Відповіді

• 2006.06.19 | Skapirus

  Поставив в новини (л)

  http://maidan.org.ua/static/news/2006/1150741843.html
  
  Прошу за кілька днів до початку заходу нагадати мені, я повторно приверну увагу до нього.

• 2006.06.26 | Уляна

  Може пригодиться учасникам

  Щоб уникнути досить таки поширеного у нас евристичного підходу до вирішення суспільних проблем, раджу багато читати і найцікавіше з прочитаного виставляти тут на форумі.
  
  Скидайте, хто має, цікаві матеріали, щоб якомога більше людей ознайомилося з різноманіттям існуючих підходів до вирішення проблем наукової діяльності в різних країнах. Мене особисто зацікавили б матеріали про стан науки в Польщі, Естонії, Туреччині та інших країнах, досвід яких міг би пригодитися Україні.
  
  Подаю статтю про обговорення стану в Російській науці.
  
  http://www.polit.ru/science/2006/03/06/aleksandrov.html
  
  Ученые без науки. Институциональный анализ сферы
  Лекция Даниила АлександроваМы публикуем полную стенограмму лекции директора программы "Развитие социальных исследований образования в России", преподавателя факультета политических наук и социологии Европейского Университета в Санкт-Петербурге, профессора питерского филиала Высшей школы экономики, приглашенного профессора ряда крупнейших американских и европейских университетов Даниила Александрова, прочитанной 19 января 2005 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
  
  Даниил Александров – один из самых интересных в России социологов науки и образования, и, кажется, во многом потому, что он еще и историк этой сферы (см. на «Полит.ру» "Наука и кризисы XX века: Россия, Германия и США между двумя мировыми войнами"). Собственно, исторический масштаб и дает тот уровень обсуждения, при котором недостаточно одного здравого смысла. Здравый смысл социолога, к тому же одного из практиков, внедряющих достижения европейской гуманитарной науки в России, подсказывает рад осмысленных ходов, направленных на нормальное, удобное включение российской сферы науки в мировую отрасль. Но с другой стороны, осмысление исторического опыта видит и более широкую проблему: как наука вообще воспроизводится и употребляется в современном мире, как именно и почему знание распределяется по географической карте и как можно сделать передовую науку в отдельно взятой стране.
  
  В полемике участвовали: Виталий Лейбин (ведущий), член Совета по науке, технологиям и образованию при Президенте РФ Симон Кордонский, один из ведущих экспертов по организации науки в России, в 90-е – министр науки и технологий Борис Салтыков, физик, один из организаторов общественной полемики по науке (ведущий проекта "Научные семинары России" , модератор форумов Scientific.ru) Евгений Онищенко, преподаватель факультета социологии РГГУ Сергей Магарил, колумнист «Полит.ру», эксперт в том числе по организации образования в России, писатель Михаил Арсенин, корреспондент «Передовой науки» на «Полит.ру» Ольга Орлова, наши партнеры по обсуждениям в рамках «Публичных лекций» - Ольга Лобач, Леонид Пашутин и др.
  
  См. также прошлые важнейшие публикации полемики о науке:
  Михаил Гельфанд: «Академия наук согласовала свое неуничтожение»
  Дмитрий Казаков: "Нашей науке не хватает большого дела"
  Виталий Лейбин. "Наука умеет много гитик"
  Наука и общество: кому нужна сфера науки. Лекция Бориса Салтыкова
  Л. Д. Фаддеев. "Фарадей и Максвелл оплатили науку на все времена"
  Сергей Белановский. Наука: от финансового аудита к власти эффективных менеджеров
  Вячеслав Вс. Иванов. Когда история сметает политиков
  Михаил Фейгельман. О физиках, высоком начальстве и шпиономании
  Лекция
  Спасибо большое, что пригласили меня сюда, мне очень лестно здесь выступать после всех тех лекций, которые здесь прошли и вывешены на сайте «Полит.ру». Я выскажу несколько тезисов о науке, о том, как я ее вижу, и о ситуации в постсоветской науке. Заранее хочу попросить извинения, я, вообще-то, институциональный историк науки, социолог науки, и мой основной жанр – это рассказывание исторических баек. Я мог бы долго рассказывать байки по поводу того, как была устроена наука или высшее образование в разные времена и в разных странах, но я по возможности постараюсь от этого воздержаться, чтобы не впасть в историю. Потом, если надо будет, я любой из своих тезисов проиллюстрирую примерами.
  
  Одна из проблем науки и образования состоит в том, что все ученые и преподаватели знают, как устроены наука и образование. От этого науковедение и особенно исследование образования во всем мире сильно страдают. Как в свое время написал замечательный институциональный экономист Джеймс Марч: «Почти каждый образованный человек может прочитать лекцию о задачах университетского образования, почти никто добровольно не согласится такую лекцию слушать». Я признателен, что хоть кто-то пришел слушать лекцию про науку. О науке все говорят. И в российских реформах, и в наших обсуждениях каждый говорит от лица науки и образования, и это, как мне кажется, преимущественно приводит к воспроизводству мифов: о существовании, например, фундаментальной науки; о том, что очень важно различать фундаментальную науку и прикладную; о несовместимости фундаментальной науки с рынком и т.д. – можно долго перечислять. Я потом специально к этому обращусь – в лекции есть специальный раздел «Идолы постсоветской науки, которым мы молимся».
  
  Мой первый тезис состоит в том, что науку, высшее образование и образованные профессии нужно рассматривать как социальные и экономические институты, определяющие экономику знания и регулирующие рынки знания и экспертного труда. С момента возникновения специализированного знания и образованного труда знание и рынок были неразрывно связаны через рынки труда, и я буду специально об этом говорить. Именно для регуляции этих рынков в свое время были созданы и существуют до сих пор университеты и степени. Уже в Средние века они были созданы специально для этого, потому что для медицины, права и теологии были нужны сертифицированные специалисты. По мере усложнения производства и разделения труда в обществе происходило развитие науки: формировались научные дисциплины, появились научные институты и т.д. Есть, например, замечательные работы немецкого историка Шубринга о том, как в Германии университетские реформы и формирование отдельных специальностей протекали параллельно с процессом дифференциации труда в обществе в целом. Шубринг доказывает, что специализация дисциплин в университетах быстрее шла в северной Германии, а не в южной, потому что там процессы модернизации общества в целом шли значительно быстрее. Наука в разных странах от Средних веков до наших дней принимала разные организационные формы, но в ее основе всегда лежала определенная логика экономических институтов.
  
  Центральный тезис моего доклада состоит в том, что если эти институциональные правила не соблюдаются, если нет нормально функционирующих рынков знания и экспертного труда, то нет и науки. В стране могут жить и работать прекрасные ученые или плохие ученые, это не важно; важно, что в стране при этом просто не будет науки. В России сейчас сложилась именно такая ситуация. Ученых много, и многие из них очень хорошие, а науки нет. Об этом можно говорить в том же смысле, в каком можно утверждать, что у нас в начале 90-х гг. практически не было государства, потому что государственные институты не работали так, как должны работать. Границы были, страна была, а институты не функционировали. То же самое произошло с наукой и продолжается до сих пор, потому что от системы советской науки мы не пришли к какой-то новой внятной системе научной работы.
  
  Я скажу несколько слов о советском прошлом, как я его вижу. Вся страна была устроена как одна корпорация – USSR Incorporated, и наука тоже была корпоративной, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она жила по законам административного рынка, который был как внутренний рынок фирмы, хотя и несколько более «рыночный» уже потому, что «корпорация СССР» была очень большая, от Калининграда до Камчатки. Но очень важно, что вся наука была промышленная и в каком-то смысле прикладная. Она была ориентирована на обслуживание разных нужд большой корпорации. И многие ее достижения и провалы – от мировых открытий до всех форм лысенковщины – были связаны с ее корпоративным, промышленно-прикладным характером.
  
  Надо понимать, что исторически Академия Наук была очень маленьким придворным учреждением в царской России, которое имело гораздо меньше функций и играло гораздо меньшую роль в системе науки Российской Империи, чем тогда, когда АН встала во главе большой корпоративной науки Советского Союза, предназначенной для индустриализации, строительства военно-промышленного комплекса и прочее. Выдающиеся ученые, работавшие в Советском Союзе, никогда этого не стеснялись. Это уже в наши дни происходит «возгонка» к фундаментализму в том смысле, что фундаментальная, чистая наука – это очень важно. Наши ученые, если посмотреть, например, на физиков, никогда не стеснялись работать с промышленностью, прекрасно справлялись как с астрофизикой, так и с созданием бомбы. Лучший естественно-научный вуз страны, Московский Физтех, был создан специально для обслуживания этой большой корпорации.
  
  Очень важно, что в Советском Союзе работа в научных учреждениях обладала большим престижем, чем остальные области деятельности, и не только потому, что государство ученых ценило и платило им солидные деньги, как об этом принято сейчас говорить. Назову три основания. Первое – образование в то время было редким и престижным благом, эффективным способом обеспечить социальную мобильность, переход на «чистую» работу. Сейчас у нас высшее образование становится фактически массовым, всеобщим. Второе – специфический спектр карьерных возможностей делал ученые занятия если не быстрым, то самым безопасным вариантом карьеры и способом самореализации, по сравнению, скажем, со спортивной, административной, партийной карьерой. И третье – успех в науке давал доступ к специфическим, самым дефицитным и престижным благам советского времени, доступ к Западу. Мы, конечно, понимаем, что дети партийно-правительственной верхушки и дети высококвалифицированных рабочих, получавших высокую зарплату на заводах ВПК в Ленинграде, шли в науку, находя там разные ниши. Одни чаще ездили за границу, другие вообще не ездили за границу, но символическое благо контакта с Западом получали и те, и другие. Это очень важно.
  
  Одним из побочных эффектов такого устройства было стремление ученых заниматься тем, что называется «чистой наукой». Дело в том, что именно через занятия «чистой наукой» (я поставлю эти слова в кавычки, но не для того чтобы поставить их под сомнение, а чтобы подчеркнуть их значение) был возможен символический доступ к Западу. Человек туда не ездил, не привозил оттуда никаких вещей, но, читая научную литературу, он как бы присваивал себе всю мировую цивилизацию и через переписку с коллегами-учеными, через обмен оттисками получал ощущение принадлежности к воображаемому мировому научному сообществу. Уход в науку и в воображаемое научное сообщество был своего рода безопасной антисоветской деятельностью или, как минимум, эскапизмом.
  
  Результат был совершенно нешуточный, не воображаемый, а очень реальный и значимый. К примеру, я совершенно убежден, что средний активный советский ученый читал намного больше иностранной литературы и изучал большее количество языков, чем его заокеанский коллега. Это был способ социализации в воображаемом мировом сообществе, которое находилось в перпендикулярном отношении к тому сообществу, в котором здесь, в СССР, жил этот ученый.
  
  Соответственно, нормы и правила мировой науки были особенно важны. Они воспринимались как противовес советским правилам и нормам, правилам советской науки в частности. В этой связи научная репутация и так называемый гамбургский счет приобретали особую значимость.
  
  Это очень интересное выражение – «гамбургский счет». Оно появилось в анонсе моей лекции благодаря, по-моему, Виталию Лейбину. Хочу обратить ваше внимание на то, что живучесть этой легенды и идеи гамбургского счета в нашей среде очень о многом говорят. Вот попробуйте объяснить американскому или французскому ученому, что такое гамбургский счет в науке и почему он так важен. Вы увидите, насколько это русская специфическая вещь. Потому что там не существует какого-то одного счета, а потом отдельно еще другого, гамбургского.
  
  Должен сразу оговорить, что все это, конечно, больше относится к естественным наукам и меньше - к наукам гуманитарным. Там была обратная ситуация, когда социальной нормой было скорее не учить иностранные языки и читать только на русском, в частности потому, что это было безопаснее.
  
  Таким образом, как мне кажется, в Советском Союзе сложилась и существовала довольно эффективно работающая система науки. И не столько благодаря дореволюционным традициям, научным школам или чему-то еще, а вопреки и одновременно вследствие существовавшей системы мер и планов партии и правительства ученые ориентировались и на организационные иерархии, в которых они работали, и на международные профессиональные стандарты своих дисциплин. Например, я убежден, что у нас была математика мирового уровня, едва ли не лучшая математика в мире, во многом потому, что математика была самой чистой, самой идеологически безопасной, самой гамбургской и самой международной среди наших дисциплин.
  
  В постсоветское время, когда распалась та самая «корпорация USSR», о которой я говорил, читать статьи на любом языке стало одинаково безопасно, а занятия ученой деятельностью потеряли не только денежную и карьерную привлекательность, но и социальную значимость, которая у них была. Кукиш в кармане, который мы все держали (я это очень хорошо помню), читая научную литературу по своим специальностям (а я по первому образованию биолог), потерял всякий смысл.
  
  Спектр карьерных возможностей радикально изменился. В головах ученых воцарился некий хаос, пошли споры о коммерциализации науки, науке-рынке, о гибели науки, о распаде традиций, конце научных школ, об отсутствии научной смены и т.д. И науковедение в этой дискуссии нимало не помогло. Потому что само науковедение оказалось в плену идолов, которые были порождены нашим прошлым и при этом сильно подкреплены арсеналом мирового науковедения 50-60-х гг., отражающим не столько некие общие универсальные правила существования науки в разные периоды, сколько вполне специфичную эпоху Холодной войны.
  
  Вместе с тем эти общие правила, характеризующие науку всех времен и народов, можно описать и детально анализировать. Я скажу о двух пунктах, очень важных для меня. Первый – совершенно очевидный – состоит в том, что наука и интеллектуальная деятельность глубоко состязательны. Есть замечательная книжка А.И. Зайцева о происхождении философии и культурном перевороте в Древней Греции, где показывается, как благодаря появлению интеллектуальной состязательности там складывалась философия.
  
  Даже те ученые и философы (в том числе и у нас в отечестве), которые не склонны к увлечению экономикой и социологией, постоянно используют метафору рынка идей. Мы, конечно, понимаем, что это не настоящий рынок, потому что в открытой науке, которая все публикует в журналах, на самом деле не существует прямого обмена правами пользования, нет денежного эквивалента. Есть сложная символическая экономика, и это отдельная интересная область социального исследования: символические рынки, символические капиталы и т.д. – это моя любимая тема как социолога, но здесь я об этом говорить не буду. Потому что для экономистов, политиков и управленцев это довольно воздушная тематика. И правильно, что она воздушная, из нее можно сделать гораздо меньше выводов, чем из другого наблюдения.
  
