11/28/2009 | stryjko_bojko

Исруль Хараш
Воспоминания
http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer3/Harash1.htm

Детство. Я родился 1 августа 1910 года в городе (местечке) Томашполь Винницкой области. Меня назвали Исруль - Меир в честь прадедушки со стороны отца, который был коэном.

Отец мой Хараш Самуил Иосифович 1883 года рождения был домашним учителем, счетоводом на сахарном заводе. Его отец Иосиф Хараш родился в 1842 г. и по обычаю не работал, а посвятил себя служению богу. Бабушка Гитл пекла хлеб – два замеса ежедневно, кроме субботы. Они жили в селе Черневицы на реке Мурафе, в 30 верстах от Томашполя. В семье было 4 дочери и два сына. Ципа была замужем в Одессе, Мириам и Перл были белошвейками, Рухл была замужем в Томашполе, Велвл был моложе моего отца. Моя мать, Блюма Гурвиц, родилась тоже в 1883 году, в Томашполе. До замужества мать моя была «бундовкой». Ее отец, мой дедушка Муниш работал на фольварке графа Потоцкого, (который никогда не бывал в своем поместье недалеко от Томашполя), и формировал стадо коров, был кем-то в роде нынешнего зоотехника. Бабушку я мало помню, она умерла от ущемления грыжи, когда мне было три года. Помню об этом, потому что в это время освободили из тюрьмы Бейлиса, а также потому, что в это время наша семья жила уже два года в другом доме, где была талмид-тойра.

У них были, кроме моей матери, старший сын Мойше, второй сын Мордхэ-Рубим и еще одна дочь. У Мойше было 4 сына и одна дочь.

Из раннего детства четко сохранились такие воспоминания. Я отчетливо помню наш дом и себя до того, как мне исполнился год. Меня оставили одного дома, в солнечный летний день я стоял на венском стуле, держался правой рукой за спинку. На окне стоял стакан с чаем, и в стакане была намокшая белая булочка с коричневой корочкой. Напротив была приоткрытая дверь и видны ступеньки на улицу. Слева была русская печь – груба.

В другой раз, уже в своем доме, меня оставили старшим, в кровати лежала сестра двух лет, а дверь закрыли на крючок. Очевидно, мне наскучило оставаться одному, я отбросил крючок и вышел на улицу гулять. Когда вернулись родители, оказалось, что пропал папин сюртук мышиного цвета с плюшевым воротником, и родители меня ругали.

Вспоминаю, что родители однажды были очень чем-то взволнованы, мама плакала, говорили о каком-то Бейлисе, и я тоже плакал.

В 1916 г. у меня появилась еще одна сестра. Летом родители должны были проведать заболевшую мамину сестру в Бельцах. Они поехали, взяв с собой в плетеной корзинке младенца, а меня по пути завезли в Чернивицы к дедушке Иосифу. Прожил я там до февральской революции (помню демонстрацию и пение «Интернационала»). Бабушка боялась, чтобы за это время я не похудел, чтобы видны были щеки и старалась хорошо меня кормить. Я наблюдал, как она пекла хлеб в русской печи. Она специально для меня выпекала маленький ржаной хлебец, разрезала по горизонтали, одну половинку поливала подсолнечным маслом, посыпала крупной солью и давала большую луковицу. Вторую половинку поливала также свежим подсолнечным маслом и посыпала сахаром. Через неделю она стала смотреть, видны ли щеки со стороны спины. Из-за этих щек я страдал, потому что каждый прохожий мужчина хотел ущипнуть меня, и я убегал, как только видел мужчину.

Помню также начало мировой войны 1914 года: мой дядя Велвл не хотел идти воевать и решил уехать в Америку. Однажды, помню, что это была пятница, он приехал попрощаться с нами, я сидел у него на коленях; засиделись долго за беседой, а в кухне самовар выкипел и распаялся. Утром я уже не застал дядю – он перешел через границу в Бессарабию, и больше я его не видел, но позднее мы узнали, что он добрался до Америки, жил в Бостоне.

В селе Чернивицы была высокая плотина на реке Мурафе (возле Могилева-Подольского впадает в Днестр ), ниже по реке была еще одна плотина. Плотина была вогнутой формы, заслонки были деревянные, окованные железом, и от нее работали мельница и электростанция, которая давала электрический свет (в Томашполе этого еще не было). Плотина была 9-ти этажная. Когда в паводок спускали воду, в запруде оставалось много рыбы и мы, дети, ловили ее руками. Мы бывали на мельнице, смотрели, как вращаются трансмиссии. На 9 этаже было много голубей.

С шести лет дедушка Иосиф начал учить меня ивриту. В качестве учебника он использовал книгу «Бикурим», которую я отчетливо помню до сих пор – это был сборник рассказов, притч, стихов - 700 страниц большого формата. Методика обучения была простой: дедушка показывал слово в книге, называл его на идиш, я повторял за ним и запоминал слово, и больше мы к нему не возвращались. Так я быстро научился читать. Некоторые притчи я запомнил на всю жизнь. Особенно запомнился отрывок из стихотворения ( Бялика?):

Нафши ойт дройр шоэфес

Ло мхартио леэйгл пос

Ки ойд маамин бэодем

Гам бэодем риях ос.

Русскому языку меня тогда же учила тетя Перл, которая на 6-7 лет была старше меня. Она уже работала - помогала старшей сестре - белошвейке. Она использовала ту же простую методику. Я быстро научился читать по-русски.

В Томашполе не было колодцев, водоносный слой был очень глубоко, я ходил по воду к источнику, довольно далеко от нашего дома. Я обратил внимание на одинокий рубленый дом, где никто не жил; вокруг были заросли деревьев. Кругом – высокий деревянный забор... Вверх на гору я носил ведра по одному. Окна были забиты досками. Я нашел в заборе расшатанную доску, вошел во двор. Дверь оказалась незапертой. На полу в беспорядке оказалась обширная библиотека, в том числе журнал «Нива» и приложения к нему с 1894 по 1916 г. Я постепенно перечитал множество произведений известных французских писателей. Были учебники за 3 класса гимназии. Я по ночам читал при свече или каганце, керосиновой лампе на кухне, на топчане, когда все спали.

Так сложилась моя жизнь, что я не учился в школе, но заложенные с раннего детства знания грамоты помогли мне позднее без документа о высшем или среднем образовании успешно работать в должности технолога на авиационном заводе и даже руководить преддипломной практикой студентов. Этим я обязан своим первым учителям и своему постоянному стремлению к знаниям, к книге.

