К написанию этих заметок меня склонило чтение книги Маршала Б. Розенберга «Соглашение без насилия» *.
Возможность, даже право, а в случае необходимости прямо обязанность применения силы, является одной из конституционных черт власти. Не только политической власти, поскольку она является развитием феномена, а точнее общего явления вожака в мире зверей. Человечество развивало этот феномен и использовало в разных конфигурациях и с разной интенсивностью. Существовал институт рабовладения. Диапазон права владельца по использованию силы в отношении раба, был в принципе неограничен, поскольку включал право его убить. Феодальное право позволяло судить, наносить телесные наказания, а также отнимать свободу, а даже жизнь. Родители имели право бить, а даже убить своих детей, муж мог бить а даже убить свою жену.
В мире XXI века по-прежнему находим все перечисленные явления. Цветет торговля детьми и женщинами, убивают пленных, мужья или семья убивают жен за измену. Одновременно даже в старейших преданиях находим понятие справедливого владыки. Это не значит, что он не наказывал, не калечил, не насиловал, не убивал. Истребление собственных легионов, потерпевших поражение, расстрел солдат проигравшей армии считалось справедливым и приносило славу. Хотя изменились принципы справедливого применения силы, не изменилось наше отношение и ожидание, что справедливая власть, когда это необходимо, применит силу.
Одновременно развилось понятие насилия. Там, где уже не допускается убийство ребенка либо жены, там однако можем наблюдать что-то, что называем насилием в семье. О политической власти говорим, что применяет насилие. Это насилие стало одновременно чем-то другим, чем сила. Ведь существуют государства и ситуации, в которых использование полиции считается скандальным, а есть государства и ситуации, в которых использование полиции является необходимым выполнением конституционных обязательств общественной власти. Одно свойственно государствам, которые определяем как авторитарные или даже тоталитарные, а другое определяет государство и строй демократического характера.
* Marshall B. Rosenberg, Porozumienie bez przemocy, Warszawa 2003
В раскрытии сути тоталитаризма значительную роль сыграли исследования в области языка пропаганды. Без этого языка невозможно вообразить себе таких преступников как Гитлер, Сталин или Полпот. Какая же сила дремлет в языке, что способна привести миллионы людей в бездну массовых преступлений? Мне кажется, что книга Розенберга раскрывает существенную долю тайны по этому вопросу. Исследователь доказывает, что язык насилия вездесущий. Никто не освобожден от него. Этот язык раскрывает одну из наших наиболее естественных склонностей, а именно использование насилия во всех ситуациях и формах нашего контакта с людьми.
Розенберг приводит результат исследований О. Дж. Харвея, профессора психологии Университета штата Колорадо, в области связи между языком и насилием: “Случайно выбранные отрывки литературных произведений из многих разных стран сравнил по частоте, с какой появляются слова, с помощью которых классифицируются и осуждаются люди. Его эксперимент доказал существование явной связи между частым употреблением таких слов и случаями насилия. Меня совершенно не удивило известие, что в области культур, в которых люди рассуждают в категориях человеческих нужд, насилие выступает значительно реже …“ **.
Слова, однако, это еще не источник насилия, это его проявление. Только ли проявление? Розенберг показал, что язык оценок агрессивен. Можем, например, сказать, что “Джим – это урод“ или же сказать “Мне не нравится лицо Джима“***. В первом примере мы дали себе право властелина давать оценку, во втором представили свои ощущения. Для нас существенно утверждение, что языку потребностей реже сопутствует насилие. Если это так, то можем ли мы выловить из человеческого общества тех, которые пользуются более языком потребностей и чувств? Используют ли женщины язык классификации и осуждения по отношению к людям, а может пользуются более языком человеческих потребностей? К этому вопросу я вернусь в дальнейшей части этой работы.
Если существуют ситуации, когда соглашаемся на использование силы, а одновременно декларируем отсутствие согласия на применение насилия, это значит что следует по возможности наиболее четко различать эти два состояния.
** Marshall B. Rosenberg стр. 27
*** ib. стр. 41
Начну от описания двух ситуаций, характерных при исполнении нашей родительской власти.
В первой сцене наш ребенок, услышав крики друзей и подруг со двора, просит нас разрешить выйти поиграть. Он слышит от нас категорически: садись и сначала сделай уроки. И что? Он садится и делает уроки.
Во второй сцене наш ребенок приходит к нам с плачем, поскольку у него ужасно болит зуб. Идем с ним к зубному врачу и несмотря на плач и крики отчаяния мы сажаем его на кресло зубного врача. Зубной врач удаляет испорченный зуб.
Для понятия существенной разницы между этими двумя ситуациями необходимо задать следующий вопрос: В каком случае – после отработки уроков, или после удаления зуба, наш ребенок захочет больше прижаться к нам? Хотя в первом случае мы применили только слова, а во втором силу, то именно во втором случае можем ожидать признаков доверия и понимания.