  Другое наблюдение состоит в том, что, на самом деле, наука – это побочный продукт специфического рынка экспертного знания, экспертного труда. С.Г. Кордонский перед лекцией меня спрашивал: «Кто такие эксперты?» Почему я так люблю это слово – мой интерес к этому слову связан с некой общей концепцией научной деятельности, где огромную роль играет неявное знание. Есть замечательная книжка Поляни о личностном знании. Поляни был прекрасным химиком и хорошо понимал, что в совершенно строгой науке, в которой он работал, в физической химии, очень много «кулинарных тайн» хороших рук и специфических техник, которые не передаются через публикации.
  
  И на эту тему в последнее время есть замечательные работы. Например, о том, как в Советском Союзе открыли некоторое явление, которое было важно для технической оптики, и никто в мире не мог его повторить. И все считали, что это очередная советская «лысенковщина». А когда открылись границы и народ начал ездить в разные страны, люди понесли эту технику в зарубежные лаборатории, она стала воспроизводиться, и теперь все в мире считают, что да, это очень важная вещь. Для этого людям нужно было просто лично выехать, публикации никак не помогали.
  
  Такое личностное знание, дополненное знанием вербализируемым, характеризует «серую зону» между знанием, кодифицированным для открытой науки (научные статьи для журналов), и знанием, кодифицируемым другим способом: патентные разработки, лабораторные регламенты – там, где это начинает уходить в промышленность. Новое реальное знание добывается в этой серой зоне, где люди еще не знают, куда пойдет дело и как, на каком языке нужно это излагать. То ли все это можно излагать в журнальных статьях, но тогда все равно какая-то часть неявным образом останется, то ли все это можно перевести в патенты и реальные права собственности, там будет совершенно другая секретность, другие скрытые элементы. Это примерно как различие знаний и информации, которое часто проводится, например, в экономической науке. Именно это экспертное владение явным и неявным знаниями характеризует и хороших врачей с дальних времен до наших дней, и всех других, самых разных, специалистов. Для регуляции деятельности таких экспертов были придуманы научные степени и многие другие институты.
  
  Есть прекрасная идея Пола Дэвида, замечательного американского экономического историка, который придумал Path Dependence и QWERTY-номику, о которой на лекции «Полит.ру» замечательно рассказывал А.А. Аузан. Дэвид в 1985 г. опубликовал статью про эффект «QWERTY», о распространении современной клавиатуры. В верхнем левом ряду клавиатуры клавиши идут в таком порядке - QWERTY, а почему именно так, откуда это взялось, непонятно, Дэвид как раз это описывает. А кроме работ по американской экономической истории у Дэвида есть серия замечательных работ по экономике науки.
  
  Его центральная работа в этой серии – о происхождение науки Нового времени, как и зачем она возникла. Возникла она из международной (для тех времен условно международной) конкуренции ренессансных правителей, когда ради престижа эти монархи выступали патронами искусств и наук. И если качество живописи мог оценить большой круг людей, который был при дворе, то качество математики, астрономии или философских дискуссий об устройстве природы, например, галилеевских споров, оценить могли далеко не все.
  
  Дэвид, опираясь на работы историков науки, демонстрирует, как произошла очень важная вещь. Принимая решение, кого нужно приглашать ко двору, патроны науки, нанимающие ученых, были вынуждены опираться на экспертное мнение сообщества ученых, позже названное «республикой писем», то есть на мнение людей, которые были конкурентами. Таким образом, система peer review, которую мы сейчас хорошо знаем по работе фондов и журналов, та система, на которой держится вся современная наука, была заложена еще в самом начале Нового времени.
  
  Для нас здесь важно, что эту логику можно использовать для анализа науки разного времени, от XIX в. до наших дней, и разных стран. Можно увидеть, что во всех случаях людей, по большей части ученых, нанимают как специалистов, которые могут выполнять совершенно разные работы. Они могут преподавать, обеспечивать промышленность какими-то разработками, информацией и т.д., самыми разными вещами.
  
  В мемуарах А.Ф. Иоффе, нашего великого физика, есть замечательное воспоминание, как он ездил в Америку. Там он сказал генеральному директору какой-то фирмы: «Вот у вас в промышленности работают такие замечательные ученые, у них выдающиеся научные работы. Хорошо, что вы их нанимаете». А тот непонимающе сказал: «Да, ученые… Да, они иногда бывают полезны. Вот когда нужно что-нибудь найти, тогда их можно об этом спросить, они это делают довольно быстро и хорошо». Вот, на самом деле, зачем нанимали этих людей в большую американскую промышленность начала XX в. Или, по крайней мере, так это воспринималось.
  
  Но дело в том, что это и есть функция эксперта. Вообще, крупные ученые – это те люди, которые могут, в частности, на пальцах объяснить, что интересно в их области, что они делают. Они могут объяснить школьникам, студентам, генеральному директору какой-то компании, зачем нужно проводить какие-то исследования. Все физики, химики это хорошо знают, это хорошо видно и на работе врачей. Способность объяснять на разных языках, по-разному кодифицировать и формализовать знание, которое, вообще-то, неясно, как формализовать и переводить с одного языка на другой, – это способность ученых.
  
  В этом отношении все патроны науки – ренессансные монархи, благотворительные фонды и их создатели, Рокфеллер, Карнеги и другие, или промышленность и, забегая вперед, Министерство науки, патрон науки XXI в., – устроены совершенно одинаково. Если вы хотите работать с «правильными» экспертами, вы неизбежно должны опираться на существующие рынки репутаций.
  
  Трезвому взгляду на науку у нас мешают идолы и мифы российской науки, о которых я сейчас расскажу. Наш первый идол – идол фундаментальности. У нас считается, что настоящая наука – это чистая наука. Помню, брал интервью у одного молодого человека. Он говорит: «Я собираюсь заниматься только фундаментальной наукой». Я: «А не могли бы вы объяснить, что это такое?» Он судорожно думает: «Фундаментальная наука – это та, за которую ничего не платят». Такое распространенное мнение.
  
  Главная идея в том, что хорошая наука должна быть фундаментальной, чистой, академической, настоящей. Считается, что прикладная наука – это плохо, ее легко коммерциализовать, а «нашу», фундаментальную, коммерциализовать нельзя, ее должно финансировать государство. И это при том, что, как я уже говорил, вся советская наука была ведомственной, промышленной, корпоративной, а тем самым и прикладной. Можно называть ее как угодно, но она не была той свободной, открытой академической наукой, в которой участвуют люди, работающие в качестве профессоров в университетах и свободно общающиеся в некой коммуникативной среде.
  
  Более того, не будем забывать, что наука – всегда приложение знаний. Если мы посмотрим на то, как устроена лаборатория, мы увидим, что лаборатория – это некая технологическая деятельность, в которой каждая поступающая научная статья включается в работу. Если написано что-то о новом приборе, новом методе, новых открытиях, это либо используется кем-то когда-то, и тем самым включается в науку, либо это вообще никогда никем не используется – и тогда в науку не включается. В этом смысле вся наука является прикладной. Если ее никуда нельзя приложить, она никому не нужна. Это не значит, что приложение будет обязательно в промышленности. Но если ни один ученый в мире не может или не хочет (и никогда не захочет) приложить ваши результаты в своей лаборатории, то это непонятно как работающие результаты и непонятно, зачем они вообще нужны.
  
  За этим моим суждением стоит огромное количество современной литературы по специальному исследованию лабораторного труда, где вся деятельность происходит в гибридной «серой зоне» производства неявного знания. С одной стороны, оно может транслироваться в какие-то технологические лабораторные разработки, а затем и в инновации и патенты, а с другой – в публикации в открытой науке. В этом смысле никакой особой фундаментальной науки, которую у нас как-то специально выделяют, не существует – если, конечно, не верить, что Академия Наук занимается фундаментальной наукой по определению. Поэтому Академию Наук у нас считают культурным наследием, которое нужно хранить, как картины в Государственном Эрмитаже. Только нам в науке ведь нужны инновации, а не памятники.
  
  Второй наш идол, о котором я буду говорить, – это идол научного сообщества. У нас принято много говорить о научном сообществе, сам этим грешу. На самом деле, за видением науки как научного сообщества мы забываем видеть науку как институт, то есть как совокупность правил, которые регулируют научную деятельность. Социологи особенно поработали над тем, чтобы сформировать представление о научном сообществе. Потому что очень часто мы что делаем? Мы опрашиваем ученых. Поэтому мы знаем, что думают ученые, как они там себя ведут, как они адаптируются. Но при этом мы забываем, что ученые – это еще не наука.
  
  Существенная проблема здесь еще и в том, что любое сообщество (не буду вдаваться в подробности) формируется сложным образом. Никто не сказал, что сообщество ученых, которое у нас существует, формируется вокруг научной деятельности. Я мог бы долго специально об этом говорить. Еще Дюркгейм объяснил, что сообщества формируются за счет ритуалов. С помощью ритуалов воспроизводится некое моральное единство. Есть ритуалы научные (например, научный семинар), в которых люди конструируют сакральные объекты, которыми они занимаются, на них сосредоточено их внимание. Есть замечательная работа Рэндалла Коллинза об интерактивных ритуалах, создающих сакральные объекты науки: научную истину и др.
  
  А могут быть совершенно другие ритуалы. Например, большие ежегодные или не ежегодные съезды, которые я наблюдал, особенно часто у нас в российской науке, где вообще нет никакого научного содержания ритуалов. Там конструируются другие сакральные объекты. При этом нам все равно кажется, что существует научное сообщество. Однако на самом деле это сообщество не научное – это сообщество ученых, но сформированное не на научных основаниях, и в нем участвуют как хорошие ученые, так и плохие. И одна из проблем, которая у нас существует, – именно благодаря тому, что у нас воспроизводятся такие сообщества ученых, у нас нет разделения на ученых хороших и плохих, а все они вместе благодаря этой общности выступают одним фронтом.
  
  Третий идол – идол подготовки смены. У нас любят говорить о том, что плохо готовится смена, что нужно готовить смену. Главное, что я хочу здесь сказать, - что смену вообще не нужно готовить, потому что сменят нас без нашей помощи. Мы все это прекрасно понимаем. В одной замечательной английской книжке «Micrographia Academica», забыл имя автора, есть такая фраза: «Вы слышите за стенами своего кабинета топот сотен ног. Это молодежь бежит, для того чтобы вас сместить с вашей должности профессора». Понимаете, нас сменят, даже если мы не будем стараться. Многие из тех, кто говорит о смене, наоборот, стремятся к тому, чтобы их не сменили как можно дольше.
  
  Что же тогда имеется в виду, когда говорят о смене, которую мы должны готовить? Имеется в виду, что нужно готовить преемников, которые все сохранят так, как было при нас, и нас самих на почетном месте. Это основная забота ученых, которую они объявляют в виде заботы о научной смене. Потому что если бы они думали о реальной смене, то они заботились бы о другом. Например, о том, чтобы потом их коллеги были способны на их место избрать талантливого человека совсем из другой компании, что называется, из другого курятника, чтобы реально произошла смена одного научного направления на другое и научная жизнь шла бы в этом учреждении. Вместо этого мы все заботимся о той «смене», которая сохранит преемственность.
  
  У нас сейчас забота о подготовке научных кадров начинается со школы. Раньше были физматшколы, теперь у нас развиты спецшколы, вузы работают с выделенными школами, и получается, что школа, вуз, потом аспирантура, академический институт – все это образует одну структуру. Что это такое? Это вертикальная интеграция. Все мы знаем, для чего нужна вертикальная интеграция, – конечно, для того, чтобы уменьшать издержки. Трудно искать людей где-то снаружи. Если посмотреть, сколько времени уходит на поиск новых кадров в американских исследовательских университетах, то это страшное количество времени, сил и денег. Сделаем проще – в школе учим, в вузе учим (ну, не мы, наши ученики), потом в аспирантуре, потом мы к себе берем. Соответственно, что здесь возникает? Возникает научная школа.
  
  Это наш следующий идол – идол научной школы, который у нас овеществлен до такой степени, что теперь у нас научные школы финансируют. Это удивительно, поскольку никто никогда не может объяснить, что же это за структура такая, которую можно финансировать. Вот, можно финансировать организацию, научную группу, временный творческий коллектив. А что такое «финансировать научную школу» – непонятно. Но в разговорах это идет постоянно. О научных школах я мог бы говорить много. Это феномен, который у нас возникает просто благодаря иерархической организации советской науки. Научные школы крайне полезны для одного: для дисциплинирования ученых. Ученых, конечно, нужно дисциплинировать, чтобы они работали как профессионалы, чтобы они были хорошо калиброваны, чтобы правильно трудились.
  
  При этом мы понимаем, что развитие науки сильно тормозится существованием таких школ. Если мы учили человека в старших классах школы, потом в университете, в аспирантуре, потом он у нас работает, а потом он же будет учить следующие поколения, то неизбежно происходит торможение прироста знаний. Мы получаем некоторую кратковременную выгоду, но теряем в долгосрочной перспективе. Постоянные разговоры о научных школах, в принципе, дают установку на повторение традиций, которые приводят к тому, что у нас в науке существовали и продолжают существовать то, что называется «замкнутые кластеры цитирования».
  
  Есть такая вещь – когнитивные карты науки, они показывают, как работает современная наука. Эти карты строят по цитированию, и там получаются очень красивые картинки. Выглядит это так: есть какая-то проблема, и вокруг нее появляется сеть исследований, которая, как грибок, как плесень наползает на проблему и начинает ее поедать. Сеть взаимных цитирований начинает довольно плотно съезжаться, смыкаться, все цитируют друг друга, а потом сеть начинает распадаться на части и исчезать, потому что проблема во многом съедена. И в таких случаях обычно есть некий временной цикл появления и распада кластера. А у нас не так: у нас появившиеся кластеры сохраняются и просто поддерживаются самоцитированием. Были проведены специальные исследования, как в советской химии работали кластеры самоцитирования, люди занимались как бы научной деятельностью, однако наука эта была совершенно не передовая.
  