Томашполь. Томашполь был тогда многолюдным местечком (или, возможно, городом) с населением примерно 10 тысяч евреев. В городе был сахарный завод, где работали и евреи, а свеклу поставляли по контракту жители соседних украинских сел, окружавших Томашполь – Липовки, Ракова, Антоновки, Русовки, Вилы, Стена и др. Взамен они получали сахар, патоку, жом. Евреи были, как правило, ремесленники и торговцы. В Томашполе, кроме ежедневных базаров, по воскресеньям были базары конские, крупного, мелкого рогатого скота, свиней, птицы, овощей и фруктов – для каждого было свое отдельное оборудованное место. Вот некоторые фамилии (прозвища) еврейских семей – наших соседей: Лившиц – коммивояжер, Ксилпутский – владелец заезжего двора, Бреннер – лошадник, Протасов - не помню его занятия, Бамбула - владелец заезжего двора, Криворучко, Переплетчик (и действительно он был переплетчик). Был среди них и портной (фамилию не помню), были Найманы (один из них был моим другом).

Моя мама специализировалась на подборе коров для крестьянских семей. Вместе с ней и я научился этому искусству. Благодаря тому, что почти всегда выбор бывал удачным, ее все знали, и у нас были хорошие знакомые среди крестьянских семей – часто они приходили благодарить и приносили молоко, масло и другие продукты – « від нашої спільної корови».

В городе было четыре синагоги: высокая красивая хоральная (кол-нидрей), бейс-мидраш для высшего общества; для балагол; для остальных ремесленников и бедняков (амхо). Это разделение строго соблюдалось. Наша семья ходила в бейс-мидраш. В хоральной пел хор мальчиков и знаменитый хазн, фамилию его я забыл, кажется, это был Зиновий Шульман; впоследствии при советской власти он пел на радио, выпускались его пластинки.

Церковь стояла на большой площади напротив нашего дома, рядом текла Попова речка, сюда приходили крестьяне из соседних сел. Священник тоже жил на той стороне реки.

В городе жили пристав и урядник. До сих пор ясно вспоминаю плотную фигуру пристава, плотно обтянутую светло-голубым мундиром с аксельбантами без единой складки, когда он проходил по улице. Урядник был очень высокий, сутулый, с бакенбардами, в темно-сером мундире, вечно недобритый.

Сейчас мне представляется удивительным, что несмотря на идущую рядом войну, в соседней лавочке всегда имелись «колониальные»товары. Помню и тогдашние цены: за полкопейки, что мне давали дома, в лавке я получал 8 лотов ореховой халвы, рахат–лукума. В лавке был плавленый сахар, головы твердого сахара-рафинада. А также ситец, фитили и стекла для ламп. На улице стояла бочка с керосином, шланг. На ночь бочка закручивалась. Все это было у входа в погреб. Были, конечно, и другие магазины. На перекрестке ближе к сахарному заводу было здание управы (позднее - райисполком).

Напротив управы было деревянное здание, там был самодеятельный театр, На территории завода было деревянное здание кинотеатра.

Из периода войны мне запомнился такой эпизод. Наш дом был вдали от шоссе, по которому возили буряки на завод. Однажды по шоссе ехала колонна кавалеристов. Возле нашего дома от колонны отделился, офицер, подъехал к примыкавшему дому портного, в подвале которого жил и на улице работал бондарь, и попросил пить; ему вынесли чайник и кружку. Он привстал в правом стремени, в это время стукнула дверь подвала, вышла девушка. Лошадь испугалась и понесла, офицер запутался в стременах, ударился головой о брусчатку фундамента и тут же умер.

Революция и гражданская война. Хотя в городе не было радио, но о революции узнали уже на второй день, по телефону. Также было и в день смерти Ленина. На моей памяти до революции погромов не было, отношения с крестьянами были хорошие. Гражданская война запомнилась мне в основном постоянной сменой властей и бесконечными еврейскими погромами. Приходили вооруженные люди, требовали денег, забирали все, что было в доме – одежду, пищу, документы. От голодной смерти нашу семью спасали наши друзья-украинцы братья Ульяновские. На вид они были очень разные: старший Васыль пониже ростом, белявый, был бездетный, я с ним беседовал на религиозные темы, он был атеист. Мне кажется, что именно он посеял во мне семена сомнения в моем религиозном воспитании. Младший Иван был высокий, чернобровый, красивый, у него было двое детей-погодков. Он работал на мельнице.

После очередного погрома мы с отцом отправлялись за помощью к этим братьям, и всегда возвращались с какими-нибудь продуктами – полпудом пшеничной муки, кукурузной мукой. И мы пекли пресные паляныци, пока отец не зарабатывал что-нибудь на пропитание семьи.

Я был свидетелем или слышал о многочисленных случаях издевательств бандитов над евреями.

Вооруженные бандиты входили в дома, на глазах родителей насиловали женщин и девушек. Тех членов семьи, кто пытался оказывать сопротивление, били прикладами по ребрам до тех пор, пока они не начинали харкать кровью и потом погибали. Женщины заболевали венерическими болезнями и многие вешались. Некоторые беременели, шли к повитухам и умирали от кровотечений.

Моя мать мазала лицо сажей, надевала темный платок, чтобы выглядеть постарше, и так ей удалось избежать этого несчастья.

Навсегда остался в памяти эпизод, свидетелем которого мне привелось быть. Наискосок от нашего дома жила семья – муж, жена и дочь в возрасте за 20 лет. В селе Мясковка ее засватал парень-еврей. Несколько дней в городе не было банд, и решили сыграть свадьбу. Дом был узкий, продолговатый, с торца была присьба и два окна, рамы были с крестовинами. Я пошел туда на звуки музыки, играли фрейлехс, музыкантов было трое: скрипка, флейта, барабан. Когда я пришел, хупу уже сложили. Возле левого окна стояли деревянные столы и табуретки, полностью занятые гостями. Возле правого окна была дверь в спальню, и другая - в кухню. Вход в дом был с переулка. За столом, спиной ко мне справа сидел жених, рядом с ним невеста. Вдруг снизу, со стороны села Раково налетела толпа вооруженных людей, которых привлекла музыка. Они зашли из переулка, я все видел через окно. Стали вытаскивать гостей из-за стола, выталкивали мужчин, а у женщин вырывали серьги из ушей, с пальцев кольца, при этом ломали пальцы. Вытолкнули всех на улицу, а сами уселись на их место. Хозяева были бедные, стол был скромный, бандиты быстро справились с едой. Стали требовать у хозяев еще. Быстро уничтожили и это, снова стали требовать еще. Не поверили, что ничего больше нет, проверили на кухне, что в самом деле нет и крошки хлеба. Схватили жениха, завели в спальню и привязали к спинке кровати лицом к кровати. Затем завели в спальню невесту. Родителей заперли в кухне. Открыли шкаф, порвали простыни и распяли невесту - за руки и ноги привязали к кровати и начали насиловать. Она молила о пощаде, ей заткнули рот тряпкой, и продолжали насиловать, пока вся банда, человек 30, не приняла участия. Она уже задохнулась, но они продолжали насиловать. Били музыкантов, заставили их плакать и играть. Затем они ушли в другие дома. Невесту музыканты накрыли простыней. На следующий день в городе хоронили 33 человека.

