Почему показывают, что ничего не прячут? Но чего нам с вами об этом думать? И чего об этом рассуждать? Что, нам за это заплатят? Дадут почетное гражданство? У них тут были дела, такие дела, которые пусть у нас не будут. Этот заикаться стал отчего? Три недели заикается. Так мы не хотим заикаться, мы лучше себе уедем с сундучками и с охраной.

<…>

— Не смотрите на меня, смотрите себе на дождик, — бормотал Гуськин.
Огляделся, обернулся, успокоился и заговорил:
— Я таки кое-что узнал. Здесь главное лицо — комиссарша X.
Он назвал звучную фамилию, напоминающую собачий лай [Хайкина/Хавкина].
— X[айкина] — молодая девица, курсистка, не то телеграфистка — не знаю. Она здесь всё. Сумасшедшая — как говорится, ненормальная собака. Звер, — выговорил он с ужасом и с твердым знаком на конце. — Все ее слушаются. Она сама обыскивает, сама судит, сама расстреливает: сидит на крылечке, тут судит, тут и расстреливает. А когда ночью у насыпи [расстреливают], то это уже не она [там работал, как видно, ревком]. И ни в чем не стесняется. Я даже не могу при даме рассказать, я лучше расскажу одному господину Аверченке. Он писатель, так он сумеет как-нибудь в поэтической форме дать понять. Ну, одним словом, скажу, что самый простой красноармеец иногда от крылечка уходит куда-нибудь себе в сторонку. Ну, так вот, эта комиссарша никуда не отходит и никакого стеснения не признает. Так это же ужас!

Он оглянулся.
— Повернем немножечко в другую сторону.
— А что насчет нас слышно? — спросила я.
— Обещают отпустить. Только комиссарша еще не высказалась. Неделю тому назад проезжал генерал. Бумаги все в порядке. Стала обыскивать — нашла керенку: в лампасы себе зашил. Так она говорит: «На него патронов жалко тратить... Бейте прикладом». Ну, били. Спрашивает: «Еще жив?» «Ну, — говорят, — еще жив». «Так облейте керосином и подожгите». Облили и сожгли. Не смотрите на меня, смотрите на дождик... мы себе прогуливаемся. Сегодня утром одну фабрикантшу обыскивали. Много везла с собой. Деньги. Меха. Бриллианты. С ней приказчик ехал. А муж на Украине. К мужу ехала. Все отобрали. Буквально все. В одном платье осталась. Какая-то баба дала ей свой платок. Неизвестно еще, пропустят ее отсюда или... [Пропустили, только тяжело ранили штыком. см. ниже].

<…>

[перед началом концерта] — Смотрите на эту, вон — в первом ряду, посредине... — шепчет Гуськин. — Это она.
Коренастая, коротконогая девица, с сонным лицом, плоским, сплющенным, будто прижала его к стеклу, смотрит. Клеенчатая куртка в ломчатых складках. Клеенчатая шапка.
— Какой звер! — с ужасом и твердым знаком шипит мне на ухо Гуськин.
«Зверь?» Не нахожу. Не понимаю. У нее ноги не хватают до полу. Сама широкая. Плоское лицо тускло, точно губкой провели по нему. Ничто не задерживает внимания. И нет глаз, нет бровей, нет рта — все смазано, сплыло. Ничего «инфернального». <…>
Какие сонные глаза. <…> стала мутно и сонно глядеть <…>



[Отъезд] К нам подъезжают еще две телеги. В одной семейство с детьми и собаками. В другой — полулежит очень бледная женщина, закутанная в байковый платок. С ней мужчина в тулупе. Женщина, видно, тяжелобольная. Лицо совсем неподвижное, глаза смотрят в одну точку. Ее спутник бросает на нее быстрые, беспокойные взгляды и, видимо, старается, чтобы никто на нее не обратил внимания, закрывает ее собою от наших глаз, вертится около телеги.
— Ох, ох, ох! — говорит всезнающий Гуськин. — Это та самая фабрикантша, которую обобрали.
— Отчего же она такая страшная?
— Ей прокололи бок штыком. Ну, они делают вид, что она себе здорова и ни на что не жалуется, а сидит себе и весело едет на Украину. Так уж и мы будем им верить и пойдем себе к своим вещам <…>».