  Если мы посмотрим на мировую историю науки и высшего образования, то мы увидим, что каждый раз, когда складывались успешные системы производства-воспроизводства знания, например, Гумбольдтовский немецкий университет, там всегда были специальные, очень большие усилия, направленные на то, чтобы бороться со всеми идолами, о которых я говорил. Например, две знаменитые свободы, провозглашенные в Гумбольдтовском университете, – свобода преподавания и свобода обучения – часто рассматривают как некие нормы идеальной свободной науки. На самом деле, это были весьма жесткие правила, направленные на то, чтобы конституировать рынок академического труда и рынок образовательных услуг в Германии. Известно, что все земли всячески против этих свобод протестовали, потому что им всем хотелось замкнуться и контролировать рынки на своих территориях. Как у нас сейчас возникают региональные науки, так и немецким землям хотелось захлопнуться и окуклиться. На самом деле никто не хотел, чтобы студенты ножками шли из Гиссена в Гейдельберг или в Берлин, бросали одних преподавателей, переходили к другим, ведь это и преподавателям обидно, и землям, которые финансировали университет в еще не объединенной Германии, тоже неприятно. Но реформаторы, создававшие немецкие университеты, твердо «договорились» об этих правилах. Было еще одно очень важное неформальное правило. Оно заключалось в том, что приват-доцента в университете Х века этот же университет ординарным профессором не брали. Хотя иногда и бывали исключения, но обычно все-таки нужно было поработать профессором где-то в другом месте, и только потом можно было вернуться работать в тот университет, который ты закончил. На самом деле это тоже в краткосрочной перспективе никому не было выгодно, и надо было затратить большие усилия, чтобы создать такую систему, которая была выгодна в долгосрочной перспективе развития университетов и интеллектуальной жизни Германии в целом.
  
  Уже, наверное, понятно, что я могу сказать по поводу наших реформ и будущего нашей науки. Как мне кажется, государство должно заботиться не об отдельных научных институтах и учреждениях, а об экономических и государственных институтах, которые конституируют науку как таковую. Потому что настоящие агенты научной деятельности – это, конечно, не научные институты и даже не отделы и кафедры, а ученые и их небольшие группы. И их государству с его высоты все равно не видно.
  
  Есть такая замечательная книжка Джеймса Скотта Seeing Like a State («Видеть, как государство»), недавно вышедшая на русском под названием «Благими помыслами государства». Государство все всегда должно видеть правильным образом, а чего оно не видит, то для него неважно. Считается, что государство – скажем, министерство – у нас не может учитывать лаборатории, оценивая, эффективные они или неэффективные, потому что у нас очень много институтов, так что лаборатории уже не видны из министерства. Но государство и не должно этого делать! Оно вообще не должно интересоваться, какие есть институты и лаборатории. Оно должно интересоваться совсем другими вещами, а именно - тем, какие у нас есть фонды, которые конституируют науку, какие журналы и т.д., и чтобы не было монополизма в науке. Это все очень понятные, известные из общих экономических соображений функции государства.
  
  Структуры, определяющие рынок репутаций и оборот кредита (есть такая концепция в социологии науки) – это научные журналы и научные фонды. Собственно говоря, их и нужно развивать. При этом опираться нужно, конечно, на уже имеющиеся тенденции. Потому что жалобы, что у нас все процессы идут не в ту сторону, не помогают.
  
  Скажем, у нас de facto все вузы фактически стали работать на уровне американских колледжей. Они дают общее массовое образование. Хотя при этом считается, что, во-первых, в наших вузах дается профессиональное образование, и, во-вторых, наука отделена от образования. И то, и другое очевидным образом неверно. Аспирантура, которая является самой существенной частью профессионального образования и подготовки специалистов, у нас есть в разных учреждениях, в том числе и в Академии Наук. То есть значительная часть профессионального образования в научной области у нас выведена за пределы вузов. Нигде в мире этого нет, но у нас есть. Нравится это нам или не нравится, нам этого не отменить. Надо этим воспользоваться. С одной стороны, можно вводить бакалавриат, пользуясь тем, что вузы фактически стали поставщиками массового высшего образования. С другой стороны, можно создавать «аспирантские университеты» на основе научных центров. Тем самым можно создавать новые центры деятельности, изменять и разнообразить организационный ландшафт науки, потому что просто так старый реформировать не получится.
  
  Один из центральных тезисов замечательной книжки Бертона Кларка про организацию высшего образования состоит в том, что старые учреждения образования и науки не реформируются. Они могут сами постепенно измениться за 40-50 лет вследствие конкурентных условий, а для проведения быстрых реформ нужно создавать новые. Я мог бы привести много примеров из истории Франции, Америки, Германии и России, подтверждающих этот тезис. Какой из этого следует вывод? Нужно создавать новые фонды, новые журналы. Это кажется странным в наших условиях, когда наши российские журналы загибаются, поскольку у них резко падает цитируемость, но можно было бы попробовать создать в России некоторое количество международных классных журналов. В 20-30-е гг. у нас были международные журналы на немецком. Почему сейчас их не может быть? У нас есть журналы на английском, но все они местные, принадлежащие отдельным учреждениям. В них публикуются люди, которые в этом учреждении работают, либо которые принадлежат к сети, связанной с этим учреждением или лично с главным редактором этого журнала.
  
  Нужно попробовать создать новые международные журналы и научные центры, опираясь при этом на людей, которые умеют работать по новым правилам, по правилам открытой конкурентной науки, которые существуют в рыночной экономике. Для этого, конечно, необходимо привлечь людей, постоянно или временно работающих в других странах. Без этого нам, безусловно, не справиться.
  
  И предупреждая вопрос, который, боюсь, когда я закончу говорить, мне задаст Виталий Лейбин, о том, какие есть политические субъекты, которые могут договариваться, чтобы конституировать науку, я сразу на него отвечу и на этом закончу. У нас сейчас почти нет в академической области договороспособных субъектов политического действия, которые были бы созданы по открытым и никем не оспариваемым правилам. Но верно, что для их создания будет хорошо работать существующая в науке репутация. Люди могут ругать систему цитирования и импакт-факторы по пять раз на дню, но все равно все смотрят на это цитирование. И если сделать его грамотно (например, не сравнивать цитируемость зоологов и ботаников с цитируемостью теоретических физиков, работающих в области высоких энергий, а как-то это структурировать), то уже эти формальные показатели могут для нас решить значительные проблемы. Этим ресурсом можно воспользоваться, для того чтобы на сцену вышли новые договороспособные субъекты, и тем самым эти новые правила науки, о которых я говорил, можно было бы поддержать.
  
  Обсуждение
  Лейбин: В первую очередь я и в самом деле хотел задать вопрос про субъекты. И еще у меня вопрос про две части лекции: про то, как связаны историческая рамка и теоретические конструкции типа рынка знаний с практическими выводами, которые последовали в конце.
  
  У меня ровно две части: первая - что я понял и с чем, в общем, до копеек согласен, и вторая - что не понял, и это как раз, по-моему, и стоит обсуждать.
  
  Что понял. Что со времен Возрождения отношения представителей сферы потребления знаний и специального сообщества, например, научного, строятся одинаково. Приходится коммуницировать с неким сообществом, которое организовано так, что способно иметь репутацию и ранги. Поэтому следует консультироваться с экспертами по поводу того, кого нанимать в компанию или в качестве учителя к принцессе. Буквально это у нас до сих пор воспроизводится в отношениях некоторых крупных корпораций с некоторыми крупными учеными в том смысле, что они заказывают что-нибудь возвышенное и опираются на мнение коллег, заказывают часто не совсем практическое.
  
  Отсюда следует, что нет другого пути в этом общении, например, государства с ученым сообществом, кроме как приняв в этом экспертном круге посредника, который будет выдавать заказчику список рангов и репутаций. Отсюда идея фондов, которые должны конкурировать, идея журнала мирового уровня в России (которая мне очень близка). Но начать нужно с обсуждения того, каким должен быть этот журнал, а он, чтобы состояться, должен быть не совсем таким, как Nature или Science, - не потянем просто. А в чем мы сильны, как употреблять с выгодой сильные стороны нашего ужасного положения?
  
  Тут возникают разные проблемные вопросы. Если уж мы берем историческую рамку, то начинаем следить: есть большая сфера потребления, есть наука, которая производит полезные знания, есть цех науки, который производит средства производства полезных знаний (фундаментальная наука в обычном понимании).
  
  Сфера потребления все время менялась. Сначала нужен был воспитатель для принцессы, с индустриальной эпохи нужно было совсем не это. Тут я не очень понимаю, как работает метафора "рынка знаний" в истории. Логика индустриальной модернизации - для меня более высокая планка, заданная историей, чем, например, логика экономических законов. Страны экономику устраивали по-разному, но великие страны прошли через модернизацию и индустриализацию. И некоторые страны сделали это практически без рынка, и поэтому неясно, причем здесь рынок знаний. Сначала Россия модернизировалась при царе, а потом продолжила строить ту же гидроэлектростанцию при советской власти. Кажется, это был более мощный исторический ход, чем вообще советская власть в царской России.
  
  И теперь проблема - просвещенных дворов эпохи Возрождения нет; закончилась, в целом, и индустриализация. Какие мощные сферы потребления науки еще остаются? На какой паровоз мы садимся?
  
  Потому что кажется, что логика модернизации в западной науке уже не очень работает, там уже другие механизмы. Можно обсуждать, чем появление массового рынка компьютеров отличается от того, как использовалось знание в эпоху модернизации. Непонятно, что у нас от истории, на каком мы месте, кто и зачем будет это потреблять.
  
  Попытаюсь резюмировать себя. Мне кажется, что тезисы про журнал, про то, как нужно строить фонды, и про то, что нужно строить новое, а не перестраивать старое, - банальны и очевидны. Тут работает логика здравого смысла, но она не отвечает на вопросы более широкого плана: где наука в истории, кто у нас в России будет ее употреблять и почему. Лектор начал про это, но в итоге не продолжил.
  
  Александров: Коротко говоря, кроме того, что разные продукты, возникающие вследствие научной деятельности, могут употребляться в промышленности, на самом деле потребляется не столько наука (т.е. не результаты, которые публикуются в журналах), сколько труд ученых. Общество использует труд людей, которые эту науку производят. Например, ученые могут быть преподавателями в высших учебных заведениях. Вообще, знаменитая научная революция Германии XIX в. – это побочный продукт рынка труда преподавателей, которые для того, чтобы занять место ординарного профессора, должны были защитить две диссертации и набрать себе студентов.
  
  У нас беда состоит в том, я этого не сказал в лекции, что нет миграции, нет горизонтальной мобильности между учреждениями, регионами и т.д. В это тоже можно было бы вложить деньги, чтобы каким-то образом этот порочный круг разорвать. Я совершенно всерьез утверждаю, что сейчас нужно думать, где и как у нас ученые будут работать и как их использовать, а не о том, кто будет потреблять науку, которую они делают. Если правильно устроить возможности карьерного роста в каких-либо сферах, в том числе и в образовании, то наука окажется побочным продуктом этой деятельности. Потому что люди будут хотеть наукой заниматься, чтобы повышать свою репутацию, расти в карьерном смысле, находить новые места работы, менять их, уходить в промышленность, возвращаться из промышленности в учебные заведения и т.д. Мне кажется, что проблема логики модернизации и того, как наука в нее помещается, я не хочу сказать - «надуманная», но очень историософская. Я не знаю, есть ли на нее ответ в той логике, в которой я говорю.
  
  Лейбин: Вы высказали несколько тезисов о несуществовании, о некоторых мифах. Я хочу добраться до того, а что, собственно, есть. Из вашего последнего ответа я понял, что якобы существует, как это ни странно, мировая наука, мировое научное сообщество. Потому что если ответ состоит в том, что надо все-таки правильно организовать жизнь ученых, значит, существует нечто, что само живет, воспроизводится, содержит в себе механизмы своего развития. Это, кстати, противоречит началу лекции, которая началась с того, что наука – это знания, которым всегда есть употребление.
  
  Александров: Я не имел в виду, что наука существует без сферы употребления научной деятельности и самих ученых, так же, как, если я говорил о мировой науке, я грешил против самого себя, против своих тезисов. Потому что «мировой науки» в смысле «мировой организации» не существует. Но существуют некоторые достаточно универсальные правила этой открытой науки, которая публикуется в журналах…
  
  Лейбин: Есть правила, значит, есть объекты, воспроизводящиеся исторически.
  
  Александров: Да. Наиболее устойчивый воспроизводящийся компонент – это журналы. Если вас интересует, за что можно исторически подержаться, то это с начала Нового времени, с журнала, который начал издавать Генри Ольденбург в Лондоне до наших дней.
  
  Реплика из зала: Получается, что люди работают только ради того, чтобы были журналы.
  
  Александров: Наоборот. Они занимаются наукой отчасти потому, что эти журналы существуют.
  
  Реплика из зала: Зачем люди занимаются наукой?
  
  <смех в зале>
  
  Реплики из зала: Что существует? Про что мы говорим? Чтобы у них авторитет повышался или что? Какой объект? Что мы, собственно, рассматриваем?
  
  Лейбин: Даниил Александрович, они же все равно спросят одно и то же: «Что у нас существует?» Что берется в качестве основной рамки обсуждения? Если предположить, что существует бактерия, она размножается, мы понимаем, про что говорим. Если делится, растет.
  
  Симон Кордонский: Очень смело. Существует бактерия – мы понимаем только бактерию.
  
  Лейбин: В рассуждении мы можем об этом договориться. Было опровержение ряда мифов, были тезисы о том, что ничего не существует. Теперь я хочу узнать, что же все-таки существует, чтобы мы начали обсуждать.
  
  Александров: Там, где это можно наблюдать, существуют рабочие группы, в которых это новое знание добывается, от групп социологов и экономистов до химиков, физиков и математических семинаров, на которых обсуждаются доказательства. Эти реальные группы существуют, в них происходит некоторое взаимодействие людей, и там, на микроуровне, воспроизводятся некоторые правила научной деятельности. У нас, как всегда, существует проблема перехода от микроуровня, где лицом к лицу мы видим, что люди делают на семинарах, к макроуровню, уровню правил, институтов, общественного потребления в целом и т.д. Мы можем долго на эту тему говорить. Но мы понимаем, что такие институты, как научные журналы, находятся на среднем уровне между отдельно работающими людьми на семинарах, в лабораториях с пробирками, и тем уровнем, который получается путем абстрагирования, уровнем правил науки, о которых мы говорим.
  