Еще воспоминание. Был жаркий день, вероятно, в августе. На соседней улице стоял длинный беленый дом. К нему сделали пристройку справа. В углу стоял газовый баллон, продавали сельтерскую воду. Под прилавком был бак с водой и льдом, на прилавке стояла тарелка с ирисками. Я зашел напиться сельтерской воды. Напротив меня стоял парень лет 18 и пил воду. Зашел человек, на правом боку висела открытая деревянная кобура. «Пити хочу». Хозяйка открыла кран, подставила стакан. Он набрал горсть ирисок и стал пить. «Давай ще!» Она налила еще. Парень сказал «Жарко». Бандит спросил «Тобі що, більшовиків жалко?” Приставил револьвер к его груди, нажал курок, убитый парень по стене опустился на пол. Бандит подул в дуло, спрятал пистолет в кобуру и вышел.

Чтобы защитить своих сестер и матерей от насилия, 82 молодых томашпольских парня в возрасте от 17 до 20 лет отправились в Могилев-Подольский, где стояли красные, чтобы раздобыть оружие. На весь отряд был лишь один маузер без патронов. По дороге они расположились на отдых в лесу у села Моевка. Когда они заснули, на них напали крестьяне села Моевка, вооруженные цепами, вилами, топорами, и насмерть забили весь отряд. Только один случайно уцелевший парень (он был оглушен в самом начале) добрался до Могилева и сообщил о случившемся командованию красных. Красные окружили село, арестовали всех мужчин от 14 до 50 лет, на которых указал этот юноша, и всех расстреляли. Жителей Моевки арестовали, привезли в Томашполь и разместили в четырех синагогах, держали несколько суток, а затем отпустили. Родственники перевезли останки погибших в Томашполь и спешно похоронили, пока опять не появились бандиты.

Первые годы советской власти. Наконец установилась советская власть. В здании управы расположились райисполком, райкомы партии и комсомола, в основном там работали молодые люди. Всего их было 18 человек. В начале 20-х гг. было нападение на это здание – все они погибли и были похоронены на площади сахарного завода в братской могиле. Потом выяснилось, что это нападение организовала сама милиция.

В 1922 г. мы впервые получили землю – 1 морг на семью. Раньше евреи не имели ни земли, ни права заниматься земледелием. Поэтому и место для жилья евреям отвели на горе, в непригодном для земледелия месте. Безземелье, как известно, на Подолии было большое - если в семье была дочь и ее выдавали замуж, давали в приданое морг земли, то старший сын шел в приймы. Тем не менее половину земли засевали свеклой, потому что земля здесь была идеальной для этой культуры: не менее 400 мм чернозема, потом слой глины 0,5 м, затем сплошной известняк, под ним – слой воды.

Много земли занимали межи. На них пасли скот, стараясь держать его на короткой привязи, чтобы не потравил посевы соседей слева и справа.

Участок нам отвели на окраине города у села Ракова. Тягла у нас не было, в селе мы наняли и нам вспахали землю. А бороновали мы с отцом граблями. Сеяли мы яровую пшеницу из сита, и снова забороновали граблями. На меже я пас корову, придерживая за рога и идя впереди нее. Тем не менее, однажды корова протянула шею и захватила языком листок свеклы. Случайно оказался здесь крестьянин - хозяин участка. Он забрал мою корову, а меня протянул по спине батогом да так, что порвал рубаху, на спине остался шрам. Корову он погнал к себе на усадьбу за две версты. Я бежал за ним, плакал, просил отдать корову. В 9 утра я должен был вести ее на удой, корова мычала, потому что вымя было полное. (Мы надаивали 4 раза в день по ведру). Он запер ее в сарае. Я побежал к родителям за помощью, родители начали одалживать у соседей денег на выкуп. Выкупили корову, привели ее домой, но у нее «сгорело» молоко, и пришлось сдать ее резнику на мясо.

Корова у нас была всегда, и до революции. Мама выбирала и для себя хорошую корову, которая давала бы жирное молоко, не менее 4 ведер в день. Иначе ее выбраковывали. Поскольку пастбища не было, кормили ее покупными отрубями, макухой, патокой, меляссой, жомом (покупали квитанцию у крестьян за сданную свеклу). Она была кормилицей всей семьи. Пользовались сами и продавали молоко другим горожанам-евреям. И у дедушки была корова. Чтобы не потерять клиентов, на время пока она не давала молока, покупали запасную корову.

Хозяйничать на этом маленьком участке было невыгодно, и на следующий год мы сдали землю.

Летом и осенью 1923 г. я работал с другом Володей Волковинским по найму, в саду в бывшем помещичьем имении. Кроме нас, был только сторож Петро, арендатора звали Сахаров Иван Кузьмич (я запомнил его знаменитую фамилию). Никто не воровал, падалицей мы снабжали соседнее село Антоновку в 7 верстах от Томашполя. Взамен крестьяне приносили нам мясо, молоко, хлеб. Петро варил густые, жирные борщи, которые мы ели три раза в день.

В саду было 23 сорта яблок, 17 груш, 6 черешни и вишни, 9 слив, белая, черная смородина, крыжовник. Была коптилка для чернослива: длинный ров, покрытый толстым жестяным листом, топили сухими вишневыми ветками. Ближе к берегу были орехи, а за садом баштан, табак. Было больше 20 десятин только сада. Кругом были сады, урожай был хороший, поэтому по мере созревания мы собирали только товарные фрукты – яблоки, груши, тщательно укладывая в корзины. Каждое утро мы набирали 8 больших плетеных корзин фруктов, которые хозяин возил на продажу в Томашполь, корзина стоила на базаре 1 рубль.. Часть урожая мы набирали для себя, а потом родители готовили варенье и проч. В конце сезона мы набрали для себя по подводе насыпью зимних груш и орехов по 4 мешка, хотя помню, что на орехи был в тот год неурожай.

Еврейская колония. Как известно, среди украинских евреев была проблема занятости (луфт меншен).

По окончании гражданской войны с помощью американского Агрджойнта начали создаваться новые еврейские колонии на целинных и залежных землях, в том числе в Гуляйпольском и Новозлатопольском районах теперешней Запорожской области, для переселения желающих безземельных евреев.