* * *

Все это не преувеличено, а преуменьшено. Фрума Хайкина расстреливала попросту за «чуждое настроение», ежели его проявляли представители «не тех» классов или офицеры; за «сочувствие» к гетманским властям и «сотрудничество» с ними, проявленные на гетманской территории при самом гетманском режиме, признанном, кстати, чин по чину Советской Россией; за членство в Союзе Русского Народа до революции; да мало ли еще за что… В обычае у нее было расстреливать вместе с самими провинившимися в подобных грехах и их семьи, поголовно. В фондах Унечского историко-краеведческого музея лежат рукописные воспоминания участников гражданской войны и построения Советской власти (их собрали в 1963) – и Хайкина там представлена достаточно широко... Доступны эти материалы на замечательном сайте «Унеча - взгляд из Южно-Сахалинска», по публикациям которого я их и цитирую ниже (под сиглом УЮС). В труде: Р. И. Перекрестов. Клинцовский летописец. Клинцы. 2004 – опубликованы подготовленные Перекрестовым к печати воспоминания старейшего клинцовского краеведа П. М. Храмченко (писались в 70-е – 90-е), также упоминающие Хайкину. Трудами местного старожила жителя Н.И.Аксененко вышел сборник «Тихая моя родина…:Сб. ист.- краевед. очерков». Брянск, 1997 (цитируется ниже под сиглом ТМР).

Как мы помним, Хайкина получила власть над жизнью и смертью Унечи зимой 1917/18 года, при реальном установлении в городе Советской власти – появлении в нем ЧК и формировании ревкома. Вспоминает В.Д. Туманов [УЮС]:

«Отряды под командой Фрумы Хайкиной В.Ч.К.

По борьбе с контрреволюцией и белогвардейщиной внутри страны и разными врагами советской власти была создана Всероссийская Чрезвычайная комиссия (В.Ч.К.). Ее возглавил соратник и ученик В.И. Ленина Феликс Эдмундович Дзержинский.
В городах и селах страны были организованы такие отряды. Их возглавляли самые смелые и решительные люди-коммунисты, которые были энтузиастами, честно выполняли свой долг перед Родиной.
Таким представителем в Унечу была послана с отрядом Фрума Хайкина. В ее отряд кроме русских входили китайцы, казаки и другие народы разных национальностей, готовых защищать свою Родину и отдать за нее, если потребуется и жизнь.
Китайцы, казахи, киргизы были согнаны Временным правительством на строительство и восстановление железных дорог и под революционным настроением перешли на защиту советской власти.
Фрума Хайкина небольшого роста, черненькая, худенькая - смелый и энергичный командир - гроза буржуазии. Она жестоко расправлялась с врагами советской власти. Достаточно ей узнать чуждое настроение белогвардейца или буржуа-эксплуататора: "Расстрел"! - приказывала Фрума. И китайцы эту миссию выполняли безотступно.
Фрума Хайкина впоследствии стала женой Н.А. Щорса. Родом она из Новозыбкова, ныне живет в Москве.
Советы к этому времени были распущены. Лучшие представители-депутаты рабочих, крестьянских и солдатских масс были направлены на фронт, на защиту Родины, а эссеры, затесавшиеся в Совет - распущены.
В Унече был создан Ревком куда входили коммунисты: Гурвич А.Е. (член комунистической партии с 1903 года, он первым вступил в партию, когда подпольной организацией руководил еще Серов), Иванов, Хайкина Ф., Климкович Иван Семенович (умер на Дальнем Востоке), Линд (гражданский комиссар, застрелился), Нейман (секретарь Ревкома), Климкович Н.С. и другие. Ревком осуществлял руководство всей жизни района».

И, подытоживая деятельность Унечинского ВЧК за весь период 1918-1921, В.Д. Туманов с удовлетворением пишет: «Никому не удалось бежать из Унечи в период нахождения В.Ч.К. под руководством Ф. Хайкиной и Ревкома».

В рукописи «Воспоминание железнодорожника Ст. Унеча Зап. ж.д. Ф.Т.Васеко» (составлено и подписано в 1927 г.) о Хайкиной говорится [УЮС]:
«После окупации Украины немцами и наступления их от Гомеля до ст. Клинцы и разъезда Песчаники в Унечу стали стекатся для отражения отряды красногвардейцев. Унеча стала ареной борьбы. Ввиду близости фронта стали появлятся переодетые офицера и генералы для эмиграции, каковых до 200 челов было расстреляно. Вто же время Унече появилась с отрядом китайцев некто Хайкина каковая своими суровыми мерами навела страх не только на спекулянтов и эмигрантов но и на Богунский полк красногвардейцев. (многих из солдат расстреляла). Каковые восстали и желая убить ее и китайцев, но она бросив бомбу в отряд солдат бежала».