  Все мои тезисы связаны примерно следующим образом. Поскольку эти реальные семинары, группы, лабораторные комнаты для управленческого - особенно государственного - уровня просто не видны, то об этом уровне и не надо заботиться. Не надо делать вид, что мы о них заботимся, если финансируем НИИ. Надо финансировать те структуры, которые в наиболее полной мере воплощают в себе правила науки, а именно фонды и журналы. Вот моя логика.
  
  Лейбин: Я для ответа зафиксирую, что все-таки продолжаю не понимать. Не понимаю следующее. Были монархи, которые, используя сообщество, нанимали для каких-то своих целей ученых. Отсюда, вроде бы, как было сказано в начале, эта сфера и произошла. И что, с тех пор никто не нанимал? Кто сейчас нанимает?
  
  Леонид Пашутин: Есть соблазн задать вам вопрос в рамках институциональной темы, но я хочу выйти за ее пределы, если удастся, развить метанаучную часть. Вы один из тех, кто на «Полит.ру» выступает по этой теме, до вас было несколько человек, и, судя по анонсам «Полит.ру», эта научная тема фундаментальна. В этой связи хочу спросить следующее. Вы, очевидно, считаете себя экспертом. Это тактический вопрос. Знаток истории науки и многих других обобщенческих вещей. Предположим, вам было бы поручено сформулировать десяток вопросов, для ответа на которые были бы приглашены другие эксперты в этой сфере. Вы один из них. Никто вашу речь сегодня не слышал. Только формулируете вопросы. Сейчас это сложно, мы все прослушали. Теперь дальше. Такие волонтеры нашлись и начали обсуждать ваши вопросы, каждый, естественно, со своей позиции. Мой вопрос, адресуемый к вам, состоит в следующем. Скажите, если бы собрались 15 специалистов и было 10 вопросов, можно было бы ожидать инвариантов в этих высказываниях, пять положений, которые были бы очень близки или общи, не зависимо от того, что это очень разные люди, выступающие в пределах одного заданного плана?
  
  Для меня это принципиально со следующей точки зрения. Вы все-таки выступаете как субъект? От себя? От вашего внутреннего мира? Или ваш внутренний мир – часть некоторой более широкой реальности, которая созревает в других умах вне зависимости от вас? Возможно, инвариант, который получится на пересечении ответов, - это то, вокруг чего потом должна вращаться институционализация. А я не уловил, есть ли такой инвариант. Спасибо. Извините, может быть, не очень понятно сказал.
  
  Лейбин: Мне очень нравится этот вопрос. Может, и неправильно, но скажу, что я понял. На какие основания нам, экспертам, нужно встать? Вот, мы обсуждаем тему существования науки в России. Какие общие основания такого рассуждения, сформулированные в виде вопросов коллег, могли бы быть? Общих вопросов. Что мы обсуждаем?
  
  Симон Кордонский: Докладчик не сказал одну вещь, для него само собой разумеющуюся, что наукой занимаются все и каждый. Это же конкретные потребности людей. Например, выгнать самогон: из чего, как, сколько. Эти результаты – примитивно научные результаты. Наука появляется тогда, когда эти знания можно опубликовать в журнале. Если это знание, в любой форме, в какой оно существует, потребно государству, тогда появляется наука. Другое дело, что сейчас в результате всех этих преобразований, в том числе в советской истории, существует разрыв между людьми, которые производят и воспроизводят это знание, и государством. У нас потерян не журнальный уровень, а лабораторный. У нас есть отдельно ученые, отдельно журналы, отдельно государство, которое непонятно, что преобразует. Нельзя исключать людей из культурного рассмотрения науки.
  
  Лейбин: Симон Гдальевич, вы подтвердили гипотезу о существовании науки в мире, которая воспроизводится сама по себе, поскольку этим хотят заниматься люди. Весь вопрос мог бы состоять в том, как нам туда правильно встроиться. Если только в этом проблема, она, вообще, техническая.
  
  Реплика из зала: Политическая, а не техническая.
  
  Лейбин: Нет. Но я потом расскажу, что там, чтобы дать другим выступить.
  
  Сергей Магарил (факультет социологии РГГУ): Прежде всего, я хотел бы поблагодарить докладчика за изящные новеллы в области теоретического науковедения. Но, поскольку я читаю курс социологии политического процесса в современной России, вопрос будет чисто конкретный. Есть такой тезис: общество программирует свое будущее в виде системы образования. Возможно, Даниил Александрович не склонен его разделить. Но в том случае, если вы склонны его разделить, я хотел бы попросить вас прокомментировать связь или ее отсутствие между неблагополучием современной России (которое хотя бы фиксируется в многочисленных социологических опросах) и уровнем, состоянием, я бы даже сказал - достижениями советской науки. Скажем, в области космоса, авиации, атомной энергетики в ее оборонной и гражданской ипостасях, штучные Нобелевские премии (Лазарев и пр.). Заранее признателен.
  
  Александров: Если всерьез отвечать на вопрос о неблагополучии в России образования, достижений и науки, то будут встречные вопросы. Поскольку надо понять, о каком неблагополучии в России мы сейчас говорим. В целом ясно, что в старой системе наука и ученые использовались таким образом, что это не было направлено на создание благополучия общества в целом. Как это ни странно (здесь у меня парадоксальный взгляд), взрывной рост системы образования, произошедший уже в постсоветское время, когда вдруг стало очень-очень много вузов и в них стали работать разные люди, в частности, из Академии Наук, – это случилось потому, что ученые оказались востребованы обществом. Что могут ученые предложить обществу? Преподавание. Они и предложили – пооткрываем новые вузы и филиалы московских вузов во всех регионах, там будут местные математики преподавать математику, а местные обществоведы – обществоведение.
  
  На самом деле и появилась эта востребованность обществом. Раньше заказчиком был, как говорил Борис Салтыков, ЦК и ВПК, а тут появился еще и другой заказчик – люди, которые готовы платить за образовательные услуги. В этом смысле есть, как мне кажется, позитивная тенденция. Нам кажется, что это плохо: открылось много «плохих» вузов. А на самом деле нужно сказать, что это неплохо, даже хорошо, только видеть всё нужно в правильной рамке чтения: все эти вузы не дают настоящего профессионального образования, они дают некоторое общее образование, наращивают общечеловеческий капитал, и спасибо им. Одни делают лучше, другие делают хуже. А потом мы из выпускников этих массовых вузов будем готовить профессионалов.
  
  В этом, в частности, как мне кажется, состоит идея реформы высшего образования с разделением на бакалавратуру и магистратуру, где бакалавратура будет давать общее образование, а магистратура – специальное. Но я не хотел бы в это углубляться.
  
  По поводу инварианта. Полемические суждения по поводу того, что у нас есть идолы фундаментальной науки, научных школ и т.д., – это, как мне кажется, достаточный инвариант. Я здесь ничего остроумного не говорил. Потому что почти все известные мне лично и не лично (например, на форуме scientific.ru) ученые, не ангажированные в административный establishment, соглашаются, что система цитирования, журналы, фонды, которые не только финансируют науку, но и создают рынок репутаций, – это то, что нам сейчас нужно, для того чтобы сдвинуть дело из того положения, в котором оно находится. Здесь я старался быть наименее оригинальным и не бросаться в такие крайности, в какие я бросался в середине доклада.
  
  Ольга Лобач: Добрый вечер. У меня все-таки осталось недоумение, которое высказывал Виталик. Такое ощущение, что, не прояснив его, нельзя дальше двигаться. Потому что из вашего доклада, если проанализировать, получается, что науки нет. Вы рассмотрели ее в экономической действительности, и в ресурсном плане она ни на что претендовать не может. Вы сказали, что заказчик исчез, новый не сформирован. В последнем ответе вы тоже сказали по поводу изменения в сфере образования, и оно тоже перестает быть связанным с наукой. Тогда я в упор не понимаю, а чего реформировать-то, куда дальше что переводить. Потому что либо наука есть нечто присутствующее, включенное, либо, по крайней мере, ценность, которая стаскивает на себя ресурсы или что-то еще. Я не могу найти следов существования науки в вашем изложении. Либо это историческая часть, но она уходящая натура, тихо гибнет, начиная с периода Возрождения, сейчас она на последней стадии. Заказ новый уже тоже не просматривается. И когда вы говорите, что «наука должна включаться туда-то», получается, что пустота ни во что не включится. Я не могу понять, в чем тогда предмет.
  
  Александров: Сейчас еще раз попробую объяснить, что я имел в виду. Во-первых, что существует не вообще где-то и как-то, а в России. В России существует деятельность большого количества ученых, хороших и плохих, их соотношение можно обсуждать, есть разные исследования состояния науки, есть мрачные наблюдения. Разговаривал с коллегой-естественником, он говорил, что в их академическом институте в Москве 1,5 тыс. сотрудников, а всего 4-5 сильных лабораторий. Это, значит, максимум человек 100-200 на 1,5 тыс. сотрудников. Есть ученые, которые занимаются этой деятельностью. Но они не только не образуют научного сообщества (с эмфазой на слово «научное»), но их деятельность в рамках российской действительности нельзя определить как науку. Дело не в том, что науку никто не потребляет. Я смотрю на науку не как на продукт, который выставлен для потребления, а как на побочный результат некоторой деятельности. Структурирования этой деятельности, побочным продуктом которой является яркая передовая наука, большие интеллектуальные достижения, у нас не создано. В этом смысле науки нет.
  
  Лобач: А в каком она есть?
  
  Александров: Я повторяю, что в стране есть большое количество ученых, которые делают научные работы. Любое обсуждение может быть только в определенных рамках и системе определений. В тех рамках, которые я предлагаю, наличие ученых, занятых научной работой, не означает существования науки. Можно говорить о том, что везде, где есть правительства, существует государство, но, например, с точки зрения веберовской концепции государства как монополиста легитимного насилия, не во всех случаях при наличии государственных границ и правительства есть государство. Его может и не быть, если насилие приватизировано силовым предпринимательством и население считает это насилие легитимным. Или нам может казаться, что существует рынок, поскольку кто-то кому-то дает деньги и кто-то что-то покупает, а на самом деле рынок не работает, потому что не существует институтов, которые его поддерживают.
  
  В отношении науки у меня примерно такая же логика рассуждений. Я предлагаю рассматривать науку как институт, который может и не существовать, при том, что люди продолжают совершать определенные действия, которые считаются наукой. Те, кто печатается в международных журналах с высоким импакт-фактором, участвуют в научной деятельности, только при этом, где бы они не жили (на Северном полюсе, на Коста Брава, в Москве, в Петербурге или в Новосибирске), они участвуют в науке не там, где живут. Скажем, на Коста Брава может собраться какое-то количество математиков, отдыхать там и обсуждать математику. Там не будет науки, эта наука будет где-то совершенно в другом месте. У нас сложилась такая парадоксальная ситуация. Если мы не создадим какие-то механизмы, которые будут формировать эту научную деятельность как работающую систему правил производства знания у нас здесь, то это так и будет продолжаться.
  
  Лобач: Но когда вы говорите: «Если мы не создадим здесь…» - тогда непонятно, с какой позиции идет обсуждение этой темы. Либо вы признаете, что наука есть некое общественное благо, которое признается обществом, и общество считает, что это ценность, в которую нужно вкладывать ресурсы и которая должная существовать. Тогда хотя бы можно дальше переходить к любимым Виталием политическим вопросам: где субъекты, которые могут это инициировать и т.д. Потому что в вашем описании нет ни одной точки, с которой дальше можно производить действия. Когда вы говорите, что науки не существует, вы просто провоцируете меня, например, запросить помощь зала (может, вы окажетесь правы), сказать, кто-нибудь знает признак существования науки здесь и сейчас в нашей стране. По крайней мере, две руки я вижу, это не мало, три. Т.е. есть некие факты, которые для людей несомненны. В вашем изложении ни одного такого факта не было. Поэтому я, например, понимаю, что если у человека есть опыт представления о том, что наука есть, он может его двигать в ту или другую сторону и улучшать. Но пустота, которую кто-то неизвестно с какой позиции должен наполнить и перевести в то, что будет наукой, но уже не той, которая была, а той, которая неизвестна и мировая ли – еще непонятно. Это тогда просто висеть на булавке.
  
  Александров: Я попробую ответить. Мне сразу не пришло в голову это сказать. Наука в моей рамке обсуждения не определяется как некое благо, она определяется как система правил. Это разные вещи. Благом, т.е. продуктом, товаром, goods, является знание, информация. Знание может быть транслировано, оно может участвовать в производстве новшеств, инновационных систем в промышленности, оно может работать в высшем образовании. И это востребовано, это является ценностью у нас здесь и сейчас. Для того чтобы у нас снова заработала машина по производству новых знаний, нужно ввести в действие работающие правила, которые я называю наукой. Такой ответ понятнее?
  
  Лобач: Уже лучше.
  
  Александров: Меня можно обвинить в том, что я поставил под вопрос, что такое наука, и перевел это в другую систему определений. Но я просто отступил на шаг назад и сказал, что знание, информация, инновации – это блага. Это, действительно, блага, которым, в частности, можно приписать цену. А в целом науке цену не припишешь. Инновациям, информации можно приписать, а науке цену приписать нельзя. Мне кажется, что долгий разговор о том, имеет ли наука цену, связан именно с тем, что на самом деле наука – это не благо, а просто система работающих правил. Тогда у нас не будет проблемы приписывания цены.
  
  Ольга Орлова: Добрый день. По мере вашего выступления у меня накопилось огромное количество вопросов - мелких, конкретных. Потом я просто решила все свести к одному простому. Вы говорили, что у нас есть ученые, но нет науки (вы начали с этого утверждения). Когда мы говорим «у нас», имеем ли мы в виду Россию? Дальше, когда речь шла об идолах, которые существуют у нас, было сказано об идоле существования научного сообщества, что это такие семинары, конференции, куда попадают ученые самых разных рангов: и бездельники, и дилетанты, и т.д. Хотелось спросить, где существует такое сообщество, куда они не попадают? И существует ли где-то такая система отбора?
  
