01/23/2011 | Дневной дозор

Украинские детские книги на историческую тему можно даже не пересчитывать — так их мало. И на таком фоне в последнее время очевидно сверхъярко зажглась литературная звезда писателя Владимира Рутковского… Книгами которого («Джури козака Швайки», „Джури-характерники“, „Джури і підводний човен“: издательство „А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА“, 2007—2010 гг.) восхищаются и родители, и дети. Некоторые поклонники этого автора говорят, что при случае и определенной „конфигурации звезд на небе“ и в Украине появились бы достойные конкуренты Гарри Поттеру — поскольку дети-герои Рутковского чрезвычайно яркие, колоритные, за их приключениями следишь, затаив дыхание…

http://www.zn.ua/newspaper/articles/73706

Сначала лаконичный исторический контекст — относительно трилогии „Джури“. В конце ХV века походы ордынцев на Русь становятся все более жестокими. Растет потребность оказывать этому организованное сопротивление, потому мужчины объединяются. Это — первые казацкие боевые формирования. Появляются первые атаманы, герои, разведчики, джуры. Отсюда и первые легенды о казаках — о способностях характерников, о казацких подводных лодках, волках-связных... Османская Порта решает окончательно подчинить Крым. Для спасения государственности крымский хан Менгли-Гирей принимает условия вассальной зависимости и обещает каждый год поставлять туркам молодых пленников из окружающих земель. Славян в Крыму все больше, и если найдется хороший руководитель, они могут поднять восстание... Но казакам этого мало — им уже надо даже переплыть Черное море и разворошить турецкий берег. А дети-сироты становятся не просто верными помощниками взрослых, но и храбрыми и находчивыми героями...

…Пожалуй, Владимиру Григорьевичу „повезло“ в том, что его несколько десятков лет не печатали в Украине. Печальное счастье: не быть пророком в своей отчизне. Но годы писательского самоусовершенствования путем работы „в ящик“ не прошли даром. Он выверил и „историю“, и „метод“, и в ходе кропотливой работы над детской исторической трилогией не свернул с пути эпического экшна на сомнительную дорожку поверхностного слайд-шоу.

Однажды утром прозаик если и не проснулся знаменитым (ведь советская русская „Детская литература“ в 80-е годы прошлого века ему такую перспективу обещала), то, по крайней мере, уверенно, без суеты, со своим трехтомником „Джури“ в руках занял видное место среди немногочисленных авторов украинской детской исторической литературы. Те „Джури“ вышли с образцовой печатью и оформлением.

Еще за три года до сотрудничества писателя с Иваном Малковичем братья Капрановы издают „в адаптированном“ виде три книги другого романа Рутковского, но критика их не замечает. Но уже первый том „Джур“ вызвал активное „движение“ вокруг писателя. Догнало автора и интернет-сообщество — опытные читатели бурно обсуждают историческую „фальшь“ Рутковского, который, дескать, сделал из ребенка характерника, а в этом возрасте такое невозможно, или, наоборот, не вспомнил, что джуры для казаков были вроде как „сексуальными забавниками“... В отношении жанровой классификации тоже ведется спор: „разновидность фэнтези, история, альтернативная история, детская криптоистория“?

Но воз тронулся. Владимир Рутковский интересует издателей. Страницы его книги листают достопочтенные члены Шевченковского комитета — трехтомник „Джури“ выдвинут на получение Национальной премии им. Т.Г.Шевченко.

— Господин Рутковский, ваше детство пришлось на годы, не слишком щедрые на книги для детей… Кто оказывал на вас „литературное“ влияние в то время?

— Первой книгой, название которой я запомнил на всю жизнь, был „Кобзарь“. Мама доставала его из сундука, когда оккупационными вечерами в доме у тети, где мы тогда жили, собирались соседки. А уже позже, когда матери дали комнату при школе, мы добрались до школьной библиотеки.

Она была в большом шкафу в конце коридора. От шкафа отошел кусок дикта, и мы в щелочку вытаскивали стихи Маяковского, „Дуже добре“ Копыленко, „Десну перейшли батальйони“ Десняка, тоненькие детские книжечки с превосходными цветными иллюстрациями, написанные на немецком языке.