В 1924 г. туда поехал отец, следил за постройкой дома за счет кредита Агрджойнта. Дома были из самодельного кирпича (самана или лампача - смеси глины и соломы; месили лошадьми). Крыши были из жести. Это был «100-й поселок», который потом назвали Октябрфелд. Всего было 100 домов размером 6 на 9 саженей, а для больших семей 9 на12. Пол глиняный, стены беленые. Под общей крышей был сарай для скота, птицу держали на чердаке.

Вместе со сторожем Петром мы купили двух лошадей, телегу и в товарном вагоне четверо суток ехали от станции Вапнярка до Гуляй-Поля, часть вещей оставили у знакомых в Гуляй-Поле; до станции и от станции до колонии добирались своим ходом, и за два приема перевезли все на место.

Когда мы с матерью и двумя сестрами приехали, постройка еще продолжалась, нужно было побелить дом. Поэтому мы некоторое время жили в старой еврейской колонии Назаровка в 1,5 километрах от Октябрфельда. Там была даже синагога.

В колонии усадьбы были размером 1 гектар. 25 соток занимал дом, круглый искусственный водоем для замеса глины (лампача) – месила лошадь. В каждом дворе был колодец, но вода была соленая, не питьевая. Водоем сохранили, потому что вода не уходила, там завели уток. Были гуси, индейки, кур не менее 200 шт. Купили корову, сепаратор.

С урожая я возил на элеватор пшеницу и получал только квитанцию в счет погашения кредита. Кредит нашей семье удалось выплатить лишь в 1935 г.

Колония была расположена в степи на целинных землях. Соседние села – Назаровка, Роскошное, Новодаровка в 1,5- 2 км в округе были уже обжиты, там были сады.

Землей в нашей колонии наделяли в разных местах – у нас были участки в 5 местах. Споров из-за места не было, т.к. земли было достаточно - у нас было 15 га, не считая усадьбы. Кроме того, было обширное общее пастбище.

В этом году успели только вспахать на зябь. В счет кредита мы приобрели на хуторах семена. Возле Назаровки были два хутора: – один Корша (40 га), а второй принадлежал арендатору с польской фамилией. У поляка было 400 га только усадьбы, кроме того, он еще арендовал землю у окрестных крестьян, нанимал батраков. У арендаторов был импортный инвентарь – косилка, механическая молотилка.

Со следующей весны я приобрел в Гуляй-Поле нужные книги, и мы завели правильный севооборот. Сеяли овес, ячмень, пшеницу яровую и озимую, на огороде фасоль, неполивные овощи. Один участок выделил для черного пара. Некоторые участки были целинные черноземные. Поэтому вспахать однолемешным плугом своими лошадьми удалось только на огороде. Мы приобрели двухлемешный плуг, для чего нужны были 4 лошади. Мы кооперировались с соседями Гольдшмидт и пахали по очереди.

Ездили в ночное со своими лошадьми. Спать летом удавалось только тогда, когда шел дождь.

Помню пыльные бури весной 1929 г. 13 марта мы уже отсеялись. В апреле начались бури. Снесло пахотный слой вместе с посевами озимых, земля стала как асфальт, пришлось пересевать. На одном из участков с огорода землю снесло во двор, пришлось ее переносить, рассыпать. По черному пару посеяли 2 га подсолнуха сорта саратовка с большим содержанием масла. Каждая головка выросла не менее 40 см. Посеяли кукурузу, пересеяли яровую пшеницу. Посевы яровой пшеницы снесло в овраг рядом, так что прибавился целый га самой лучшей земли. Я посеял тут просо и забороновал. Пошли дожди, и выросло просо выше человеческого роста. Проса собрал 200 пудов, на элеватор отвез 120 пудов. Перевозить было трудно, т.к. мешки «текли». Просо надо косить до ранней спелости, чтобы оно не осыпалось. Косили лобогрейкой, но из-за небывалого урожая пришлось снять накопительную площадку и косили, как сено. Прополку подсолнечника и кукурузы делали так: я садил на лошадь сестру, и междурядья пропалывали полилкой. Потом вручную пропалывали рядки (20 рядков на гектаре). Мы и здесь кооперировались с Гольдшмидами: поскольку у них было две девочки, а я был один, они работали один день, а я у них – два дня.

Таким образом, все полевые работы были на мне. А домашнее хозяйство были уделом отца и матери – корова, птица. Ежедневно куры давали не менее 200 яиц. На чердаке развели голубей. Корову выгоняли в общее стадо. Сепаратор давал нам столько же молока, как корова (соседи давали по 2 стакана с каждого удоя). Здесь корова давала меньше, чем в Томашполе, т.к. не было таких калорийных кормов и сена.

Земли были очень плодородные. Один из колонистов, Койфман, родом из Приднестровья (это было позднее, уже в колхозе) предложил завести виноградник, что в этих местах было внове. Виноград требует не менее 1 м глубины вспашки перевалкой. Для этого поставили лебедку на конце поля, и трактор тянул трос. Койфман закупил в Приднестровье саженцы разных сортов и посадил 15 га виноградника. Виноград был хороший, в 1938 году он был выставлен на ВСНХ в Москве и завоевал медаль выставки.

Этот Койфман был большой шутник. Он говорил, что ему нужны четыре жены: украинка для работы, еврейка для постели, немка-экономка и цыганка, чтобы попрошайничал.

В колонии была 4-классная школа в кирпичном доме, была одна учительница, преподавала на идиш и русском. Вечером классный зал превращался в клуб, там проводили собрания. Одна моя сестра ходила в еврейскую школу в Новозлатополе за 7 км. Кино было в Назаровке, а сельсовет в Роскошном.

Молодежь практически вся состояла в комсомоле. Я ходил на собрания, но в основном это было зимой, летом все время уходило на полевые работы.

Запомнилось такое происшествие. У меня был хороший урожай ячменя. Обычно копицы ячменя выстаивались 2-3 дня, чтобы удобно было убирать и перевозить в гарбе. Я заметил, что исчезли три копицы. На следующий вечер я решил выследить воров. В лунную ночь я услышал, что звенят тарелки на колесах подводы. Подъехали двое, сложили в бричку 3 копицы и поехали в колонию. Я пошел за подводой, которая двигалась медленно и привела во двор, где жили два брата-колониста. Я вернулся домой, рассказал об этом отцу, который работал секретарем в сельсовете. С двумя свидетелями утром мы пришли во двор, там на подводе и лежали эти копицы. Братьев вызвали в сельсовет, заставили вернуть украденное.