  Был приведен пример с Германией. Вы очень удачно рассказали о том, что человек, который пишет первую диссертацию в Германии, не получает постоянной позиции в этом университете и не дослужится до профессора, сначала он должен попреподавать в другом месте. Да. Но не было сказано о том, что при всем при том в Германии в ученой среде нет такой задачи – получать ученых извне. При этом в Америке тратится огромное количество времени на поиск талантливых ученых извне, но там извне берется и прислуга, и компьютерные работники, и все остальные, и это нормально. А в Германии, например, нет. Ты должен поработать в другом университете. Тем не менее, скажем, иностранец не получает постоянной позиции, хотя он может проработать 30 лет. Потому что это другое научное сообщество и просто другая организация науки.
  
  Когда прозвучало утверждение, что любой настоящий толковый ученый может объяснить на пальцах, чем он занимается, директору завода, президенту, депутату, почему именно это нужно делать, и тогда он, действительно, толковый ученый, хотелось спросить, а что такое тогда популяризатор? В русском языке ученый, исследователь и преподаватель – это не синонимы. Человек может быть замечательным исследователем и совершенно не уметь объяснить, чем он занимается и зачем это нужно делать. И наоборот, он может быть толковым преподавателем, толковым популяризатором и совершенно никудышным исследователем.
  
  В конечном итоге я просто все эти вопросы снимаю и хочу задать один простой вопрос. Укажите географическую точку, в которой существует наука. Не только ученые, но настоящее научное сообщество, наука как институт, при этом там нет перечисленных идолов (о которых вы рассказали и от которых нам надо было бы избавиться). Назовите конкретное место, где это так.
  
  Александров: Я бы все-таки хотел ответить на несколько вопросов, если можно. Верно, конечно, что люди, производящие знание, могут иметь разные роли, и не всегда эти роли хорошо совмещаются: скажем, ученый-преподаватель-популяризатор. Спасибо Симону Гдальевичу, он очень хорошо сказал, что, на самом деле, человек, которые впервые учится варить самогон, тоже занимается некоторой наукой в том смысле, что он производит какое-то технологическое, хотя бы неявное знание. Разные люди нужны в лабораториях, в том числе и в химических, но с начала Нового времени учеными принято называть тех, кто умеет свои результаты публиковать. Очень важная вещь – то, что можно назвать открытой наукой. Жесткое разделение ролей – ученый, преподаватель, популяризатор – связано исторически с очень коротким промежутком времени и ростом правительственных контрактов времен Холодной войны, когда из-за того, что стало много государственных денег на науку, людям стало казаться, что преподавание – это побочное для ученого дело. До этого было понятно и сейчас снова становится понятно, что преподавание – это основное дело ученого.
  
  Орлова: Вопрос о том, что один и тот же человек может быть прекрасным исследователем и никудышным преподавателем. Он прекрасный ученый, но абсолютно не умеет чего-либо объяснять.
  
  Александров: Конечно. Но дело в том, что, если он прекрасный ученый, хотя и очень плохо объясняет, люди все равно пойдут к нему учиться, и он будет de facto хорошим учителем. Потому что он будет учить через работу вместе у лабораторного стола. И совершенно не важно, как это знание будет транслировано. Мы сейчас можем далеко уйти в вопросе, как знание передается и как происходит процесс образования.
  
  По поводу Германии хочу сказать, что я имел в виду Германию XIX в., а сейчас в Германии очень остро стоит проблема реформы. Мы все время рассуждаем об утечке мозгов. Германия тоже этим мучается, она собирается менять свои старые правила деятельности, в том числе отменять вторую диссертацию и т.д. и специально менять карьерные возможности ученых, чтобы вернуть их из-за границы. В Германии те же самые проблемы, что и у нас.
  
  Орлова: С другой стороны, в Америке другие проблемы: как создать и сохранить научные школы.
  
  Александров: Вы поговорите с американцами, у них нет таких проблем, потому что у них нет научных школ, там не знают, что это такое. Потому что там ориентация на то, что когда человек уходит из этого университета, его должен сменить кто-то другой, приглашенный из другого университета. Там в этом смысле вообще не сохраняются научные школы, как, например, и в Англии. Почему Кэвендишская лаборатория в Кембридже всегда получала Нобелевские премии? Потому что там со сменой директора лаборатории менялась тематика лаборатории. Был Резерфорд – была одна тема, был Брегг – была другая тема, и каждый раз Нобелевские премии. Если мы будем стремиться к тому, чтобы у нас в каждом институте сохранялась научная школа, у нас в следующем поко
  згорнути/розгорнути гілку відповідей

  • 2006.06.26 | vazazh

    Re: Може пригодиться учасникам

    Две отличные публикации, здесь и от Читача.
    Полное согласие с тем. что я пытаюсь сказать все время. Пока мы не избавимся от балласта в науке, нам не достичь успехов. Правда они даже более жестко его оценивают в 60 %, а я только до 40 % доходил. Они правда анализ делали, а я только из своих личных наблюдений.

• 2006.06.28 | Уляна

  Про інститут експертизи.

  Мені нижченаведена стаття сподобалася і вона багато в чому співзвучна з попередньою публікацією, яку я привела в цій гілці. Якщо займатися реформою науки в Україні, то стан технологічної експертизи - це перше, що має всіх нас хвилювати.
  
  
  http://www.polit.ru/science/2006/06/28/lysenkovshina.html
  
  Сергей Белановский
  О лысенковщине
  Текст выступления на политологическом форуме
  
  
  Лысенковщина как пиаровский феномен
  В этом выступлении я хочу поднять тему лысенковщины. Всем, наверное, известна история о том, как годы правления Сталина Трофим Лысенко, шарлатан и проходимец, погубил академика Николая Вавилова, крупнейшего биолога, одного из родоначальников современной генетики. Сегодня мне хотелось бы подробнее рассмотреть эту историю и оценить ее связь с современностью.
  
  Мне представляется, что вопрос о лысенковщине интересный и очень актуальный. По сути дела, лысенковщина – это разновидность того, что можно называть информационной борьбой в самом широком смысле этого слова. Говоря современным языком, я бы назвал ее пиаровским феноменом.
  
  В рассматриваемом случае друг другу противостояли два персонажа: тот, кто представлял профессиональную истину, и тот, кто представлял профессиональную ложь. В результате возникла борьба противонаправленных информационных мессиджей и, соответственно, стоящих за ними людей.
  
  Возникает вопрос: почему академик Вавилов проиграл, хотя по идее он должен был выиграть? Как могло получиться, что явная профессиональная ложь победила профессиональную истину?
  
  Ответ, как я думаю, состоит в следующем. Говоря современным языком, Лысенко оказался хорошим пиарщиком, и его мессиджи каким-то образом попали в резонанс с мышлением, с ментальностью той целевой группы, на которую он работал, а именно с ментальностью тогдашнего руководства страны. Мессиджи академика Вавилова были направлены на иную целевую группу – это была академическая среда, ученые, и мировое научное сообщество, где он, безусловно, находил понимание.
  
  При этом обращает на себя внимание, что по каким-то причинам не получилось адекватной экспертизы этого вопроса.
  
  В поздние советские времена, я имею в виду 70-е и 80-е годы, преобладало мнение, что лысенковщина – это типичное советское явление, выражение порочности советской или сталинской системы, тем более, что случай с Лысенко не единичный, аналогичных примеров немотивированного разгрома научных школ можно привести много. Однако ныне мы понимаем, что это объяснение в лучшем случае что-то констатирует, но ничего не объясняет.
  
  С позиций сегодняшнего дня возникает ощущение, что Сталин – это скорее борец с лысенковщиной, борец последовательный, принципиальный, одерживавший над ней победы, но имевший и очень серьезные поражения.
  
  Ситуация отчасти объясняется тем, что эту борьбу с лысенковщиной Сталин вынужден был вести не по всему фронту, а с учетом расставляемых им приоритетов. Ясно, что высший приоритет был отдан военной промышленности и вообще военному делу. Причины этого понятны, и результаты были налицо. На основе лысенковщины нельзя было создать черную металлургию, авиацию, ракеты, атомную бомбу. И лысенковщина не была допущена в эти сферы. Профессиональные стандарты, сформировавшиеся в этих сферах в те годы, были чрезвычайно высоки. Многие люди, воспитанные в этих стандартах, доныне гордятся ими и с ностальгией вспоминают сталинские времена.
  
  Но ресурса внимания у центральной власти не хватало, и в этом состоит частичный ответ на поставленный нами вопрос. Чем меньше был ресурс внимания, тем в большей степени возникала возможность паразитировать на отсутствии адекватной экспертизы, создавая лживые пиаровские мессиджи и получая под них ресурсы. Затем эти ресурсы тратились, реальных успехов не было, но создавались новые мессиджи. И так могло продолжаться долго. Лысенко морочил голову властям более двадцати лет, не имея никаких реальных успехов. Это демонстрирует нам силу пиара, способного подавлять профессиональную истину.
  
  За счет чего пиар приобретает такую способность? Ниже мы попытаемся дать ответ на этот вопрос.
  
  Пиар как жульническая продажа
  Если отвлечься от исторического контекста, нам нетрудно найти аналогии лысенковщине в окружающей нас жизни. На примере жульнической торговли продуктами типа гербалайфа мы можем увидеть, как это происходит.
  
  Пиаровский мессидж – это, грубо говоря, сказка. Структура этой сказки ни для кого не секрет, она описана во всех пособиях по ведению бизнеса в той части, где говорится о так называемых «эффективных продажах». Суть этих рекомендаций состоит в том, что для убеждения покупателя надо нарисовать определенную картину: описать сегодняшнее состояние дел, причины его неудовлетворительности, далее сформулировать предложения и на их основе создать некую картину того, как хорошо будет покупателю, если он купит этот товар.
  
  Эффективные пиаровские мессиджи апеллируют к чувствам. В позитивном плане это мечты и надежды, потребность в чуде. В негативном – чувство реальной или мнимой угрозы, чувство возможной потери. Там, где есть сильные чувства, всегда возникает экологическая ниша для появления жуликов. Такие жулики вьются, например, вокруг безнадежных больных, поскольку у них и у их родственников не умирает надежда на исцеление. Людям, страдающим от незнания иностранных языков, предлагаются жульнические методики, обещающие решение проблемы в течение нескольких недель. Продавцы гербалайфа эксплуатируют мечту каждого человека о красоте и здоровье, и т.д.
  
  Сама по себе апелляция к чувствам при продаже продукта не является запрещенной. Каждый продавец имеет право продвигать свой товар. Но существует разница между правомерным убеждением и обманом покупателя. Кстати, грань между ними не всегда очевидна. Так, в американской судебной практике различаются случаи недозволенного введения в заблуждение покупателя и дозволенного рекламного преувеличения полезных качеств продукта. За этим тонким различием стоят многомиллионные суммы исков и прецедентообразующие решения судов.
  
  Процедура продажи – это торговый мессидж плюс стоящий за ним продукт с его объективными свойствами. Честный рекламный мессидж должен соответствовать свойствам продукта. Нечестный «продающий» мессидж отрывается от свойств продукта и превращается в чистую сказку, обман, фикцию. Причем жизнь показывает, что порой подобные сказки приобретают чрезвычайную убедительность.
  
  Власть как покупатель жульнических продуктов
  Наряду с жульническими продажами «по горизонтали» испокон веков существовала возможность продать жульнический продукт, обратившись к власти. Здесь опять-таки вспоминаются алхимики, шарлатаны, описанные Мольером средневековые врачи, различные прожектеры – кого только не было!
  
  Обращает на себя внимание тот факт, что власть порой бывает более доверчива, чем обычный покупатель.
  
  Конечно, возникает вопрос, если брать менталитет средневекового общества, то что можно считать реальным предложением, а что ложным. Система представлений была иной, многое из того, что сейчас должно быть сочтено жульничеством, считалось возможным. Но власть вынуждена была противопоставлять этим представлениям о теоретической возможности свой реальный прагматизм. Может быть, я не прав, но какое-то бытовое и прагматическое здравомыслие могло быть спасением от шарлатанов.
  
  Двадцатый век привнес в процесс рассмотрения проектов новое качество, а именно научно-технический прогресс, а с ним и то, что можно назвать технократическими или «научными» химерами.
  
  За примерами таких химер ходить не далеко, даже если отвлечься от лысенковщины. У всех на памяти знаменитая кукурузная кампания, проведенная Хрущевым. Другая химера поздней советской эпохи – создание автоматизированной системы управления, охватывавшей всю страну, от Госплана до предприятия (на профессиональном жаргоне эта программа называлась «АСУчиванием» страны).
  
  Очень много химерических программ осуществлялось в СССР в военно-промышленном комплексе под завесой секретности. К примеру, можно указать на маниакальное производство танков под давлением танкового лобби. К концу двадцатого века танк утратил свое военное значение, превратился в движущуюся мишень, легко уничтожаемую авиацией. Массированные танковые атаки в сегодняшних условиях уже невозможны. Казалось бы, это простой аргумент, высказываемый, разумеется, не мной, а военными специалистами. Но реальной экспертизы этого вопроса опять же не получилось. Потребовался распад СССР, чтобы безумное по своим масштабам производство танков прекратилось. Правда, надо отметить, что танки все же производились реальные, в отличие от кукурузы, которая вообще не выросла. Химерическими были не сами танки, а те цели, для которых они изготовлялись в таких количествах.
  
  Баланс между ложью и истиной как характеристика общества
  Вопрос о борьбе между истиной и ложью относится к числу извечных философских вопросов. Я не стану рассматривать его в полном объеме, а суживаю предмет рассмотрения до борьбы в определенном секторе существования общества – в сфере профессиональной экспертизы.
  
  Исходя из общих философских посылок нам ясно, что ни одно из начал – ни ложь, ни истина – не могут полностью уничтожить друг друга. Говоря языком социологии, в любом обществе всегда есть какой-то элемент дезорганизации, в том числе основанный и на профессиональной лжи. И есть силы научной, технологической и, наверное, юридической экспертизы, которые ей противостоят. В любом обществе между ложью и истиной устанавливается какой-то баланс.
  
  Чем больше в обществе лжи, чем в большей степени ложь наступает на профессиональную истину и подавляет ее, тем менее эффективен общественный порядок. Чем меньше ложь сдерживается силами профессиональной экспертизы, тем больше возникает в обществе различных химерических проектов, типа лысенковских, поглощающих ресурсы и не дающих отдачи. И в каком-то пределе это может кончиться катастрофой. Я говорю об этом обобщенно, об обществе в целом, хотя ясно, что существуют и локальные зоны, где проявляются эти эффекты, потому что борьба между истиной и ложью протекает везде, на разных уровнях. Но можно, наверное, говорить о какой-то усредненной величине, о состоянии баланса между ложью и истиной как о состоянии общества в целом.
  