[cобытия здесь отражены точно, но очень сжато и суммарно; так, Хайкина возглавила в Унече ЧК еще до того, как «ввиду близости фронта стали появлятся переодетые офицера и генералы для эмиграции», так что «каковых до 200 челов было расстреляно» именно ей].

«Бросив бомбу… бежала». Но тут же вернулась. Здесь Васеко имеет в виду мятеж в Богунском полку, который Щорс только-только начал формировать в Унече в сентябре 1918. Цитирую [ТМР]:
«Вечером 21 сентября в политотделе собрался весь командный состав. К докладу готовился Н. Щорс. Совещание еще не началось, как вдруг тишину поселка разрезала пулеметная очередь. Послышались винтовочные выстрелы. В Богунском полку начался мятеж. Мятежники окружили помещение политотдела, штаб полка, ворвались в кабинет Н. Щорса, объявив его арестованным. Щорсу удалось бежать через окно. К 23 часам мятежники разгромили ЧК, арестовали несколько командиров, захватили штаб полка, вокзал, телеграф, разогнали ревком, разрушили железнодорожный путь, а также послали делегатов к немцам и гайдамакам с приглашением занять Унечу.
На подавление контрреволюционного мятежа в Унечу из Брянска прибыл четвертый батальон. Срочно было созвано общее собрание коммунистов Унечской РКП (б). Решался вопрос о бунте в Богунском полку. Организатор и председатель Красной гвардии на Западных железных дорогах товарищ Бессарабский докладывал о «плохом поведении» красноармейцев в Богунском полку. Собрание постановило Богунский полк разоружить, офицеров ночью арестовать. После ликвидации мятежа в полку проводился митинг. При политотделе была немедленно создана комиссия по проверке социального состава всего полка. Каждый боец, каждый офицер принял присягу».
После чего проблем больше не было. Надо думать, этот критический момент особенно сблизил Хайкину и Щорса.

О работе Хайкиной, особенно с выезжающими на Украину говорится суммарно в том же [ТМР]:
«Унечская ЧК, руководимая Фрумой Хайкиной, вела непримиримую борьбу с контрреволюционерами. Через Унечу к немцам потоками тянулись эмигранты. Они везли с собой золото, драгоценности, которые унечские чекисты конфисковывали. Чекисты вылавливали немецких и гайдамацких шпионов, диверсантов, принимали меры к уничтожению банд, которыми тогда кишели окружающие леса; вели борьбу с дезертирами и спекулянтами.
В 1918 году оживились спекулянты. Через демаркационную линию они переносили с Украины сахар и муку, а из Советской России переправляли промышленные товары, соль, керосин. В лесах стихийно возникали черные рынки, где предприимчивые проходимцы наживали капиталы на нуждах трудового населения.
Унечская таможня, находившаяся в подчинении ЧК, производила конфискацию товаров и продуктов у спекулянтов. Найтоповичский продотряд изымал хлеб у кулачества. Часть хлеба отправлялась в столицу, часть оставалась в распоряжении комбеда, а часть передавалась богунцам [отряду Щорса]».
Да – как мы помним, согласно Васеко, расстреляла Хайкина своей властью около 200 офицеров, пытавшихся через Унечу проехать на Украину. Документы на эмиграцию им не помогли…

В середине декабря 1918 года немцы и гетманцы («гайдамаки») под нажимом большевистских «партизанских», то есть самодеятельно организовавшихся иррегулярных банд - прежде всего отряда Щорса - ушли из района напротив Унечи, в частности из Клинцов. Эта территория была занята Щорсом. Хайкина к этому времени уже была его женой. Она и явилась в новозанятые районы наводить революционный порядок. О том, как она делала это в Клинцах, сохранились воспоминания П.М. Храмченко («Мои Клинцы»):