Колхоз. В 1929 г. в колонии организовали товарищество по совместной обработке земли

Поздней осенью 1929 г. приезжал из Запорожья ученый-тридцатитысячник (тогда уже знали это слово), провели собрание по созданию колхоза. Один из колонистов, Барг, был избран председателем. Практически все добровольно вступили в колхоз, за исключением некоторых, например, многочисленной семьи Лахтерман. Сдали в колхоз лошадей и технику. Скот и птица остались в личных хозяйствах.

О раскулачивании в этом районе помню, что хутор Корша, который исправно сдавал урожай государству, не тронули. А второй арендатор, поляк, который арендовал у окружных крестьян землю и нанимал не менее ста батраков, урожай прятал в тайнике. Место это было засеяно травой. Усадьба охранялась собаками. Я присутствовал при его раскулачивании. Кто-то из батраков его выдал, приехали вооруженные люди из района, вскрыли тайник, забрали зерно, а его арестовали.

В этот период у крестьян, в том числе и в колхозе, полностью изымали пшеницу, на мельнице в Санжаровке принимали только ячмень, мы ели только ячменный хлеб. Приходилось печь его ежедневно, потому что на второй день он черствел.

В это время в селе ничего нельзя было купить или «достать» из одежды и обуви. Помню, что на весь колхоз выделили лишь пять большого размера пиджаков, которые правление делило между колхозниками. Летом 1931 г. я был одет так: трусы из разноцветных лоскутов, сшитые мамой, брюки до колен, из обуви были белые парусиновые туфли, которые натирал зубным порошком и хранил, а ходил босиком. И так было у всех молодых людей. Летом я дневал и ночевал в поле, но зимой в таком виде показываться на люди было стыдно.

Индустриализация. В это время в Запорожье строилась ДнепроГЭС, на основе ее электроэнергии должны были работать крупные металлургические и машиностроительные заводы, в том числе завод авиационных двигателей. Постепенно почти вся молодежь из Октябрфельда переехала в Запорожье, друзья приглашали и меня. 5 августа 1931 г. уехал и я, отец, который, как уже упоминалось, был секретарем в Россошанском сельсовете, сделал мне справку.

Я приехал к друзьям, которые уже работали на заводе и жили в бараке на Северном поселке. Я явочным порядком поселился в том же общежитии, спал «валетиком» на одной койке с Леней Шустером. Вещей у меня с собой не было никаких. Я зарегистрировался как безработный на бирже труда и одновременно устроился разнорабочим в УКС (управление капстроительства) этого завода. Сразу стал носить кирпич на «козе» (приспособление для переноски на плечах 9 кирпичей) на 4-й этаж строящегося жилого дома. На строительстве следующего дома уже использовали электролебедку. После работы каждый день отмечался на бирже труда.

В конце ноября этого года начальник отдела кадров завода предложил безработным поехать на заготовку дров в плавни на 2 недели с последующим устройством на заводе. Нас устроили на квартиры в с. Беленькое, и мы заготавливали дрова с помощью пил и топоров. Сначала нормы не устанавливали, потом бригадир установил норму и те, кто раньше выполнил задание, уехали в Запорожье.

Нас оформили на завод и направили на курсы слесарей - лекальщиков по программе ЦИТ (Центрального института труда). Преподавали черчение, приемы металлообработки. Как практическую работу я изготовил штангенциркуль и стойку рейсмуса. Но в марте пришло указание готовить токарей, и нас стали переучивать на токарном станке «Монарх». В мае нас всех направили в пятый отдел механического цеха. Там были токарно-револьверные станки «Питтлер». Наставниками были два немца из Германии – Май и Спай (второй был наставником по станкам – автоматам). Я начал работать наладчиком группы из 7 револьверных станков, на которых работали девушки. Наставник следил только за тем, как я затачивал инструмент и при необходимости поправлял меня. Я быстро перенял эту науку, станки работали, и мы давали продукцию. Затем нас перевели в цех токарных автоматов.

Хотя в колонии мы разговаривали в основном на идиш, но трудностей с русским языком у меня не было.

После этого меня перевели в цех 4-х шпиндельных станков-автоматов, также наладчиком. Одновременно я и работал на этих станках – обслуживал 3 станка и сам их налаживал... Приходилось осваивать новое оборудование, иногда это было физически тяжело, т.к. обрабатывали крупные заготовки – пруты диаметром 40 мм и длиной до 4 м.

Я перевыполнял норму и был одним из шести первых ударников завода.

В 1932 г. меня призвали в армию, перед этим дали отпуск на 2 недели, я ездил домой. Но завод меня отозвал как квалифицированного рабочего.

После оформления на завод меня поселили в мужском общежитии - это были 2 длинных барака по 50 чел. каждый на ул. Артема. Жилье было крайне примитивное, деревянные топчаны кишели клопами. Летом нас выселяли и травили клопов; на стенках были вбиты гвозди, куда вешали одежду. Охранник стоял только в будке у входа. Однажды ночью наш барак ограбили – мой чемодан стоял под топчаном, его не тронули, а в углу стояла железная печь, там я положил свой другой чемодан с новым костюмом. Неожиданно утром я проснулся и заметил пустые стены – все унесли. Мы в этот день не пошли на работу, ходили по вокзалу, стараясь найти воров, но безрезультатно.

Я уехал из колхоза, не снявшись с учета, поэтому в Запорожье меня как дезертира на комсомольский учет не взяли.

В 1935 г. приехала в Запорожье моя сестра Лида. Я ушел из общежития и снял комнату в частном доме. В 1937 г. мне как стахановцу выдали в многоэтажном доме на заводском жилмассиве комнату 21,6 кв.м. с мебелью – весь подъезд заселили стахановцы и их семьи. На гарбе мне привезли буфет, стол, 6 стульев, я купил себе никелированную кровать с панцирной сеткой. Привезли также одежный шкаф, но он оказался бракованным, и я купил себе другой. В этой комнате я прожил до войны.

Я получал оклад 600 руб. в месяц и еще 200-250 руб. премии. Я постепенно приоделся, приобрел приличный костюм. Но нехватка промтоваров была очень заметна. В магазинах трудно было найти самые необходимые товары, оставалась толкучка. Когда в 1938 г. я получил путевку в санаторий Берминводы (Березовские минеральные воды) возле Харькова, то пошел с товарищем в харьковский универмаг, чтобы купить рубашку. Но там было такое столпотворение, что мне удалось буквально лишь выползти из магазина между ногами покупателей, чтобы меня не задавили. Пошли на окраину города на толкучку, а навстречу нам шли люди, которым удалось «достать» эти рубашки в магазине. Я купил рубашку, но, конечно, с переплатой.

В запорожском магазине появились велосипеды Харьковского велозавода. Но их продавали («выбрасывали») лишь по 25 штук по воскресеньям. Я долго ходил по очередям, но мне так и не достался велосипед.