  Наша страна имеет уникальный исторический опыт в плане того, как профессиональная ложь преобладала над истиной, подавляла профессиональную экспертизу. Это не только лысенковщина, но и упомянутая кукурузная кампания, и проект поворота сибирских рек, и многие другие программы, скрытые от широкой общественности. К сожалению, этот опыт не осмысляется, и ныне мы стоим перед угрозой нового витка раскручивания подобных проектов.
  
  Главная мысль, которую я хочу высказать, предваряя итоговые выводы, состоит в том, что одна из главных проблем сегодняшней России – это огромный, доходящий до катастрофических масштабов дефицит профессиональной экспертизы. Этот дефицит позволяет процветать людям и структурам, использующим профессиональную ложь для реализации своих интересов за счет деградации общества и экономики.
  
  Истоки возникновения такой ситуации следует, по-видимому, искать в сталинской эпохе. Фундаментальная ошибка построенной Сталиным системы состояла в подавлении права людей на отстаивание профессиональной истины (точнее, это была одна из фундаментальных ошибок этой системы). Считалось, что истина должна существовать только там, куда ее допускали. Лысенковщина была своего рода платой или возмездием за подавление профессиональной истины. И подлинные плоды этого подавления мы пожинаем только сейчас. Да, Сталин умел создавать очень сильные, но и локальные экспертные системы. Это факт до сих пор способен создавать иллюзии относительно жизнеспособности созданного им общественного строя. Но стоило власти ослабить хватку, как экспертиза развалилась и там, где прежде была сильна. И произошло это не сейчас, а еще в 70-е годы ХХ века.
  
  Что является профессиональной истиной?
  Вернемся к истории с Лысенко. В каком смысле можно говорить о том, что его теории были профессиональной ложью?
  
  Профессиональная истина основывается на доказательствах, на процедурах ее установления. И не надо говорить, что истина недостижима. В профессиональном, технологическом смысле этого слова она, безусловно, достижима. Хотя, конечно, не без трудностей.
  
  В наиболее очевидных случаях существуют простые способы установления профессиональной или, будем использовать этот термин, технологической истины. Существуют процедуры измерения, жесткой фиксации фактов или параметров, и их состояние может свидетельствовать о том, что некий продукт или технология прошли экспертизу и соответствуют заявленным параметрам и тому мессиджу, на основе которого они продвигаются.
  
  Но если мы обсуждаем не конкретный и готовый продукт, который идет на рынок, а различные идеи, концепции, предложения, то ясно, что даже в сугубо серьезной и профессиональной среде всегда существует разнобой, определенное различие мнений, споры, иногда очень жесткие. Существует также возможность ошибок.
  
  Все эти споры и ошибки – никоим образом не лысенковщина. Спорят друг с другом и крупные ученые. Данная проблема называется проблемой неоднозначности научного вывода, проблемой выдвижения подверженных ошибкам гипотез, в том числе технологических, инвестиционных и т.д.
  
  Но коль скоро все в этом мире неоднозначно и разные точки зрения имеют право на существование, возникает вопрос, где критерий демаркации между правомерной интеллектуальной гипотезой и тем, что я называю лысенковщиной?
  
  Прежде всего, надо отметить, что этот критерий лежит не в области субъективных мотивов, не в субъективном осознании истинности или ложности концепции, потому что такое осознание может быть, а может не быть. Маньяк зачастую не осознает ложности своих концепций. Гениальность Лысенко, я не побоюсь этого слова, состояла в том, что он, не владея научной истиной, сумел на своих химерах создать чрезвычайно убедительный (для упомянутой целевой группы) пиаровский мессидж.
  
  Дело обстоит не так, что Лысенко знал научную истину, но исказил ее или скрыл в своих интересах. По-видимому, он ее просто не знал. Безусловно, можно утверждать, что по уровню своей квалификации он не знал профессиональной истины, какой она виделась ученым в тот период, не понимал их концепций и не видел вытекающих из них перспектив. Скорее он действовал, как животное в джунглях сталинской системы, инстинктивно нащупывая алгоритмы выживания и карьерного роста. С этой точки зрения его мессиджи даже нельзя назвать ложными, они были действенными в социально-дарвинистском смысле этого слова.
  
  Если профессиональное шарлатанство состоит не в субъективном осознании ложности концепции, то в чем оно состоит и может ли оно быть доказано?
  
  Я считаю, что, безусловно, может. В тех случаях, когда нельзя измерить конкретный результат или параметр, экспертизе подлежит качество логических ходов. Существуют законы мышления, это законы оперирования фактами, аргументами, алгоритмы получения научных фактов.
  
  Профессиональная истина включает в себя определенные процедуры доказывания. Другими словами, она несет в себе процессуальный аспект. В тех случаях, когда истина не может быть доказана непосредственно, она должна устанавливаться с помощью определенных процедур. Эти процедуры не всегда ведут к однозначному выводу, но все же они отсекают заведомую ложь и заведомый непрофессионализм. Поэтому линия демаркации между профессиональной ложью и профессиональной истиной состоит в том, соблюдаются или не соблюдаются процедуры, которые К.Поппер назвал правилами рациональной дискуссии. Доказанная нечестность в аргументации влечет за собой вынесение вердикта о профессиональной лжи.
  
  Профессионал, будь то технолог или ученый, отличается от своего жульнического антипода тем, что он соблюдает эти правила или, по крайней мере, стремится их соблюдать. А вот жулик или шарлатан, во-первых, не соблюдает эти правила, его логические цепи порочны. Эти пороки вскрываемы и доказуемы, вообще говоря. А во-вторых, в ответ на профессиональную критику он начинает бить ниже пояса, то есть искусственно затемнять истину, манипулировать слушателями, хамить, использовать демагогические и силовые приемы. И это уже становится осознаваемым действием, по отношению к которому уже, безусловно, применимо понятие вины и ответственности. Здесь, на этом этапе, неизбежно возникает уже осознаваемая ложь, в том числе и в форме подтасовки объективно проверяемых данных. Честное обсуждение на этом заканчивается.
  
  Итак, мы можем констатировать, что существует противостояние между профессиональной экспертизой, предметом которой является анализ корректности аргументации, и неким противонаправленным действием, интеллектуальным саботажем, ударами ниже пояса, когда логика не соблюдается, методики не соблюдаются, алгоритмы установления истины не соблюдаются, истина с помощью каких-то софизмов замазывается, а также включается в действие силовой ресурс. Все это я называю лысенковщиной, которая может принимать масштабы национального бедствия.
  
  Возможно, истину, которая здесь названа профессиональной, следует назвать процессуальной. Это должно подчеркивать ее доказательный аспект. Из этого вытекает, что в обществе должны существовать институты, предназначенные для установления профессиональной истины.
  
  Об институтах установления истины
  В любом обществе должны существовать как минимум два института, которые должны выполнять функцию защиты профессиональной истины. Это экспертные советы в самых разных формах, в разных организациях, не обязательно формализованные. И это суды. При наличии этих институтов, если они исправно функционируют, ложь, конечно, не уходит из общественной жизни, но она оказывается существенно потеснена, потому что всегда можно добиться какой-то правды, пусть это иногда бывает затратно, пусть не всегда удается, но все же. Состояния, когда можно отстоять истину и когда ее отстоять нельзя, – это два кардинально различных состояния общества.
  
  Остановимся на судах, потому что огромная часть функций по доказыванию истины лежит на судебной системе. Обращение в суд – это крайняя мера. Суд – это последняя инстанция по защите профессиональной истины, пусть не всеми делами он занимается. Кстати, отметим, что речь здесь идет в первую очередь о гражданском, а не уголовном судопроизводстве, хотя в жизни может случиться по-всякому. У нас в России бывают ситуации, когда защиту научной диссертации целесообразно было бы перенести в гражданский, а то и в уголовный суд. Например, в связи с вопросом написания заведомо ложных отзывов (неважно, позитивных или негативных). Но такая необходимость как раз и свидетельствует о недоразвитости гражданской и внесудебной экспертизы.
  
  В суде надо различать две вещи. Есть моральные ценности или принципы, которые заложены в законодательство, и суд обязан их охранять. Но наряду с этим есть и процессуальный аспект, который по всем своим параметрам соответствует тому, что я определил, это технологическая или профессиональная истина. И если работу суда рассматривать с точки зрения затрат времени и усилий, то можно сказать, что 90% или 95% от времени деятельности суда, судебного рассмотрения уходит на установление неких технологических истин.
  
  Проблема состоит в том, что в нашей судебной системе напрочь отсутствует та специфическая культура судебного рассмотрения, которая обеспечивает установление технологической истины. Я не знаю, можно ли это считать наследием большевизма или здесь есть какие-то более древние напластования российской правовой культуры.
  
  На этом фоне мы все знаем наше русское явление – так называемы бред правдоискательства. Или просто правдоискательство. Эти крылатые выражения свидетельствуют о громадном дефиците технологической экспертизы. Этот дефицит принимает огромные масштабы и создает всеобщую ситуацию несправедливости. Но дело в том, что у несправедливости есть свои производные. Эти эффекты проявляются на системном уровне, и здесь коренятся причины стагнации российского общества и экономики. Мы живем в стране, в которой ничего нельзя доказать. Можно взять горлом, схитрить, обмануть, втереть очки, воспользоваться силовыми методами. Все это можно. Только вот доказать ничего нельзя.
  
  Экспертные советы тоже подобны суду, работают на сходных алгоритмах. Возьмем, например, защиту диссертаций. Это своего рода суд, осуществляемый ученым советом института. Кстати говоря, не случайно заседания таких советов проводятся с подобающей торжественностью, они и должны так проводиться. Но люди, придерживающиеся высоких научных стандартов, испытывают шок, когда вдруг оказывается, что эта торжественность – лишь фасад, за которым находится профанация научных результатов. Подлинной научной экспертизы в России нет (может быть, она сохранилась где-то локально в естественнонаучных институтах с сильной научной традицией), она подменена своего рода «научной дедовщиной». Пойдите в библиотеку и возьмите подборку авторефератов диссертаций по гуманитарным дисциплинам. Их же невозможно читать. Подавляющее большинство из них – чистая профанация, поддерживаемая, между прочим, учеными советами, экспертами, кандидатами и докторами наук, равно как и ВАКом.
  
  Но если решения научных и советов принимаются на основе профанации экспертизы, то в нашей стране перестанет существовать наука и высшее образование. По сути, это уже произошло. Пишутся плохие учебники, плохо ведется преподавание. Поскольку аттестация кадров – это тоже элемент экспертизы, у нас плохие кадры, плохие профессиональные коллективы.
  
  Выше я говорил о возможности защиты научной диссертации в уголовном суде. Вопрос поднят мной не случайно. В знаменитой лысенковской книге "Итоги биологической дискуссии", изданной в 1948 году, есть интересное место. Из него следует, что в те годы нашелся смелый человек, который имел мужество обратиться к властям с требованием привлечь лысенковцев к ответственности за растрату ресурсов и очковтирательство. Этот человек, конечно, не был допущен к участию в дискуссии. Возможно, в тот момент он был уже арестован. Мы знаем о нем со слов самого Лысенко, который сказал: «Можете себе представить, он имел наглость обратиться с этим требованием к властям». Понятно, что победитель мог торжествовать, но сам-то вопрос о привлечении очковтирателей к ответственности более чем правильный. Да, за заведомую профанацию научных результатов нужно наказывать, в том числе и в гражданском и даже в уголовном порядке. Это, конечно, крайняя мера. Но, глядя на некоторые современные российские учебники по гуманитарным дисциплинам, у меня порой возникает тоска по применению такой меры (в отношении даже не авторов, а рецензентов, на которых возложена функция государственной экспертизы).
  
  Разумеется, наука далеко не единична в этом вопросе. Есть еще и чиновничество. Профанация профессиональной истины в чиновничьих структурах вошла в пословицы.
  
  Существует еще одно профессиональное сообщество – врачи. На основании своего личного опыта я могу сказать, что российские врачи в своей массе – это очень плохие врачи, пренебрегающие своими профессиональными принципами. Можно сказать, что они работают с грубейшими нарушениями технологии диагностики и лечения. Российские врачи – это может быть доказано – в массовом порядке проявляют халатность, нарушают разработанные ими же правила диагностики и лечения. Причем любые попытки призвать их к порядку блокируются их корпоративной солидарностью. Попытки перенести рассмотрение таких дел в суды пока не дают ощутимых результатов. Хотя число судебных исков явственно растет, и врачи начинают это чувствовать. И все-таки радикальных перемен не происходит. Профессиональная ложь и халатность прикрываются агрессивной ведомственной обороной, которую в нашем обществе невозможно взломать силами внешней экспертизы.
  
  В крайне неблагополучном состоянии находится в нашей стране военный профессионализм и военная экспертиза. Как следствие, российская армия как институт находится в очень плохом состоянии. Но армия – это тема для отдельного разговора.
  
  Список институтов, в которых разрушена профессиональная экспертиза, можно продолжить.
  
  Я повторяю исходную диспозицию, что в нашем обществе ничего нельзя доказать жестким образом. Влияние этого фактора мы все ощущаем на себе. Можно привести очень много примеров конфликтных ситуаций, когда одна из сторон пытается оперировать доказательствами, но другая сторона вместе с арбитром отказывается следовать логике доказательств. И ведут себя где-то в диапазоне от чеховского злоумышленника до такого злодея, как Лысенко, – вот такой спектр образуется. Оружием этих людей становится логический саботаж.
  
  Сегодня, если открыть газеты или зайти в Интернет, видно, что в России разнузданная профессиональная ложь не встречает на своем пути почти никакого противодействия. Честно говоря, даже не очень понятно, что может ей противостоять. Возможно, что где-то локально, в крупных банках, в олигархических структурах, в криминальных структурах могут быть построены свои внутренние жесткие экспертные системы. Но это структуры исключительно внутренние, работающие на свой внутренний интерес.
  