«По воспоминаниям моих близких и знакомых людей старшего поколения, после освобождения Клинцов от немцев и гайдамаков революционный порядок в посаде устанавливала жена Щорса – Фрума Хайкина (Щорс). Это была решительная и смелая женщина. Она разъезжала в седле на лошади, в кожаной куртке и кожаных штанах, с маузером на боку, который при случае пускала в дело. Ее называли в Клинцах “Хая в кожаных штанах”. В ближайшие дни под ее началом выявили всех, кто сотрудничал с гайдамаками [т.е. с гетманским режимом, правившим Украиной во время немецкой оккупации в 1918 г.] или сочувствовал им, а также бывших членов Союза Русского Народа (СРН) и расстреляли на Ореховке, на поляне за Горсадом. Несколько раз поляна обагрялась кровью врагов народа. Уничтожалась вся семья, не щадили даже подростков. Тела расстрелянных людей были похоронены слева от дороги на Вьюнку, где в те годы заканчивались дома посада. Так начиналась гражданская война!»

***

О товарище Хайкиной ходило много легенд. В современной прессе можно встретить утверждение о том, что неподалеку от Унечи в бою «загинула його [Щорса] дружина Фрума Хайкіна». В начале осени 1918 года в газетах гетманской Украины появилось сообщение о том, что «Рая Хавкина», глава Унечинской ЧК, поймана и повешена в Новозыбкове немцами. В сентябре – октябре 1918 Владимир Амфитеатров, живший в то время в Харькове, записывает в своем дневнике и это сообщение, и истории о Хайкиной вообще. Привожу эти записи от слова до слова (В. Амфитеатров-Кадашев. Страницы из дневника // Минувшее 20. 1996. С. 515-518 ):