По этим иллюстрациям я придумывал брату такие истории, которых в книгах наверняка не было. Позже, когда вернулся с войны отец, отчаянный книголюб, книги у нас не переводились. Тяга к ним была нашей семейной чертой. Ее не могли отбить даже уроки литературы. Больше всего нравились Вальтер Скотт, Александр Дюма, Майн Рид, Марк Твен... Причем все были в украинских переводах — дело, как по нынешним временам, неслыханное.

— Много ли в „Джурах“, собственно, вашего детства?

— Думаю, речь идет не только о детстве. Могу даже сказать, что юный Санько или Грицик — это я, и взрослый разведчик Швайка — это тоже я. Поскольку мой принцип — воплотиться в своего героя и представить, как бы я поступил на его месте. Со временем я все больше убеждаюсь в том, что для меня местоимения „я“, „он“, „они“ — это синонимы. Поскольку мои предки жили на этой земле и любили ее так же, как и я, а, возможно, и намного больше…

— Ваше увлечение историей, археологией — от ума или от чувства? Чтобы написать такой роман-реконструкцию, как „Джури“, нужно ведь каким-то образом глубоко погрузиться, вжиться в то время, о котором пишете…

—Детство мое прошло над Сулой, между Русью и Дикой степью. И село наше когда-то было легендарным городком-крепостью Римов. Учителя нам рассказывали, что именно в наших местах останавливался князь Игорь перед неудачным походом на половцев. И из плена бежал тоже через наши места, чтобы забрать сокровища, закопанные перед походом, — это уже мы сами придумали.

В наших местах воевал Наливайко, неподалеку родился Морозенко — тот самый, по которому плакала Украина. В десятом классе мы раскопали самое старое поселение в Украине. Потому жить вне истории я просто не мог. А еще для меня история каким-то странным образом переплелась с географией. Я никогда, например, не напишу о переходе Ганнибала или Суворова через Альпы, поскольку я этих Альп в глаза не видел. А вот, скажем, что касается крещения Руси, то я и сейчас чувствую себя одним из тех, кого силой загоняли в днепровскую воду.

— Историческая тема в литературе весьма ответственная. Определяете ли для себя черту между достоверностью и литературной выдумкой, изучаете источники?

— Мне достаточно фактов и представлений, которыми владеет более-менее образованный человек. На этой основе я „включаю“ свои возможности сказочника, то есть воображение, и пишу как Бог на душу положит. А если то, что Бог положил, начинает мне нравиться, я сажусь за исторические источники и, согласно им, шлифую текст.

— Что вас поддерживало в те годы, когда собственный Край, которым дышат ваши произведения, „отталкивал“ вас? Менялось ли что-то в отношении к нему, к людям на протяжении того времени, когда вы постепенно все же достучались к украинскому читачику?

— Красивое слово — читачик. Вы его случайно произнесли или как?.. Что касается выхода моей „Аннушки“ в Москве, то я вообще остолбенел, когда увидел ее в центре закладки популярной тогда телепередачи „Лица друзей“. А после „Бухтика из тихой заводи“, который на всесоюзном совещании по вопросам детской сказки был признан одной из лучших сказочных повестей 12-й пятилетки (мне моя редактор тут-же шепотом объяснила: „Теперь вы зачислены к сонму бессмертных...“), уже ничто не могло убить во мне веры в собственные силы.

Хотя я, признаться, думал, что меня поздравят украинские коллеги и редакторы, однако ни одного рукопожатия не дождался. Меня сторонились и редакторы, и многие из слишком завистливых друзей. Я даже начал думать о переезде в Москву, поскольку мне в „Детской литературе“ предлагали неплохую должность. Думал, буду не только сам понемногу издаваться, но и помогать тем, кого травят в Украине. Однако как-то сидим мы с моей редакторшей, и она вдруг говорит: „Владимир Григорьевич, вот мы с вами редактируем уже третью книжку. Так не пора ли вам переходить с украинского хотя бы на среднерусский диалект?“ — „Но ведь у меня нет ни одного упоминания об Украине“, — защищаюсь я. — „Господи, да у вас ведь каждая строка дышит Украиной!“ И тогда я решил, что натуры не переломаешь. И придется все же возвращаться домой, что бы там тебя ни ждало.