Существенная разница между этими двумя ситуациями основана еще на одном феномене. Зададим себе следующий вопрос: В какой ситуации нам было психически легче – когда приказывали ребенку сделать уроки, или когда вели ребенка к зубному врачу и сажали его силой на кресло? Первая ситуация для нас психически легче, а с точки зрения родительской ответственности за будущее ребенка кажется весьма очевидной, ведь мы это делаем для его добра. Вторая ситуация является очень трудной, поскольку наше собственное отчаяние также огромно, как и у нашего ребенка. Первая ситуация является примером применения насилия, вторая описывает применение силы. Считаю, что такое сходство не случайно. Знаем, что происходит в обеих ситуациях в нашей душе. Это не случайно, что так легко развивается культура насилия.
Мы должны также знать, что происходит в сердце нашего ребенка, как он воспринимает наше поведение? Для лучшего понимания представим себе, что в первой ситуации ребенок настолько строптив, что лишь ремень приводит его к послушанию. Теперь обе ситуации, и эта в доме и у зубного врача, завершаются применением силы. В обеих ситуациях ребенок ощущает страх и боль. Чем однако по существу отличаются эти ситуации? Страх и боль, вызванные ремнем, ранят его чувство чести. Страх и боль на кресле у зубного врача не нарушают его чести. Связь между применением силы и добром, которому она служит, в этом случае очевидна. Условием является, чтобы никто не делал насмешек, видя его страх и слезы. Эти рассуждения позволяют перейти к примеру, связанному с действием власти в государстве.
Представим себе, что мы проводим две туристические поездки. Одна в такую страну как Германия, Франция или США. Вторая в Северную Корею, Кубу или Иран. В обоих случаях мы укладываем в рюкзак журнальные статьи и книги, критикующие политику и руководство этих стран. В обоих случаях нас задерживает Полиция, спрашивает что у нас находится в рюкзаке и делает обыск. Обе ситуации неприятные. Чем однако отличаются наши восприятия в зависимости от страны в которой это нас постигло? Во всех случаях государство применяет по отношению к нам силу. Однако мы знаем, что вызвано это разными причинами. Разве в Германии, Франции, США мы будем опасаться наличия книг? Будем ли опасаться попасть в тюрьму по этому поводу? Действие Полиции мы воспримем скорее как предупредительную акцию, направленную против террористов. Использованная по отношению к нам сила вызывает скорее уважение, чем страх. Как же совсем иначе мы будем себя чувствовать в Северной Корее, на Кубе или в Иране. Мы ведь знаем, что сила была применена не для защиты нашей безопасности, но для охраны интересов власти.
В первом случае чувствуем, что целью применения силы является охрана нашего здоровья, жизни и нашей чести. Во втором применение силы охраняет правителя. Наша честь может даже угрожать его правлению. Таким образом государственный аппарат должен привести к такой ситуации, чтобы мы все доверили свою честь под попечение правителя. Он будет не столько её охранять, сколько выражать её самим собой.
В авторитарной системе пространство активности граждан строго регламентировано и точно описано правилами. Выход за пределы этого пространства, мельчайшее непослушание не столько угрожает безопасности правителя, сколько в какой-то степени унижает его авторитет. И поэтому в авторитарном государстве гражданин должен обращать внимание на то, как относится к чиновнику. Чиновник является здесь отражением правителя. В демократическом государстве именно чиновники должны обращать внимание на то, как относятся к гражданину. Здесь ведь гражданин является сувереном.
Численное превосходство граждан над численностью аппарата власти в любом государстве огромно. Преимущество демократии кажется очевидным. Таким образом демократия должна уже давно победить и то на всех континентах. В таком случае как же объяснить, что в практике она относится к редкому явлению и к тому же весьма хрупкому.
Утверждаю, что демократия относится к редкому явлению, поскольку следует различать суть этой системы от её признаков. То, что страна имеет конституцию, что проходят выборы, что существует формальное разделение судебной власти, что существует номинально независимая пресса, это ещё не значит, что имеем дело с демократическим государством, это лишь только признаки демократического строя. Его суть содержится в характере взаимных соотношений, основы отношений между гражданами и учреждениями, которые создаются по инициативе граждан.
Если честь, содержащая в каждой человеческой жизни, признана всеми и подлежит охране, то можем говорить о демократических отношениях. Несмотря на эту охрану наша честь может быть нарушена другим человеком. В этом случае мы обладаем признанным, наверное всеми общинами на Земле, правом необходимой обороны. Институт власти возник и черпает свою силу в том числе из наших ожиданий, что поможет нам в защите нашей чести, а даже нас выручит в этом.
Считаю, однако, что это не достаточно чтобы объяснить, почему в основном образуются авторитарные системы. В нас всех (в человеке) очевидно содержится какой-то дьявольский элемент насилия (ген), который решает, что с одной стороны всегда прекрасно знаем относятся ли другие к нам с надлежащей нам честью или же нет. С другой стороны, когда перейдем хотя бы на самый низкий уровень общественной иерархии, дает о себе знать элемент власти (ген) и начинаем относится авторитарно к стоящим “ниже“ как словом так и действием, начинаем строить систему преследования.