«В газетах сообщение немецкого командования о том, что в Новозыбкове по приговору военно-полевого суда повешена Рая Хавкина, 22-х лет, - за шпионство. Погибла личность примечальная; сожаления, однако, ее смерть не вызывает, так как виселица, несомненно, наилучшая награда ее талантам. Хавкина занимала пост пограничного комиссара Чрезвычайки в Унече и отличалась 1) свирепостью, 2) честностью: она не присваивала себе ограбленных с проезжающих вещей, но, собрав достаточную их толику, отвезла в Москву и повергла к стопам Ленина (это было незадолго до покушения Каплан). В Москве были так удивлены, что долго не хотели верить: еще бы, нашлась честная чекистка! Свирепость Хавкиной при допросах лиц подозрительных достигла ниемоверных размеров: она, например, делала бритвой надрезы теле допрашиваемых и поливала эти царапины одеколоном.
В Харькове сейчас живет одна дама, сын которой, 13-летний мальчик, до сих пор, хотя уже более месяца прошло с тех пор, как она в Харькове, не может оправиться от последствий хавкинского обращения. Перед отъездом из Москвы на вокзал кто-то из провожающих привез этому мальчику небольшую французскую записку от его старой гувернантки. В записке не было ничего, кроме нескольких ласковых слов. Мальчик прочел записку и спрятал в сапог, забыв даже о ней. На границе в Унече им сначала повезло: Хавкина была в добром настроении и выпустила их почти без осмотра. Но, к несчастью, в последний момент она приметила листок, торчащий из голенища у мальчика. Заинтересовавшись, Хавкина извлекла листок и, так как по-французски не разумела, потребовала перевода. Мать мальчика перевела. Но так как никто из большевиков, по незнанию языка, не мог подтвердить перевода, то Хавкина велела арестовать и даму и мальчика, а вечером на допросе потребовала настоящего перевода. Дама клялась и божилась, что перевод верный, Хавкина не верила и грозила «своими мерами», то есть пыткой. Так как дама, при всем желании, не могла убедить злодейку, то в результате началась пытка, утонченная и гнусная. Понимая, что мучение сына для матери будет тяжелее, чем самые горшие страдания, Хавкина, приказав крепко держать несчастную женщину, велела растянуть мальчика на скамье и пороть. Тщетно билась и умоляла о пощаде несчастная мать - мальчика беспощадно секли розгами, а потом сама Хавкина, в садистическом безумии, хрипло выкрикивая какие-то слова, с горящими глазами схватила тяжелую плеть и принялась стегать окровавленное тело мальчика. Насколько безжалостна была порка, показывает то, что после ее окончания голенища сапог несчастного мальчика были полны кровью. На другой день повторилось то же самое - мальчика секли на глазах матери, пока он не лишился чувств (между прочим, мальчик был крепкий, эдоровый, сильный). На третий день Хавкина, призвав несчастных страдальцев, объявила, что, если они не дадут «настоящего перевода», она прикажет сечь мальчика шомполами, пока его не запорют насмерть, а потом велит расстрелять мать. Нервы матери не выдержали, она упала в обморок. Это и спасло их. Пока ее приводили в чувство, в комнату, где происходила расправа, явилась другая чекистка, подруга Хавкиной, до сих пор отсутствовавшая. Случайно оказалось, что она знает французский. Хавкина дала ей записку, она подтвердила правильность перевода - и Хавкина, не без раздражения, распорядилась освободить страдальцев. Но положение несчастиой дамьг было все-таки невыносимо: у нее отобрали все вещи и все деньгн,-и она осталась на улице Унечи с сыном, который после истязания не мог сделать ни шагу. К тому же тревожила, мучила мысль: а вдруг Хавкина опять переменит милость на гнев и снова велит арестовать, для новых мук. Необходимо было бежать, а как убежишь? По счастью, нашелся добрый человек, еврей, который, сжалившись над несчастными, украдкою на подводе перевез их на немецкую сторону. Этот случай мне рассказала молоденькая актрисочка, сама побывавшая в лапах Хавкиной всего недели полторы назад. Хотя актрисочка (не знаю ее фамилии, зовут Наташей) отделалась легче и по натуре, видимо, существо кроткое, тем не менее, узнав о смерти Хавкиной, она перекрестилась и сказала: «Нехорошо радоваться чужой смерти, но слава Богу, что этого зверя больше нет в живых!» История актрисочки тоже прелюбопытная. Она ехала с компанией миниатюрных актеров, в числе коих имелся «уrадыватель мыслей». В Унече они успели сунуть взятку, и их хотели было пропустить с багажом, мгновенно. Но вдруг, рассказывает Наташа, на платформу, где мы стояли, вышла молодая женщина, хорошенькая, высокая, со странными зелеными, какими-то пустыми глазами, очень ярко выраженная еврейка, одетая в солдатскую гимнастерку, короткую юбку, высокие сапоги. На поясе револьвер, в руках плетка. Это была Хавкина. Почему-то она заподозрила в нас контрреволюционеров, и все наши труды и взятки пропали даром. Нас арестовали и повели в Чрезвычайку. Здесь мы долго убеждали Хавкину в своей аполитичности. Она не верила. В разговоре мы упомянули о присутствии среди нас угадывателя мыслей. Хавкина улыбнулась и сказала: «Хорошо, вот если он угадает мои мысли, я вас отпущу. А если нет - всех к стенке!» Вероятно, мы погибли бы, если бы, к счастью, нас, ввиду переполнения арестных помещений, не разместили на селе, где мы успели собрать некоторые сведения и сплетни о Хавкиной. Оказывается, что у нее был любовник совершенно противоположных взглядов, ныне сражающийся в Добрармии. Угадыватель решил идти va banque. Да, я забыла сказать, что для пущего удобства угадыватель все время притворялся французом, не понимающим по-русски (на деле он был одесский еврей и говорил по-русски не хуже нас с вами). И вот на другой день разыгралось следующее. Мы пришли к Хавкиной. Угадыватель взял ее за левую руку и, с сосредоточенным видом, медленно выдавливая слова, начал говорить. Я переводила, тоже, по возможности, медленнее, все время его переспрашивая, чтоб дать ему время старательнее обдумывать слова. Сначала он нес какую-то ерунду. А потом вдруг сразу, быстро: «Вы думаете о вашем любовнике! Он в Белой армии! Вы думаете о нем день и ночь!» Хавкина вздрогнула, словно ее вытянули хлыстом, покачнулась, побледнела, крикнула: «Дальше! Но наш угадыватель, не будь дурак, отбросил ее руку и с криком «не могу больше!» повалился на землю в совершенном изнеможении. Хавкина круто повернулась, крикнула: «Дать им пропуск!» и ушла. Тут мы обнаглели; решили: надо выручать багаж. Делегаткою к Хавкиной послали меня. Она сидела за столом, злая, сумрачная, расстроенная. Я ей объяснила, в чем дело; она посмотрела на меня пустыми глазами, спросила резко, на «ты»: «Ты жива?» Я растерялась. «Ну, и благодари судьбу, а не лезь ко мне с глупостями. Пошла вон!» Так мы багажа и не получили.
Брусиловский, издатель «Анчара», знакомый с немцами, рассказывает со слов какого-то лейтенанта, что конец Хавкиной был подстроен. Немецкие пограничные офицеры, возмущенные ее зверствами, решили положить им конец, и, выследив однажды, когда она с небольшим конвоем объезжала нейтральную полосу, перешли границу и взяли ее в плен, предъявив ей обвинение в том, что она поймана на украинской территории как шпионка. Это было неверно, но не в том заключалось дело. Ее отвезли в Новозыбков (протест большевиков, присланный из Унечи, остался без последствий), военно-полевой суд мгновенно вынес смертный приговор, и Хавкину повесили на путях ст. Новозыбков, причем вместо виселицы на сенных весах. Перед смертью эта жестокая женщина безумно струсила, отбивалась от солдат, пыталась бежать, так что ее пришлось на руках поднять до петли».