Рабочие получали по карточкам по 700 г хлеба в день.

27 августа 1933 г. у меня украли хлебную карточку на сентябрь. Следующую я получил только на октябрь. В условиях тогдашнего голодного года это был страшный удар. Пришлось покупать «коммерческий» хлеб, который был намного дороже. Я хотел уволиться и уехать в колонию к родителям, чтобы не умереть с голода. Но меня ценил парторг участка, он беседовал со мной по поводу вступления в число сочувствовавших партии. Парторг цеха беседовал со мной о причине увольнения. Он договорился с начальником цеха, и мне оформили отпуск. Я привез из колонии виноград, бутылку гусиного жира, отец дал мне 15 рублей. Позже я заметил, что кто-то «помогал» мне, добавляя в бутылку воду. Тем не менее, я как-то перебился до октября.

В колонии многие семьи продавали свои дома и хозяйство, преимущественно крестьянам из соседних сел. Мой отец продал дом в 1935 г. за 9 тыс. руб. и переехал в Запорожье. Это были тогда небольшие деньги – примерно мой годовой заработок на заводе. Постепенно в колонии осталось совсем немного евреев.

Питались мы на заводской фабрике–кухне два раза в день. Там варили вермишель, сцеживали, добавляли 5 г жира – это было первое блюдо, на второе – 2 ложки вермишели. Мы, три друга по колонии, кроме того, ходили вместе в коммерческий буфет. Пили кофе, а конфету-помадку забирали в общежитие, пили дома чай.

Лишь постепенно в конце 30-х гг. питание и в целом быт улучшились. Но голодные годы не прошли для меня бесследно. Появился катар желудка, развилась язва желудка, особенно это сказалось позднее, в годы войны. Уже перед войной завод выделял мне бесплатные санаторные путевки на лечение – в 1938 г. в Берминводы, в 1940 г. в Боржоми. Кроме того, я бывал в заводском доме отдыха.

Об отношениях между людьми в то время свидетельствует такой эпизод. В начале 1936 г. моя знакомая из колонии Дора Лернер (моя будущая сватья) вышла замуж, а она жила с матерью в комнате 9 кв.м. Ее мать и младший брат Петя поселись в моей квартире, пока он тоже не получил заводскую жилплощадь.

В 1938 г после операции аппендицита меня перевели на легкую работу – мастером по технадзору за эксплуатацией инструмента в бюро инструментального хозяйства. Зарплата у меня повысилась. Используя свой опыт станочника, я занялся анализом причин массовых поломок инструмента и внес несколько предложений по рационализации конструкции и технологии изготовления. Мои предложения были приняты, внесены нужные изменения, массовые поломки инструмента заметно снизились.

В 1939 г. я женился. По тогдашней традиции жена осталась на своей фамилии, свадебного застолья не было. Мы погуляли в горсаду, зашли на квартиру, где она жила в семье своей старшей сестры, и забрали узелок с ее вещами.

В декабре 1940 г. у нас родилась дочь.

Как ни скромен был быт, постепенно наступил период относительного материального благополучия.

Война. В воскресенье, 22 июня 1941 г. поздно утром я вышел на улицу и узнал от соседей, что началась война.

Для защиты от налетов авиации начали рыть во дворах «щели», ввели светомаскировку. По ночам завыли сирены воздушной тревоги.

Немцы высадили парашютный десант на острове Хортица, и для охраны завода от диверсантов в помощь военным выделяли рабочие отряды. Несколько раз и я с товарищами ходил после работы на такие дежурства на станцию железной дороги, но нам не выдали никакого оружия и даже не было телефонной связи.

Середина августа. Город со дня на день должны были занять немцы. Заводы эвакуировались, жители в массовом порядке покидали город. Но пропагандисты настойчиво твердили, что «наши» город оставляют ненадолго, всего на две недели. Поэтому советовали закрыть квартиры и взять ключи с собой.

Пришлось и мне с женой оставить все трудом нажитое за десять лет и срочно эвакуироваться на восток, куда именно, мы не знали. Особенно жалко было посуду, которую мы любили и накопили много. С собой удалось взять лишь оцинкованную ванночку для восьмимесячной дочки и самые необходимые вещи: выварку, а в ней по ложке-вилке, нож, тарелки, кастрюли, зимние вещи, чтобы укрыть ребенка. Из верхней одежды – только то, что было на себе.

В товарный вагон погрузились не менее 10 семей. Еще мы грузились в вагоны на станции Запорожье II, но до меня уже дошел слух, что замок сбили, и наша квартира открыта и захвачена оставшимися соседями.

Дно вагона было устлано медными листами. Вагон был без крыши, мы достали рулоны брезента и доски и сделали подобие крыши.

Эшелон двигался с нерегулярными остановками. Самая длительная стоянка в ожидании свободных локомотивов была двое суток. Стоянки использовали, чтобы запастись продуктами на привокзальных базарчиках. Наш вагон отделяла от паровоза только пустая буферная платформа, и мы все были закоптелые от сажи. На остановках брали воду с паровоза и купали ребенка, мылись сами.

Ехали на восток более двух недель. Наш эшелон шел, минуя Москву, поэтому удалось избежать бомбежек. На станциях нас догоняли эшелоны, шедшие через Москву, на вагонах были заметны следы повреждений, и беженцы делились впечатлениями о бомбежках.

Вечером 2 ноября 1941 прибыли в Омск. Первоначально нашу семью разместили в школе. Затем перевели в коридор одного из домов. После этого нас нашел родственник (муж сестры моей жены), и мы переехали жить в дом, где разместилась его семья. Это был ветхий дом, хозяин раньше использовал его как курятник, а сам жил в другом домике во дворе. «Наш» весь прогнил, просел, окна были на уровне земли. Во время дождей вода затекала через окна.

Трудно поверить, но две наши семьи (у свояченицы было трое детей) прожили в этом строении всю войну: они в комнате, мы в коридоре. В самые сильные сибирские морозы (а в годы войны зимы были особенно суровые) нас выручала печка-буржуйка, которую я сам сделал. Выдали на год по кубометру дров на семью. Каждый день можно было выносить с завода по мешку стружки (все старались захватить побольше обрезков дерева), затем разрешали брать только мешок опилок. Втроем мы спали на старой кровати, которую я купил на рынке. Все наше имущество помещалось в старом сундуке, который тоже приобрели на рынке. Днем на нем сидела дочка, пока не научилась ходить.

И только в 1946 г. мы получили комнату 15 кв. м в 4-х комнатной квартире в «нормальном» доме. Отдельной однокомнатной квартиры 15 кв. м в «хрущевке» мы дождались только в 1963 г.