Здесь следует заметить, что наверное все современные школы управления подчеркивают, что это весьма не эффективный способ действия. Большего успеха мы достигнем в случае децентрализации нашей власти, если сумеем уважать, а даже укрепить чувство субъекта и достоинства подчиненных нам людей. Такое поведение наблюдается однако весьма редко. Даже образованных, мудрых людей инстинкт толкает в сторону авторитарных методов. Это видно в управлении фирмами, регионами, государствами. Известные по жестокости диктаторы это за частую очень образованные люди.
Какой же фактор даёт о себе знать и побуждает внутри нас такие преобразования? Считаю, что этим весьма вероятным фактором является сексуальность человека. Признание кому-то позиции субъекта, её уважение, не говоря уже о её укреплении, является действием вопреки нашим собственным “интересам“. Ведь таким образом мы порождаем своих конкурентов. В тоже время противоположное действие, восприятие других авторитарным образом, позволяет порождать себя как единственный “объект“ достойный внимания женщин. То, что существует очень сильная связь между продвижением в иерархии власти и сексуальной привлекательностью было замечено уже очень давно.
Генри Киссенджер утверждал, что власть является сильнейшим средством сладострастия. Очевидно именно это является источником явления сексуального приставания. Невозможно пренебречь ролью и влиянием этого фактора на разные сферы нашей личной и общественной жизни. Открытие подсознания, силы с какой может оно воздействовать на наше поведение, позволяет мне признать, что по всей вероятности наша сексуальность даёт о себе знать в момент продвижения. В этот момент из человека осознающего позицию субъекта и чести всех людей преобразуемся в человека в котором подсознание побуждает волю борьбы за преобладание. Свобода, чувство субъекта, честь других становится угрозой для нашего личного интереса. Подавление чести других является, с этой точки зрения, рациональным действием. Если это действительно так, то был бы это ответ на вопрос, почему так редко встречаем гуманное управление. Почему самые высокие рангом функционеры государства скорее укрепляют силу административного аппарата, чем субъект и силу гражданских организаций.
Фальсификация, то есть как это проверить?
Предполагаю, что значение сексуальности человека в его личной и общественной жизни не возбуждает особых сомнений. В своих рассуждениях я отнёсся к ситуации, в которой продвижение в иерархии власти касается мужчины. Однако, если сексуальность мужчины другая, чем женщины, то мы должны наблюдать разницу также в способе реагирования на повышение в карьере. Эта разница должна проявляться также в способе управления людьми. В настоящее время мне не известны исследования, которые позволили бы проверить истинность этого тезиса. В проверке правдивости тезиса о влиянии сексуальности на описываемую сферу могут помочь также исследования методов управления людей с гомосексуальной ориентацией. Если их сексуальность имеет другой характер, это должно найти отражение также в иной реакции на повышение в карьере и отношение к подчиненным.
Основное различие между сексуальным поведением мужчины и женщины вытекает из разных ролей в акте и процессе создания и воспитания потомка. Социобиология указывает, что в интересе мужчины является оплодотворение по возможности наибольшего количества женщин. С этой точки зрения каждый мужчина является конкурентом для других. А значит мужчина не заинтересован в укреплении конкурентов. Даже более, он заинтересован в снижении их позиции и силы.
В интересах женщины находится здоровье её ребенка и безопасность как физическая, так и экономическая. Таким образом женщина не должна быть заинтересована в снижении позиции, силы и значения мужчин в её окружении. Позиция субъекта, чувство достоинства должны также относится к числу желаемых признаков потенциального отца. Значит, если признать эти рассуждения достоверными, то женщины должны значительно лучше подтверждаться в гуманном управлении, в построении демократических систем основанных на субъекте управляемых.
Заключение
Польша и остальные страны Центральной и Восточной Европы проходят процесс трансформации. Ирак является страной перед которой именно появилась такая возможность. Если мы хотим оценить степень демократизации, то достаточно задать себе вопрос: Что мы чувствуем, когда нас задерживает Полицейский? Ближе ли это чувство к тому в Северной Корее или же скорее в Великобритании? Что чувствуем входя в учреждение? Ожидаем ли вежливости и решения наших проблем, или же настраиваемся на преодоление унизительных, бюрократических процедур? Видим ли мы при встрече с государственным чиновником признания нашей чести – чести суверена, либо наоборот – нам дают понять, что это в лице чиновника проявляется суверен и скорее мы должны обратить внимание на то, что не нарушаем ли мы его чести?
Здесь я описываю лишь вид инструмента, который позволяет оценить характер соотношений в государстве и сделать на этой основе выводы насчет существа политического строя. Что может быть инструментом для изменения этих соотношений? Как строить наш гражданский субъект? Путём является познание самих себя, своих слабостей, темной стороны нашего собственного характера. Не оценивать других, а взглянуть на собственные потребности и чувства. Для этого нам не нужны льстецы, нам необходим Станьчик****.
Збигнев Буяк
**** Станьчик (ок. 1480 – ок. 1560) был придворным шутом королей. Он был известен остроумным и метким языком, не щадил королей в критической оценке их политических решений и поэтому считался большим патриотом, человеком образованным и прекрасно ориентирующимся на политической арене.