Первая из этих историй (с франкоязычной запиской) представляется мне относительно правдоподобной, вторая – менее. Отметим, что странные глаза товарища Хайкиной актрисочка Наташа запомнила точно такими же, как и Тэффи (у Наташи глаза Хайкиной – пустые, у Тэффи – сонно-мутные). На фото при желании можно различить нечто, способное вызвать такое впечатление.

К сожалению, никакого хэппи-энда, описанного у Кадашева, в действительности не было. Товарищ Хайкина еще долго жила и работала, сначала по военно-чекистской линии, потом по наркомпросовской.

30 августа 1919 года ее недолговечный муж Щорс был убит во время боя с петлюровцами неподалеку от Коростеня – однако не врагами, а кем-то из своих, не то из-за личных счетов, не то по приказу сверху. Нежданно овдовевшая Хайкина сочла за лучшее спешно бежать куда подальше от этого клубка – до самой Самары – под совершенно вздорным предлогом необходимости похоронить Щорса так, чтобы петлюровцы в случае возможного отступления РККА с Украины не обнаружили его погребения и не надругались над его телом. Так она в Самару с гробом и уехала – хотя не до Волги же готовилась отступать Красная армия от петлюровцев! Ю. Сафонов в документальной повести о гибели Щорса пишет [УЮН]: «Сначала его хотели похоронить в Клинцах - там жили все родственники. Но потом передумали. Дело в том, что незадолго до этого петлюровцы, захватив Житомир, откопали из могилы тело бывшего командира Таращанского полка В. Н. Боженко, привязали его к лошади и таскали по городу, затем изрубили на части и разбросали неведомо где. Боясь подобных издевательств над прахом Н. А. Щорса, его решили перевезти подальше от линии фронта. Почему-то избрали Самару. На этом, кажется, настояла жена Николая Александровича - Фрума Ефимовна Хайкина-Ростова, служившая в 44-й дивизии чекистом. Впрочем, есть и другая версия. Многие щорсовцы считали, что их начдива упрятали столь далеко только потому, что надеялись таким способом поскорее вытравить память о нем. А заодно и навсегда скрыть тайну его гибели».
Сама Хайкина писала о том же в собственных воспоминаниях о Щорсе (в сборнике «Легендарный начдив», 1935): ...Бойцы, как дети, плакали у его гроба. Это были тяжелые времена для молодой советской республики. Враг, чувствовавший близкую гибель, делал последние отчаянные усилия. Озверевшие банды жестоко расправлялись не только с живыми бойцами, но издевались и над трупами погибших. Мы не могли оставить Шорса на надругательство врагу... Политотдел армии запретил хоронить Щорса в угрожаемых местностях. С гробом товарища поехали мы на север. У тела, положенного в цинковый гроб, стоял бессменный почетный караул. Мы решили похоронить его в Самаре".