— Долго ли продолжается работа над произведением?

— Обычно мое произведение возникает из географической „рекогносцировки“. Сначала я вижу приднепровские, точнее, присульские, плавни, буераки, луга. Потом из кустов выглядывают мои будущие герои, имен у которых еще нет, но я уже согласен полюбить их и так. Стараюсь на них не давить, только мысленно подсказываю им, какую работу они должны выполнить. А потом отхожу в сторонку, чтобы не путаться у них под ногами, и начинаю записывать все их действия, размышления и диалоги.

Слово для меня — больше, чем совокупность букв. Оно имеет запах, цвет, в конце концов, физические очертания. Как бы это объяснить... Вот, например, с чем у людей ассоциируется слово „гениально“? Может, высокий лоб, Эйнштейн... Когда-то я тоже видел так. Теперь, когда слышу это слово, передо мной возникает фотография, с которой улыбаются двое счастливых молодоженов...

Объясню. В конце 70-х я работал сценаристом на Одесской киностудии. Тогда как раз заканчивали „Место встречи изменить нельзя“. Не раз там видел Высоцкого, Соломина, Табакова, Говорухина, Тодоровского. Но даже эти имена не затмевали имени юного и, как поговаривают, чрезвычайно способного кинорежиссера Ярослава Лупия. Однажды мы пришли на генеральный просмотр его фильма „Багровые берега“, в основе которого история любви между советским офицером и вдовой бандеровца, убитого в жестокой стычке с кагэбистами. В зале, как водилось на таких церемониях, присутствовали партийные работники, чиновники от культуры, „кинокритики“ от КГБ. Все шло, как всегда на просмотрах. Но вот эпизод, когда офицер заходит к вдове, чтобы поинтересоваться, чем она идеологически дышит после убийства мужа. Осматривает комнату, переводит взгляд на стену с фотографиями и спрашивает: „А что это за человек рядом с вами?“ — „Мой муж“, — с вызовом отвечает молодая женщина. Потом — фотография крупным планом, и — зал тихонько охнул: вместо убитого бандеровца Ярослав Лупий изобразил... себя. Он словно обращался к идеологам и кагэбистам: это вы не его, вы меня убили! Минутное оцепенение взорвал восхищенный возглас всемогущественного тогда директора киностудии Геннадия Збандута: „Гениально!“ Он первым понял, чего стоил этот отчаянный вызов молодого режиссера. Потому теперь при слове „гениально!“ в моем воображении появляется полутемный зал, ошеломляющая тишина и фотография с молодоженами на экране. Потому что это не только высочайшая оценка человеческого ума, но и действия, отчаянного поступка.

— Вы имеете в виду конъюнктуру, которой он был вынужден поддаться, снимая этот фильм?

— Каждый трактовал его поступок по-своему. Напомню только, что семья Ярослава и Олеся Лупиев пострадала за „пособничество бандеровцам“, потому этот его „сумасшедший“, как тогда считали, поступок не случайный. С одной стороны, сам Ярослав еще перед этим говорил, что если бы в 45-м имел силы держать в руках оружие, то наверняка стал бы бандеровцем. Причем говорил в большой компании, где могли быть сексоты. Потому речь шла не только о конъюнктуре, речь шла о большем — о жизни. Ибо своей акцией Ярик словно известил, что бандеровщина не умерла, она живет в душах и сердцах нового поколения... Но Ярослав как-то и не думал, что это ему выйдет боком. Ведь за фильм отвечал не только он, а художественный совет, директор киностудии, секретарь обкома... И если они прикажут переснять ту фотографию, то ничего страшного не произойдет. Зато у самого совесть будет чиста: ведь сделал все, что было в его силах... Не так ли?

— В вашей жизни были такие поступки?