  На рынке, где ложь является одним из ключевых элементов достижения целей, возникает интересная дилемма: организация должна лгать вовне, но она не должна пустить ложь внутрь себя. Любая эффективная организация должна сталинскими методами бороться с лысенковщиной внутри себя и в то же время продуцировать ее вовне. Может быть, это иногда и удается, может быть, кому-то даже неплохо. Хотя я вижу сплошь и рядом организации или структуры, которым это не удается, у которых эта ложь или лысенковщина проникла внутрь. Здесь возникает очередной, загадочный для меня вопрос, за счет чего эти организации могут жить? Они по определению не могут быть эффективны, значит, должны погибнуть. А они живут – значит, пользуются внешней ресурсной подпиткой, проедают ресурсы.
  
  Алгоритм спора или алгоритм беседы, основанный на правилах аргументации, в нашем обществе не работает или имеет очень ограниченное значение. Постоянно в профессиональном общении можно ожидать интеллектуального саботажа и удара ниже пояса. Это какая-то системная вещь, хотя и происходит не всегда злонамеренно.
  
  Есть ли в этом какой-то позитив, какая-то позитивная специфика русской культуры или русской души, я не берусь сказать. У меня это все вызывает крайне негативные чувства. Но, может быть, я чего-то недопонимаю, может быть, мне кто-то что-то объяснит. Может быть, есть альтернативные механизмы? Но если они и есть, то они не очень-то и работают, потому что развал-то какой. Я не могу себе представить, чтобы где-то в Западной Европе или в Америке возник такой массовый жанр правдоискательства, как в России.
  
  Законы, лоббирование и ответственность
  Разрушение институтов экспертизы, которое происходит в России, несомненно, исходит от государства. Общеизвестно, что рыба гниет с головы. Поговорим о том, как именно это происходит.
  
  Понятно, что люди, целенаправленно разрушающие профессиональную истину, могут получать от этого очень большую выгоду. К примеру, тот же Трофим Лысенко такую выгоду получил, и в немалых объемах.
  
  К сожалению, соблазн получить такую выгоду возникает и у высших должностных лиц государства. Причем я не имею в виду чиновников, которые, используя лысенковские алгоритмы, извлекают их развала государственной экспертизы свою личную выгоду. С этим явлением можно бороться, и оно вовсе не так уж непобедимо, как кажется.
  
  Подлинная проблема состоит, на мой взгляд, состоит совершенно в другом, а именно в том, что люди, представляющие высшую российскую государственную власть, считают возможным использовать лысенковские алгоритмы для достижения государственных целей, как они их понимают. Это определенный дефект мировоззрения, доставшийся государственным руководителям от советских времен.
  
  Не будем обсуждать здесь вопрос о том, насколько правильно сегодня поняты государственные цели. Остановимся на средствах. Повторю банальную мысль, что беззаконие приносит выгоду тем, кто им пользуется. Беззаконные методы быстрее и эффективнее ведут к желаемому результату – разумеется, за счет кого-то или за счет чего-то. Беззаконие, оправдываемое государственными интересами, – порой реально существующими острыми проблемами – имеет своим следствием разрушение института экспертизы, а как следствие и эрозию государства в целом.
  
  Средством разрушения института государственной экспертизы является нелегитимное использование государственных рычагов. Власть, сталкиваясь с проблемой и не располагая (как ей кажется) легитимными средствами, начинает добиваться своих целей средствами нелегитимными. Например, шантажом – дам бюджетные деньги или не дам. Избирательно возбуждаемыми уголовными делами. Вопрос общеизвестный. И странно, что я читал много ерничанья по этому поводу в газетах, но принципиального протеста против самого принципа нелегитимного использования государственных рычагов я не встречал ни разу.
  
  Верховная власть в России сегодня во многом слаба, но она сама воспроизводит и усиливает свою слабость. Я бы сформулировал такую лемму: в условиях, когда власть управляет страной путем использования нелегитимных рычагов, лысенковщина, конечно, неискоренима. Потому что нелегитимные рычаги – это некая теневая сфера, это сфера закрытых разговоров, переговоров, сговора, куда нет доступа экспертизе. Там, где нет гласности, экспертиза, даже в той форме, в какой она в принципе могла бы быть в нашей стране, автоматически отсекается. Может быть, это делается не всегда намеренно, но это неизбежное следствие вот такой политики.
  
  Власть, использующая нелегитимные рычаги, прикрываемые пиаром, создает условия для собственной эрозии. Говоря иначе, она создает питательную среду для лысенковщины, которая начинает разлагать ее изнутри и пожирать общественные ресурсы.
  
  Для того чтобы начать действовать легитимно, власть ни много, ни мало должна совершить своего рода революцию. Может быть, для этого нужны в каком-то смысле жесткие меры. Но не надо путать жесткие меры, направленные на восстановление легитимного порядка, с мерами, направленными на его разрушение. В последнем случае мы получаем аналог латиноамериканских диктатур и щедринского медведя на воеводстве.
  
  Пока, к сожалению, мы не видим у власти стремления к восстановлению институтов, отстаивающих технологическую истину. И получаем ситуацию, когда у государства экспертный потенциал очень слаб, а у различных антиобщественных структур – силен. эти структуры, обладая мощным экспертным потенциалом, способны манипулировать властью с помощью профессиональной лжи. Это дает им возможность чувствовать себя очень безнаказанно.
  
  Такая ситуация наводит меня на очень пессимистические мысли, потому что мне трудно сказать, в какой мере экспертный потенциал государства может постепенно расти путем самоорганизации. Очень велики противостоящие этому деструктивные силы.
  
  С другой стороны, существуют все-таки первые лица, и существуют точки сосредоточения ответственности, от которых должно исходить противоположное начало, начало установления истины. Ясно, что в перспективе у высшей власти просто нет иного выхода, кроме как пытаться формировать вокруг себя сильные экспертные структуры. В этом состоит позитивное начало самоорганизации. Но деструктивные силы в самом госаппарате столь сильны, что способность к такой организации вызывает сомнения. Кроме того, есть и внешние структуры по отношению к госаппарату структуры, которые злонамеренно взрывают, коррумпируют систему экспертизы. Результаты их деятельности налицо.
  
  В свете всего сказанного я, наверное, вынужденно становлюсь на позиции либерала и говорю, что государство не должно заниматься хозяйственной деятельностью и инвестициями. При таком состоянии экспертного потенциала оно просто не может этим заниматься. Способности государственных структур к установлению технологической истины столь низки, что государственная система способна поглотить любые ресурсы, перемолоть их и бессмысленно растратить.
  
  Государство должно не инвестировать, а наводить правовой порядок. Но этой цели оно, к сожалению, сегодня перед собой не ставит.
  
  Суд как институт экспертизы
  Выше я уже много говорил о том, что суд – это последняя инстанция экспертизы, и эта последняя инстанция не выполняет своих функций.
  
  Российская судебная система сегодня является одним из самых закрытых и самых загадочных государственных институтов России. Эта институциональная сфера в постсоветское время ухитрилась оказаться вне зоны концептуальной критики. В советское время правозащитники «наезжали» на суды, но ныне эта традиция оказалась утерянной. Все предложения по реформе судов исходят исключительно от самой судебной системы. Внешняя экспертиза судебной деятельности полностью отсутствует.
  
  Проблемы судебной реформы сегодня обсуждаются в основном в терминах обеспечения независимости суда от воздействия власти, а также в связи с проблемой коррупции. Кроме того, ставится вопрос о финансировании судов и их материальном обеспечении.
  
  Не отрицая значимости этих проблем, выскажу мнение, что они не являются главными, поскольку явно несправедливые и даже абсурдные решения часто принимаются российскими судами и в тех случаях, когда над ними не довлеет ничья «сильная рука», нет никакого внешнего заказа, а стороны представлены рядовыми субъектами общества.
  
  В обобщенном виде претензии к содержанию судебных решений могут быть, наверное, сведены к двум основным пунктам.
  
  Во-первых, решения судов являются непредсказуемыми в плохом смысле слова. Эта непредсказуемость доходит до такой степени, что по сходным делам суды порой принимают прямо противоположные решения (нарушая тем самым конституционный принцип, согласно которому все равны перед законом и судом). В западных странах, насколько можно судить, решения судов тоже обладают элементом непредсказуемости, но она связана с неопределенностью исхода логической борьбы сторон, а не с произвольным характером в принятия решений.
  
  Во-вторых, решения судов являются несправедливыми в том смысле, что они часто вступают в противоречие с представлениями людей о здравом смысле и справедливости, т. е. с так называемым обычным правом. Всем известно, что попытки «искать правду» в российском суде являются как минимум весьма рискованным занятием (равно как и в других экспертных институтах).
  
  Непредсказуемость и несправедливость решений судов, а вовсе не давление властей и коррупция являются главной причиной того, что суды, по выражению А.Чубайса, лишь на 5% выполняют возложенные на них функции. Впрочем, вполне понятно, что изначальный произвол и отсутствие ясных критериев в принятии решений облегчает недобросовестным судьям принятие заказных решений по приказу или за взятку.
  
  Следует отметить, что решения судов, может быть, не совсем правильно считать произвольными. Они являются производными от весьма жесткой, но загадочной системы функционирования суда как ведомства. Законы функционирования этой системы понятны, по-видимому, двум категориям лиц:
  
  - самим судьям, но они слабо рефлектируют и не выносят проблемы вовне, исходя из принципа круговой поруки;
  
  - адвокатам, но они тоже слабо рефлектируют на системном уровне и не стремятся делиться своими профессиональными тайнами.
  
  Возможно, что квалифицированные журналисты могли бы пробить барьер ведомственной тайны и провести этнометодологическое исследование российских судов, но таких журналистов в России пока не видно.
  
  Реформа судебной системы требует проведения очень серьезной внешней экспертизы деятельности судов, включая выявление ментальных основ принятия судебных решений. Без понимания этих ментальных основ эффективная реформа судебной системы представляется невозможной.
  
  В порядке выдвижения гипотез выскажем следующие соображения. Одна из причин некачественной работы судов, несомненно, связана с низким качеством законодательства. По свидетельству адвокатов, в российском суде более или менее гарантированно можно выиграть лишь такие дела, решение по которым прямо вытекает из текста закона. Если исковое требование базируется хотя бы на небольшом числе логических шагов, решение суда становится абсолютно непредсказуемым. Таким образом, видна дилемма: с одной стороны, качество законодательства таково, что многие даже самые очевидные требования невозможно обосновать прямой ссылкой на закон, а с другой – суды «обороняются» тем, что не принимают во внимание никаких аргументов, кроме прямой ссылки на закон.
  
  Нелогичность законодательства приводит к тому, стороны процесса вынуждены заниматься юридической эквилибристикой и выстраивать длинные, но шаткие цепи логических рассуждений. Благодаря этому обстоятельству суд при принятии решений парадоксальным образом оказывается свободен от юридических норм и решает дело по своему произволу, а точнее, исходя из своих собственных интересов. Если не брать во внимание одиозные случаи взяточничества или принятия "политических" решений, можно предположить, что одним из основных факторов принятия судебных решений становится оценка возможностей сторон оспаривать принятое решение. Очевидно, что в первую очередь оцениваются финансовые возможности, доступ к СМИ, уровень привлекаемых адвокатов.
  
  В итоге в судах в буквальном смысле реализуется принцип «кто сильнее, тот и прав». Действие этого принципа усиливается низким моральным уровнем судей и их низкой квалификацией, что, в свою очередь, во многом связано с низкой оплатой труда судей и вытекающим отсюда стремлением вышестоящих инстанций «сохранять судейские кадры» и, как следствие, минимизировать число дел, пересматриваемых в кассационном и надзорном порядке.
  
  Надо пояснить, что, говоря о судах как об институте экспертизы, я имею в виду в первую очередь гражданское, а не уголовное правосудие. В России есть правозащитники, которые занимаются уголовным правосудием, но почти нет правозащитников, которые занимаются гражданским. А эта сфера запущена гораздо больше и гораздо непонятнее, загадочнее. И, если говорить не в терминах гуманности, а в терминах общественной значимости, эта сфера гораздо более значима, потому что на ней базируется вся хозяйственная деятельность.
  
  Правда, выше я несколько раз говорил и о том, что установление технологической истины во многих случаях можно было бы перенести и в уголовный суд. Но здесь я не говорю ничего оригинального. Сейчас в стране возбуждено несколько уголовных дел в отношении архитекторов, чьи здания обрушились, и сотрудников государственной стройэкспертизы, утвердивших эти проекты. Впрочем, похоже, что эти дела затягиваются.
  
  Огромная судебная сфера находится у нас в безнадежном состоянии. Интересно, что это видно даже по кинофильмам. Можно сравнить изображения судов в советско-российском и в западном кино. В западных кинофильмах обычно фигурирует какое-то сложное дело, часто гражданское. В российском кино это, как правило, уголовный процесс с простым и предрешенным результатом, не требующим никакой экспертизы. Суд в представлении россиянина – это прежде всего суд уголовный, выполняющий очень простую функцию: отмеривающий наказания по делам, которые в силу своей очевидности не требуют серьезной правовой и технологической экспертизы.
  
  Об агрессивных мафиях в высшем образовании
  На мой взгляд, в России еще не осмыслен тот факт, что в сфере высшего образования происходят важные и довольно-таки неблагоприятные изменения. Правда, зона моих наблюдений ограничена гуманитарными дисциплинами. Может быть, в сфере негуманитарных наук ситуация иная – я был бы этому очень рад.
  
  В экспертном сообществе и в СМИ о высшем образовании сейчас в основном говорят две вещи. Во-первых, коррупция. Многие знакомы с этим не понаслышке. Во-вторых, много говорят про платные псевдоВУЗы, в которых фактически не ведется учебный процесс, а людям по итогам «обучения» выдают государственные дипломы. На этом основании часто противопоставляют «старые», солидные ВУЗы и «новые», несолидные.
  
  Но, помимо названных, есть и другие явления, которые пока еще не находятся в фокусе общественного внимания, но набирают силу. И касаются они именно «старых», «солидных» ВУЗов. Советская традиция в этих ВУЗах заканчивается, ей на смену приходит нечто новое.
  
  Не будем говорить о минусах советской традиции гуманитарного образования, они общеизвестны. Были и плюсы. Была какая-то логика построения учебного процесса, соблюдалась дисциплина преподавания. В «старых» ВУЗах могли работать сильные преподавательские кадры. Пусть не они делали погоду, но они были. После 1991 года эти «старые» преподаватели в основном не смогли вписаться в новую действительность, но они работали по инерции и поддерживали преподавательскую традицию.
  