Позднее она работала главным образом «вдовой Щорса», от которого успела завести дочь Валентину. В 20-х – начале 30-х гг. Хайкина сколотила из щорсовских ветеранов обширное движение. В интервью Радио «Свобода» 9.11.2002 А. Дроздов, «московский журналист» и «потомок Николая Щорса», говорил: «Но обращение [Сталина в 1935 г.] к Щорсу - это не слепая фантазия не наитие какое-то. Щорс никогда не терялся как герой гражданской войны, и, задолго до того, как на него обратили внимание в Кремле, существовало щорсовское движение, которое, кстати говоря, организовывала [вдова Щорса. Это] движение бойцов 44-й, то есть последовательно, Семеновского партизанского отряда, 12-й дивизии, потом 44-й дивизии, которое, насколько я помню, к началу 30-х годов объединяло где-то около 20 тысяч человек… Они регулярно собирались. Была группа актива… Инициатор и организатор этого дела жена Щорса Фр[ума] Ефимовна Ростова… Она работала в Наркомпросе. Был этот момент в ее биографии, безусловно».

Попадались мне случайные упоминания ее дальнейшей активности. В 1935 пробили сборник воспоминаний о Щорсе «Легендарный начдив», где тов. Хайкина поместила и свои материалы. Дальше был фильм Довженко и канонизация Щорса на государственном уровне – все по приказу Сталина – и для Хайкиной настало хлебное время. В 1937-38 она присутствует на репетициях оперы «Щорс» - следит за качеством исполнения… В 1942 она вместе с дочерью Валентиной напутствует Щорсовскую дивизию, отбывающую после разгрома и приведения в порядок воевать на Сталинградский фронт. «Перед отправкой на Сталинградский фронт во всех полках [дивизии] побывала вдова Н. А. Щорса». Л.Якубов, ветеран этой дивизии, вспоминает: «После тяжелых боев весной 1942 года в районе Старого Оскола наша Щорсовская дивизия оказалась в окружении. Из него удалось выйти с большими потерями, после чего дивизия была направлена на укомплектование в Приволжский военный округ, в город Барыш Ульяновской области, где в течение нескольких месяцев и готовилась к новым боям. В этот период в ее полках были вдова Н.А.Щорса - Фрума Ефимовна Ростова-Щорс и ее дочь Валентина. Они присутствовали на красноармейских собраниях и митингах, выступали с рассказами о боевом прошлом легендарной дивизии. Воины с большим вниманием слушали их рассказы и перед отправкой на Сталинградский фронт дали клятву умножать героические боевые традиции дивизии». Уже с 30-х годов, как минимум, она жила под псевдонимом «Ростова» (Ростова-Щорс) вместо былого «Хайкина / Хайкина-Щорс»). Когда именно и почему она сочла за лучшее так «русифицироваться» , надо смотреть по документам.

Веселый Илья Суслов, эмигрировав, в своем заграничном повествовании «Прошлогодний снег» столь же весело написал о дальнейшей фамильной истории Хайкиной-Щорс и о ней самой: «Елена Исааковна Щорс, числящаяся по паспорту русской, на самом деле является внучкой Героя гражданской войны Николая Щорса, легендарного командарма, известного по песне "След кровавый стелется по густой траве". Женой Щорса в то незабываемое время была Фрума Ростова, настоящую фамилию которой я не знаю. Эта железная чекистка Фрума, давя контрреволюционеров как клопов, во вверенном ей для этой цели городе Ростове [ошибка под влиянием псевдонима вместо Унечи], сумела родить от Н.Щорса дочь Валентину, которая, в свою очередь, подрастя, вышла замуж за физика Исаака Халатникова, в настоящее время [1979] являющегося членом-корреспондентом Академии наук СССР. История его карьеры еще более поучительна, так как, живя в городе Харькове, он был вызван академиком Ландау для учебы в его семинаре. В то время Ландау, угнетенный длинным списком еврейских фамилий, образующим школу его учеников, натолкнулся на фамилию Халатникова, что дало ему повод ошибочно подумать, что он разбавит школу физиков-теоретиков хоть одним русским человеком, о чем его неоднократно просили партия и правительство. Можно представить, как матюгался Ландау, узнав, что этот харьковчанин Халатников никакой не Халатников, а Исаак Маркович».

И, наконец, Юлий Ким вспоминает, что когда около 1960 г. (то было время развивающейся борьбы «с культом личности Щорса», ответвившейся от борьбы с Главным Культом личности) некий кимовский знакомец составил разоблачения ряда мифов о Щорсе и «пошел со своей книгой толкаться по инстанциям», то «гром пошел по пеклу»; в частности, пишет Ким, «легендарная вдова гремела во все колокола и писала протесты куда только можно, а ей было можно много куда».

Текст с сайта http://wirade.ru