— Если предположить, что отчаянный поступок близок с поступком бессмысленным, то их у меня было до черта. Ну, хотя бы такой... Это было на Высших литературных курсах в Москве где-то в 1975 году. Курс „политэкономия социализма“ вел профессор Ишутин, который в свое время был референтом у самого Косыгина. И однажды во время лекции господина профессора спросили: а правильно ли поступили правительство и политбюро, что подарили Украине Крым? На это Ишутин ответил, что, похоже, здесь допустили ошибку — даже учитывая то, что речь шла о подарке к трехсотлетию воссоединения Украины с Россией. Я в то время листал купленную в перерыве книжку и, не подумав, ляпнул: „Ничего, в честь 400-летия и Кубань подарите“. Профессор побледнел, а в аудитории воцарилась оглушительная тишина. Целый день я ходил с ощущением, что вот-вот постучат в дверь, и на пороге появятся люди в гражданском. И когда вернулся к общежитие, кто-то все же постучал. На пороге стоял парторг курса. Не глядя мне в глаза, сказал, чтобы я зашел к нему, потому что в его комнате меня ждет профессор Ишутин. Захожу, на столе стоит бутылка водки. Михаил Иванович разливает ее в стаканы и обращается ко мне: „Извини, Володя, что спровоцировал тебя на такой ответ. Давай выпьем и забудем“...

— Даже не верится, что так просто обошлось. Вы его, случайно, не загипнотизировали, как характерник Сашко из „Джур“? Может, не зря вас кто-то назвал „характерник Рутковский“? Да и об этих чрезвычайно одаренных казаках вы пишете так убедительно!..

— Что касается моего характерництва — к сожалению, это была красивая фраза. А „разбираюсь“ я в характерництве потому, что подолгу беседовал с целителями, гипнотизерами, мольфарами, которые и просветили меня.

— А вы — мистик?

— Скорее — оптимистик, то есть хоть и небольшой, но все же мистик-оптимист… Все чаще обращаюсь к иконе с фразой: „Дай, Боже, до конца явить то, что Ты вложил в меня“. И возвращаюсь к делам с таким чувством, будто получил на это согласие.

— Какие отношения вашего произведения с читателем? Какие ваши впечатления от „современных детей“?

— Мой читатель очень конкретный — это я сам. Пишу только для себя. И уже тогда, когда написанное нравится, вспоминаю о читателе. Потому иду в школу и пересказываю написанное. По детским глазам, по вопросам вижу, нравится им написанное или не очень, и вношу соответствующие коррективы.

Что касается сравнения, кто из нас лучше — мое поколение или они, — то здесь однозначного ответа быть не может. Единственное, в чем они нас превосходят — в раскрепощенности и открытости. Мы были запуганы войной, измучены голодом, они же даже не верят, что такое может быть. Они более осведомлены и практичны. Зато мое поколение было более душевным. Хотя... Такого продажного поколения, которое отдавало совесть и душу за килограмм гречки, кажется, в украинской истории еще не было. Мы клянем ненасытных власть имущих за то, что они гребут под себя, не стыдясь никого и ничего, — и вместе с тем презираем тех, кто красть не приучен. Так какое же поколение лучше? И какое хуже? Судить не нам.

Единственное, чего пожелал бы и нам, и им — чувствовать себя не венцом природы, а всего лишь малой частицей в истории государства, имя которому — Украина. И, дай Бог, чтобы не наихудшей.

Из досье ZN.UA

Владимир Григорьевич Рутковский (18.04.1937) — украинский детский писатель. Родился в селе Хрестителево Черкасской области. Учился в Одесском политехническом институте. Печатается с 1959 года. Автор многих романов для детей, среди которых „Бухтик из тихой заводи“, „Гості на мітлі“, „Канікули у Воронівці“, „Сині Води“, „Сторожова застава“, „Двобій з тінню“, „Потерчата“, трилогия „Джури“ (книга первая — „Джури козака Швайки“, книга вторая — „Джури-характерники“, книга третья — „Джури і підводний човен“) и др. Проживает в Одессе. Роман „Джури-характерники“ стал победителем книжного рейтинга от „Літакцента“, роман „Джури козака Швайки“ и повесть „Потерчата“ отмечены «Книгой года-2009» и Би-би-си.