До места работы ходил трамвай, но очень редко, всегда переполненный. Садиться приходилось на предпоследней остановке и ехать по кругу. Однажды я не успел пройти в вагон и сесть, стоял на подножке и держался за поручень. Вновь садившиеся в вагон затоптали меня, я потерял сознание и сорвался с подножки. Обошлось без травм, но после этого я уже никогда не ездил трамваем, приходилось вставать на работу на час раньше и соответственно столько же дополнительно тратить на дорогу с работы.

Я получал по карточкам 700 г хлеба и еще 700 г давали на иждивенцев, на жену 400 и на дочь 300 г. Кроме того, мне давали 1,9 кг мяса или рыбы в месяц. В столовой кормили 2 раза в день. На первое была тарелка жидкого пшенного супа, на второе – две картошки в мундире, часто мерзлые или гнилые. Ударникам давали добавочный паек – 200 г каши.

По состоянию здоровья я не мог есть этот хлеб. Жена 400 г хлеба несла продавать на базар, покупала 200 г мяса и готовила суп. По приезде мы купили мешок картошки.

В годы войны и долго спустя личные огороды и главный их продукт - картошка были основным подспорьем в питании. Самым любимым блюдом был винегрет из картошки, буряка, капусты, моркови, лука, которые хорошо растут в короткое, но солнечное сибирское лето.

В первый раз нам отвели участки за городом, мы вскопали и посадили картошку «глазками». Урожай был небывалый - по ведру с куста. Урожай считали мешками, рекорд у одного из заводчан был 32 мешка. Впоследствии отвели место в селе Пушкино за 18 км от города. Рабочие сами охраняли свой урожай. Помню, стояла уже поздняя осень, шли дожди, случались заморозки. Я сделал себе место среди мешков, уложенных буквой «П», обложился ботвой и так прожил 10 суток пока урожай вывезли на старом танке, переделанном под тягач, который перевозил за раз по 50 мешков.

Работали на заводе в режиме военного времени – по 12 часов, без выходных и праздников, при необходимости работали, сутками не выходя из цеха. Я начал работать наладчиком резьбонарезных головок механического цеха. Затем я был сменным мастером участка станков-автоматов. Станочники были преимущественно старики и некоторые молодые, имевшие «броню» от призыва в армию. У меня также была «броня» как у квалифицированного специалиста и к тому же больного. На станках поменьше работали подростки, начиная с 12 лет, по 7 часов, только в дневную смену. Приходилось подставлять ящики, чтобы они доставали до шпинделя.

Так что, когда приравнивают работу в тылу к ратному труду, мне кажется, здесь нет большого преувеличения.

У меня обострилась язва желудка, я испытывал сильные боли, и врач настоял, чтобы меня перевели с тяжелой физической работы. Меня назначили технологом участка.

После войны. Я промучился со своей болезнью всю войну. В 1946 г. мой вес был всего лишь 45,7 кг, артериальное давление составляло 75/45, температура тела 35,8. В августе этого года мне дали «горящую» путевку в Ессентуки. Билет удалось достать без указания места. В первый день я сидел пятым на краешке нижней полки, на второй - я лежал на третьей, багажной полке, привязавшись к трубе. На третий день перебрался на верхнюю полку. О постели не было и речи. Клопов была тьма. В Москву прибыли на пятый день. Вечером сел на поезд в Ессентуки, ехали вдвоем на нижней полке, лежали валетом.

Потом я почти каждый год ездил на курорты – в Кисловодск, Крым и на сибирские. Была хорошая заводская больница, меня осматривал консилиум, в составе которого было 3 профессора (в Омск эвакуировалась крупные научные кадры, в том числе и медицинские). Решили, что необходима операция резекции желудка, но я был так ослаблен, что не выдержал бы операции. У меня развился стеноз, я не мог принимать пищу и должен был умереть голодной смертью.

Меня выручила заводской врач Андреева. С моего согласия она осуществила весной 1953 г. такой эксперимент. Каждый день натощак я выпивал два куриных желтка, а затем 5 капель спирта. Постепенно прием спирта увеличил до 25 капель. В первый же день я смог съесть небольшую булочку, а через три месяца уже мог есть почти все. Трудность состояла в том, чтобы найти не мороженые яйца. К весне 1956 г. вес мой поднялся до 59,5 кг, несколько поднялось давление. Тем не менее, после санатория в марте 1956г., как обычно весной, у меня было обострение. Очередной консилиум назначил операцию на 2 июня, а до этого две недели меня тщательно готовили.

Операцию проводила Лидия Романовна Клебановская, кандидат медицинских наук, фронтовичка, которая, как я считаю, дала мне вторую жизнь; ассистировала профессор Лидия Николаевна Акулова. Операция длилась с 11 до 17 часов. Удалили 2/3 желудка. На работу я вышел через месяц. До сего дня мне приходится соблюдать рекомендации врачей по диете, но зато еще несколько десятилетий после операции я мог полноценно трудиться. Каждый год 2 июня я отмечаю как второй свой день рождения.

Когда дочери исполнилось 4 года, жена устроилась на работу в городской гостинице. Ребенок пошел в детский сад.

В Омске мы прожили более 30 лет. В 1972 г., когда мы с женой были оба пенсионного возраста, а у дочери, которая вышла замуж и жила в Запорожье, было уже двое детей, мы решили переехать к ним, чтобы помочь в воспитании внуков.

За эти 30 лет Омск сильно вырос, отстроился и похорошел, стал одним из культурных центров Сибири. Мы полюбили этот город, у нас было там много знакомых и друзей, и покидать его нам было трудно. В Запорожье я еще десять лет работал по своей специальности на авиамоторостроительном заводе; но до отъезда в Израиль состоял в совете ветеранов завода. Ежегодно получал в памятные даты поздравления от руководства омского завода и цеха, где работал, от друзей и знакомых

Еврейский вопрос. Подводя итоги прожитой долгой жизни, обдумывая важнейшие ее события, не могу не думать постоянно над «проклятым «еврейским вопросом».

Наша семья также понесла жестокие потери от геноцида фашистов.

Когда мы обосновались в Омске, то начали писать в г.Бугуруслан, где был центр розыска родственников, чтобы узнать о судьбе отца и его семьи, оставшихся в Запорожье.

Моя мать умерла в колонии в апреле 1930 г. Отец женился вторично, позднее переехал в Запорожье и купил половину дома на поселке Карантиновка, они держали корову. К началу войны он работал кассиром в банке.

Доходили слухи, что немцы убивают евреев, но отец не верил, что такая высококультурная нация способна на это. В доказательство он приводил пример: немецкий полицейский гонится за преступником, тот забежал на клумбу с цветами; полицейский бегает вокруг, но не решается ступить на клумбу.