  Эта традиция продержалась удивительно долго, но сейчас она заканчивается. В ВУЗах набирает силу процесс смены поколений преподавательского состава. На смену косной советской традиции приходят агрессивные и в плохом смысле слова коммерциализированные преподавательские мафии.
  
  Характерными чертами представителей этих мафий является крайне поверхностное знание предмета, а также блеф, наглость и хамство. Важным сущностным свойством этих мафий является не просто плохое владение логикой, а умение устраивать логические обструкции, пресекать попытки критики, опирающейся на логику. По сути, это все та же тактика Трофима Лысенко.
  
  Честно говоря, я не знаю, что делать с этими мафиями. С коррупцией и с ВУЗами-однодневками теоретически можно покончить, это вопрос политической воли. Но появление агрессивных научных и преподавательских мафий – это явление более фундаментальное. Силовым методом эту проблему решить нельзя.
  
  Мне кажется, что страна идет к какому-то крупномасштабному интеллектуальному кризису. Что с этим делать, я не знаю. Родителям могу посоветовать отправлять детей учиться за границу. Денежная цена обучения на Западе в общем-то сопоставима с российской, если сложить плату за обучение и взятку за поступление в брендовый российский ВУЗ. Впрочем, я не знаю, что посоветовать. Но профанация высшего образования набирает силу.
  
  О малом и среднем бизнесе
  Ценность технологической истины возрастает в тех случаях, когда люди или организации попадают в жесткие условия, когда для того чтобы выжить, уже нельзя блефовать и врать, а нужно достигать объективных результатов. Одним из средств создания таких жестких условий является рыночная конкуренция. И я могу засвидетельствовать, что начиная с середины 90-х годов такая конкуренция в России начала работать.
  
  Люди, работающие в малом и среднем бизнесе, конечно же, не используют в своей речи таких «умных» слов, как профессиональная экспертиза или технологическая истина. Но в каком-то смысле они ежедневно вынуждены проводить очень жесткую экспертизу своей собственной деятельности и не позволять морочить себе голову. Потому что тот, кто это позволит, прогорит мгновенно.
  
  Судя по фокус-группам, которые я проводил, представители малого и среднего бизнеса прекрасно обладают способностью проводить на своем уровне деловую экспертизу. Говоря попросту, этих людей не обманешь, и это вызывает уважение. Еще они отличаются очень ясным мышлением. В этом смысле люди, прошедшие школу малого и среднего бизнеса, радикально отличаются от всей остальной популяции российского населения.
  
  Конечно, представителей бизнеса не надо идеализировать. Они хорошие демагоги и отлично владеют навыками навешивания «лапши» на уши. Жизнь вынуждает их пользоваться этими алгоритмами. Но ложь и истина у них четко разделены. Если уж они врут, то делают это, осознавая правду. Поэтому когда в общении с ними переходишь на профессиональный язык, язык экспертизы, и если у них нет мотивов что-то скрывать, они проявляют себя как прекрасные эксперты. У этих людей хорошо развита логика, они по жизни хорошие юристы. Это какое-то совсем другое качество людей. Полагаю, что если бы наша страна пропустила значимую часть своего населения через такой бизнес, это была бы уже другая страна.
  
  Но этого не произошло. Малый и средний бизнес выдавливается из экономики крупными структурами, поддерживаемыми чиновничеством. Чем дальше, тем больше мы ощущаем в нашей экономике последствия этой бюрократической монополизации. Как следствие, даже на бытовом потребительском уровне видно, что повсеместно растет число проявлений отвратительного менеджмента и советского хамства, на которое нет никакой управы. Конкуренция в стране умерла, ее уничтожила овладевшая государством лысенковщина.
  
  Конечно, когда-нибудь ситуация изменится. Но это будет очень длительный и болезненный процесс.
  
  О жестоких временах
  Есть такое выражение – «жестокие времена». Это неоднозначное выражение. Жестокие времена могут быть конструктивными и неконструктивными. Я думаю, что любая сильная или переживающая подъем цивилизация в каком-то относительно недалеком прошлом прошла через жестокие времена и сумела, как говорил Тойнби, адекватно ответить на этот вызов.
  
  В России сейчас времена, может быть, и жестокие, но крайне неконструктивные. Они не приводят к созданию конструктивной этики. Воздействие жестоких условий не создает конструктивную этику и вытекающие из нее алгоритмы поведения. Мы видим, что по всей стране, от края до края ее пройди, во всем царит полная безответственность.
  
  Я закончу на этом, но в новой формулировке. Собственно, это классический социологический тезис, введенный Дюркгеймом, – речь идет о борьбе с аномией, с аномичным поведением. Да, аномия на 100% неустранима. Но она и не должна побеждать, не должна захватывать широкие сферы общества. Она должна знать свое место, должна быть загнана куда-то на периферию. И общество должно продолжать с ней непрерывную борьбу, чтобы поддерживать некое динамическое равновесие, потому что стоит эту борьбу ослабить, как аномия снова начнет наступать.
  
  Ясно, что борьба с аномией должна включать в себя очень мощный экспертный блок, потому что недопустимо, чтобы какая-то шушера ходила и говорила на основе своих диких (нередко и корыстных) представлений, что делать надо то-то и то-то. И успешно лоббировала свои идеи. Здесь должны быть какие-то нормы, образцы, в отношении которых должен существовать общественный консенсус, которые должны стать результатом если не борьбы, то интенсивного взаимодействия. Все эти механизмы должны корениться в обществе, должны быть разлиты в общественной среде и реализоваться, в том числе и на неформальном уровне, каждый день и каждый час. Должна существовать какая-то плотная социальная среда. Но ее нет. Сегодня эти механизмы парализованы.
  
  Потенциальные конфликты или споры могут погашаться двумя способами. Они могут погашаться за счет ответственности, и они могут погашаться за счет безответственности. Но в погашении споров за счет безответственности есть конечная страдающая сторона. Как ни странно, это даже не люди, во всяком случае, не те люди, которые стали жертвами несправедливости. Это окружающая среда, жизненная среда, производственная среда. Ответственность как бы переводится на нее, и она начинает деградировать.
  
  Чтобы этого не происходило, проблема разрешения споров должна перейти на механизм совершенно другого рода – на какую-то жесткую процедуру, похожую на судебную, а во многих случаях и в буквальном смысле судебную. В нашем обществе разлито огромное количество спорных и потенциально конфликтных ситуаций, которые не разрешаются, потому что их просто невозможно разрешить. Они остаются в латентном виде, в форме хронической социальной дезорганизации.
  
  России рано или поздно придется переходить от неконструктивных трудных времен к конструктивным. Однако это будет непросто и во многом жестоко. Это будет трудный период, потому что вся накопившаяся безответственность должна быть перемолота за счет тесного взаимодействия людей, которые будут вынуждены решать эти вопросы, проводя их детальную технологическую и судебную экспертизу.
  
  Я настаиваю на том, что если общество хочет выжить, технологическая ложь, допущенная сознательно или по халатности, должна быть наказана. Причем, как говорят юристы, это наказание должны быть неотвратимым. Это не обязательно должно быть наказание в физическом смысле этого слова, но моральные и правовые санкции должны действовать непременно. Речь идет о санкциях за профессиональную ложь.
  
  И какие-то гуманистические соображения, что людей, которые дали ложные экспертные заключения, жалко, что профессиональный спор не должен рассматриваться в судах, не должны приниматься во внимание. Эти соображения не более чем недобросовестный пиар со стороны тех людей, которые не заинтересованы в восстановлении института экспертизы и чувствуют исходящую от не угрозу.
  
  В России не будет ни эффективной экономики, ни науки и высоких технологий, ни тем более хорошего образования до тех пор, пока за профанацию экспертизы в самой жесткой форме не будут бить по рукам. Лишь после того как такие санкции начнут работать, можно будет говорить и спорить о чем-то дальнейшем.
  згорнути/розгорнути гілку відповідей

  • 2006.06.29 | vazazh

    Re: Про інститут експертизи.

    Хорошая статья. Все сказанное в полной мере относится к нашей стране и вообщем то охватывает не только реформы в науке. И честно говоря у меня вызвала пессимизм. Никакие положительные реформы в науке не реализуются, пока в целом в государстве будет существовать подобный бардак. Грустно. Не вижу силы воли у нашей власти и острого желания.

  • 2006.06.29 | Skapirus

    Перечитав від початку до кінця

    Величезна стаття дійсно варта потраченого на її прочитання часу. Питання лише в тому, хто буде виконувати експертизу (неважливо яких питань: наукових чи суспільних чи ще яких)? Таких людей в Україні надто мало, треба залучати спеціалістів також з-за кордону.
    
    Як показує досвід Майдану, вихід можливий шляхом поетапного застосування 2 підходів:
    1. Відкритість для зовнішнього світу інформації щодо ухвалених рішень та потоків ресурсів для будь-якої установи, діяльність якої ми хочемо покращити. Наприклад, зловживання в захисті дисертацій можна значно скоротити шляхом обов"язвовї публікації ПОВНОЇ інформації щодо неї та процесу навколо неї наприклад в Інтернеті або в спеціально створеній базі даних. Це дасть можливість залучити до експертизи не лише "офіційно уповноважених", але й всіх зацікавлених.
    2. Перспективним НМД є розвиток т.з. "нетократії", яка ще поки що на рівні розробок та прогнозів обговорюється на ВФ Майдану (http://www2.maidan.org.ua/n/free/1151393457 , читайте також статтю Т.Монтян http://maidan.org.ua/static/mai/1142624393.html , яка дала поштовх темі).

  • 2006.06.30 | igor

    конструктивний жах?

    Звичайно, ми маємо спільні проблеми з росіянами. Але мене вражає дещо інше. Вражає такий легкий, простий, стрибок від страшних злочинів на проблеми піару. Проблема в тому, що комуністична ідея, а особливо в більшовицькому варіанті, є примітивізмом, абсолютною дурницею. В її основі надзвичайно жорстоке насильство. Якщо розглядати таке, нічим не обмежене насильство, як засіб побудови і утримання тоталітарної соціально-політичної системи то так. Це "конструктивно", бо така система була побудована і певний час утримувалася. Зник жах, розпалася система . Соціальна і економічна ефективність такої системи дуже низька. Лише наявність величезних ресурсів (людських і матеріальних) дозволяла їй певний час функціонувати.
    З огляду на це, найпершими кроками тоталітарної влади завжди було планомірне знищення інтелігенції, освічених людей та вчених. Величезна гуманітарна катастрофа. Подібна, але значно менша, катастрофа мала місце у Франції і це відкинуло її з позицій наукового і гуманітарного лідерства. ДО ЧОГО ТУТ ПІАР. Вавілов і генетики стверджували, що певні якості живих організмів і людини передаються спадково. Їх не можна змінити насильством, вихованням. А отже, принципово не можна "воспитать нового, советского человека". Принципово існує соціальна еліта. Десь інтуїтивно це розуміючи, комуністи не займалися "перевихованням", а просто винищували соціальну еліту, тих хто міг критикувати, проявляти протест чи невдоволення.
    Еліта знищена, знищено носіїв критики, критичних поглядів, моралі. "Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата" (Ленин. Задачи союзов молодежи. 1920). Люди почали керуватися виключно критеріями власних інтересів. Бо моральність, принциповість є смертельно небезпечною. Цей висновок є в роботі Білоконя "Терор як засіб державного управління в СРСР".
    Так само шкідливою для тоталітаризму є й кібернетика і ряд інших наук та й сама фундаментальна наука, як така. Здається Вінер сказав, що тоталітаризм знищує носіїв від'ємного зворотнього зв'язку.
    Тому, мені особисто, дуже дивно і страшно чути пропозиції про пошуки якихось ідеальних експертів, експертних рад, судів, та повязаним із цим конструктивним жахом (скажімо прямо - терором). Невже все це було так давно? Чи автора це жодним чином не торкнулося.
    Хоча зараз є очевидним замовчування страшних злочинів. Це "не модно". Мова не йде про жорстокість у відповідь. Мова йде про оцінку, поінформованість, відповідальність. Чи відповіли злочинці за злочини? Чи реабілітовані жертви? В часи Хрущова реабілітація полягала у виході на волю з підпискою про мовчання. Масу документів було знищено. То може зараз злочини було розслідувано, а злочинців осуджено? Ні. Навіть сьогодні вони при пенсіях, нагородах, шановані люди. Вже їх нащадки активно формують нові легенди й водночас проводять і навязують той самий спосіб життя, думок, дій.
    Реальний рух до європейських цінностей в пострадянських країнах розпочинався з усунення від державних посад людей, причетних до злочинів, повязаних із злочинною системою. З повернення майна і реальних компенсацій жертвам. З оголошення списків співробітників спецслужб. Ні, їх не розстрілювали, з них не знущалися, навіть до суду справа доходила дуже рідко. Але вони зайняли належне їм суспільне місце і роль. Вони втратили можливість впливати на розвиток суспільства, не можуть формувати сприятливе саме для них суспільне середовище.
    Чи ідеальні їх наступники? Ні, але вони не причетні до тієї системи, не повязані круговою пoрукою злочинів. Є наглядний урок, змінилися принципи, суспільні погляди, суспільна мораль. Відновлена справедливість. Влада не еквівалентна безвідповідальності. І є результати, на відміну від тих, хто не зробив таких кроків.
    На щастя в Україні є відмінний від Росії досвід. Не повернення до тоталітарних структур з "конструктивним жахом", а європейський шлях розвитку. Є асоціація "За європейські цінності в науці", є "Академічна чеснота", напевно, що буде багато й інших подібних організацій. Є надія, що університети отримають автономність. Тобто, поступово формується громадянське суспільство. Без неконструктивних і конструктивних жахів. Є проблема із інтеграцією в європейське суспільство (і наукове в тому числі). Досить і структур і людей, що перешкоджають цьому процесу. Бо для них це означає відхід на задній план, втрату впливів і суспільного значення. Але іншого варіанту, певно немає. Є лише питання часу.
    згорнути/розгорнути гілку відповідей

    • 2006.07.01 | igor

      вибачте, далі копії (глюк :) ) (-)

      згорнути/розгорнути гілку відповідей

      • 2006.07.01 | Skapirus

        Стерто

        Реєструйтеся, тоді Ви теж зможете терти власні помилкові повідомлення.