Когда мы решили эвакуироваться, то уговаривали и отца ехать с нами. Он колебался, но мачеха уговорила его остаться, чтобы не пропала корова и все хозяйство.

Лишь когда освободили Запорожье, младшая моя сестра со слов соседей узнала о судьбе отца и его семьи. В первое время после оккупации города немцами соседи помогали им доставать продукты. Накануне рокового дня кто-то из доброжелателей мелом нарисовал на воротах их дома «звезду Давида». 27 января 1942 г. отца, мачеху, их дочь семи лет, вместе с другими евреями повели на расстрел. Некоторые стоявшие вдоль дороги люди плакали, другие бросали в обреченных камни, а конвоиры смеялись.

Расстрелы были в парке возле завода имени Баранова (сейчас там детская площадка) и на территории совхоза Сталина. По словам оставшихся в живых братьев Исаака и Леонида Лернеров, детей наших колонистов Бениамина Лернера (был репрессирован по навету и расстрелян в 1938 г.), спасшихся от расстрела (им было по 10-12 лет, они спрятались среди тел своих убитых родственников, а затем в темноте бежали с места расстрела и добрались до частей Красной армии), расстрелы в совхозе Сталина проводил отряд литовских полицаев.

Сейчас на месте массовых расстрелов евреев на территории бывшего совхоза Сталина (сюда свезли останки убитых и из других мест) оборудован памятник «Жертвам фашизма», но на нем не указано, что жертвами были евреи, нет и их имен. По разным данным, здесь похоронены 26-30 тысяч евреев и более. Но есть основания думать, что учтены далеко не все жертвы. Так, на запрос в областной государственный архив Запорожья по поводу судьбы отца и его семьи я получил ответ от 13.03.2000 за № Х-44: «… в списках граждан, расстрелянных на территории Запорожской области в годы немецко-фашистской оккупации, согласно документам Запорожской областной комиссии по оказанию содействия в работе Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков за 1944-1945 гг. гр. Хараш Самуил (Шмуль) Иосифович не значится». Видно, что в последующие годы этим вопросом власти и не занимались.

За советские годы еврейская молодежь в массе своей ассимилировалась – забыла еврейские традиции и обычаи, отторгла религиозные догмы, пошла учиться, овладела русским языком, поголовно вступала в комсомол, а многие и в партию, поехала на ударные стройки, в армию. Хотя сохранились еврейские школы, но желающих учиться там было все меньше. Наконец, известный факт распространения смешанных браков.

До войны и в годы войны мне не запомнилось фактов проявления антисемитизма. Даже на режимном заводе было много евреев, в том числе на ведущих должностях, и они пользовались заслуженным авторитетом.

После перенесенных евреями страшных потерь фашистского геноцида, проявленного массового героизма на фронте и в тылу, совершенно необъяснимой представлялась начавшаяся после войны кампания государственного антисемитизма и подъем антисемитизма бытового.

После войны мне пришлось часто ездить в командировки на родственные предприятия. Приходилось получать справку о допуске к секретной документации, и каждый раз заведующая 1 отделом Соколова демонстративно при мне звонила начальнику, выдавшему задание: почему посылаете в командировку «не члена партии». Обычно ей отвечали, что посылают компетентного специалиста, и она вынуждена была выдавать справку.

В 1948-50 гг. завод «очистили» от евреев – уволили многих руководящих работников и специалистов. Многих затем охотно брали на другие предприятия как хороших специалистов. Но не всегда это кончалось благополучно. Начальником отдела труда был Красарм (вероятно, сокращение от «Красная Армия», он был раньше беспризорным), он хорошо работал, его ценили. Но он был еврей, его уволили; он долго не мог нигде устроиться и застрелился.

Меня не трогали, вероятно, я занимал не столь видное место.

Но был случай, что уволили и рядового рабочего - моего знакомого по колонии Котлярика, который работал просто рассыльным – «толкачом» дефицитных деталей.

Широкую огласку имел такой случай. В нашем цехе был высокий, красивый еврей «кавказской» наружности; у него была покалечена правая рука, поэтому он работал кассиром. В металлическом шкафу для чертежей в техбюро он держал цеховые деньги. Однажды он исчез. Обнаружилось, что он взял из шкафа, где было 120 тыс. руб., 3 тысячи крупными купюрами. Семья его осталась в Омске. Когда его задержали в Ленинграде, оказалось, что он израсходовал часть этих денег. Он вернулся в цех, но теперь уже распределителем работ. Когда его расспрашивали, зачем он это сделал, то он объяснял, что вынужден был так поступить, т.к. «органы» склоняли его как бывшего военнопленного еврея, оставшегося живым, к тому, чтобы оклеветать другого еврея – зам. начальника цеха. А он не хотел этого делать, поэтому решил совершить сравнительно нетяжкий проступок, чтобы его «взяли», но не местные, а ленинградские органы, и так выпутаться из этой ситуации.

После войны мне лично не раз приходилось встречаться с проявлениями бытового антисемитизма в самых разных местах России и Украины. Все эти случаи оскорблений, угроз, грязных анекдотов не были ничем вызваны с моей стороны. Хочу отметить, что в Омске мне почти не пришлось сталкиваться с этими проявлениями. Зато в разных местах на Украине, начиная с 1972 г., когда мы переехали из Омска, эти проявления процветали, в том числе и среди молодежи. Разговоры о том, что евреи не воевали, а прятались в тылу, жаль, мол, что немцы не всех добили, что евреи распяли Христа и т.п., свидетельствуют, в частности, о полном отсутствии у молодежи точных знаний и достоверной информации; это все плоды целенаправленной антисемитской пропаганды.

Особенно больно, что молодежь не знает о масштабах жертв евреев, в том числе и на фронтах войны.

Говоря о потерях в Великую отечественную войну, которые оцениваются разными цифрами, хочу сказать, что и здесь не все павшие учтены, в том числе и среди погибших на фронтах.

Младший брат моей жены Арон Абрамович Штерин 1923 года рождения, работал на заводе в Омске и пошел на фронт добровольцем в 1942 г. По словам оставшихся в живых очевидцев, его часть сразу же попала в окружение в болотах под Ленинградом, где плохо вооруженные солдаты погибали от холода и голода (им выдавали в день по кусочку хлеба размером в спичечный коробок). Он до сих пор числится среди пропавших без вести – ни в Книге памяти, изданной в Москве, ни в Книге памяти, издание которой только что закончилось на Украине, он не числится.

Записал Я.Ш. Сосновский,
г. Запорожье, июнь 2000 г.

Сейчас (2004) И.С. Хараш проживает в Нетании, Израиль