Гибель Василя Стуса

Василь Овсиенко, лауреат премии им. В. Стуса

В ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в карцере «учреждения ВС-389/36» в селе Кучино Чусовского района Пермской области погиб поэт и правозащитник Василь Стус.

Я в то время находился в 20-й камере этого «учреждения», поэтому считаю своим гражданским и человеческим долгом свидетельствовать об обстоятельствах и причинах его гибели.

Портрет со снимка 1978 года.

Прежде всего, что это за застенчивое название такое – «учреждение ВС-389/36»?

Советская власть вообще стыдилась некоторых терминов, потому, например, называла своих противников не политическими заключенными, а «врагами народа», «особо опасными государственными преступниками», «жалкими отщепенцами». В тюремном быту моего времени «гражданин осуждённый» должен был обращаться к надзирателю «гражданин контролёр».

История этого последнего заповедника ГУЛАГа короткая. С 1 марта 1980 по 8 декабря 1987 года через него прошло всего 56 узников. Обычно здесь содержалось одновременно до 30 человек. Это «учреждение» вскоре стало известно в мире как «лагерь смерти», так как 8 его узников погибли, в том числе члены Украинской Хельсинкской группы Олекса Тихий (27.01.1927 – 5.05.1984), Юрий Литвин (26.11.1934 – 5.09.1984), Валерий Марченко (16.09.1947 – 7.10.1984), Василий Стус (7.01.1938 – 4.09.1985). Собственно, только Стус погиб непосредственно в Кучино, а первые трое – в тюремных больницах.

Реконструкция зоны ВС-389/36.

Вывеска Учреждения ВС-389/36.

В начале 70-х годов в лагерях, тюрьмах, психиатрических больницах и в ссылке находилось не так много заключенных – всего несколько тысяч. Политические лагеря были сосредоточены в управлении «Дубравлаг», в Мордовии. Но из этих лагерей стало выходить в «большую зону», как называли тогда СССР, и за границу слишком много информации. Поэтому КГБ решил разрушить каналы ее выхода радикальным образом: перевезти активных политзаключенных подальше от центра. Выбрали Скальнинское управление лагерей, в Пермской области, на среднем Урале. Там лагеря встречались чаще, чем деревни.

13 июля 1972 года в условиях сверхсекретности (даже конвоиры были одеты в спортивные костюмы) на станцию Чусовская прибыл первый эшелон с несколькими сотнями мордовских узников строгого режима. В дороге он был трое суток. Двигался по ночам. Днем узники изнемогали в раскаленных «столыпинских» вагонах (в то знойное лето горели леса и торфяники). Теряли сознание. Один 25-летник, Григорий Никитюк из Ровенской области, умер в вагоне. Многие, когда выгружали, не держались на ногах. Их разместили в освобожденных от уголовников зонах ВС-389/35 (ст. Всехсвятская, пос. Центральный), 36 (пос. Кучино) и 37 (пос. Половинка).

Еще один большой этап мордовских узников строгого режима прибыл на Урал летом 1976 года.

Наконец, незадолго до Московской Олимпиады, 1 марта 1980 года, в Кучино были перевезены из Сосновки, что в Мордовии, 32 узника особого режима. Снова один в дороге умер. Среди этапированных были члены Украинской Хельсинкской группы Левко Лукьяненко, Олекса Тихий, Богдан Ребрик, Данило Шумук. Под новое «учреждение особого режима ВС-389/36-1» приспособили деревянное помещение бывшей лесопилки (пилорамы), в нескольких сотнях метров от зоны строгого режима.

В разное время и в разных камерах здесь были, кроме уже упомянутых, члены УХГ Олесь Бердник, Иван Кандыба, Виталий Калиниченко, Василь Овсиенко, Юрий Литвин, Михайло Горынь, Валерий Марченко, Иван Сокульский, Петро Рубан, Микола Горбаль, иностранные ее члены эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус, которые вступили в УХГ в труднейшее время – в 1982 году. Здесь прошли и мои 6 лет жизни. Рядом, на строгом режиме, сидели Председатель Группы Микола Руденко, Мирослав Маринович, Микола Матусевич. Всего 19 человек. Нигде и никогда не собирались мы в таком количестве (хотя и в разных камерах), разве что на торжественных собраниях по случаю 20-летия, 25-летия, 30-летия Группы.

Здесь сидели также украинцы Иван Гель, Василь Курило, Семен Скалич (Покутник), Григорий Приходько, Николай Евграфов. Итак, как и в каждом политическом лагере, украинцы составляли большинство его «контингента». В этом настоящем «интернационале» провели много лет литовцы Балис Гаяускас и Викторас Пяткус, эстонцы Энн Тарто и Март Никлус, латыш Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, русские Юрий Федоров, Леонид Бородин. Большинство этих людей были известными правозащитниками и деятелями национально-освободительных движений, а освободившись, они стали политиками и общественными деятелями. У советской же власти они были ООР – «особо опасными рецидивистами». Было там несколько «особо опасных преступников», которым смертную казнь заменили на 15 лет заключения (обвинены в сотрудничестве с немецкими оккупантами, один – в шпионаже).

Фактически это был не лагерь, а тюрьма сверхжестокого режима содержания. Если в уголовных лагерях рецидивистов выводили в цеха рабочей зоны, то мы и работали в камерах через коридор. Прогулки нам давали час в сутки в обитом железом дворике 2 на 3 метра, сверху колючая проволока, а на помосте – надзиратель. Из наших камер были видны только забор за 5 метров от окна и узенькая полоска неба. Ограждений различного типа – семь, в том числе провода под напряжением. В периметре запретная зона составляла 21 метр. Питание наше стоило 24–25 рублей в месяц, вода ржавая и вонючая. Мы стриженые, как рабы египетские, вся наша одежда из полосатой ткани. Свидание нам надлежало один раз в год, посылка до 5 кг – одна в год после половины срока, да и тех старались лишить. Некоторые из нас годами не видел никого, кроме сокамерников и надзирателей. Работа – прикручивать к шнуру утюга панельку, в которую вкручивается лампочка. Работа не тяжелая, но ее много: невыполнение нормы, как и любое нарушение режима, наказывалось карцером, лишением свидания, посылки, ларька (ежемесячно разрешалось дополнительно купить продуктов на 4–6 рублей). «Злостных нарушителей режима» наказывали заключением в одиночке на год, переводом в тюрьму на три года. При Генеральном жандарме Андропове, в 1983 году, в Уголовный кодекс была введена статья 183-3, по которой систематические нарушения режима наказывались дополнительными пятью годами заключения – уже в уголовном лагере. Так что открывалась перспектива пожизненного заключения, и особенно – быстрой расправы руками уголовников.

Однако труднее всего было выдерживать психологическое давление. Если в сталинские времена, когда истреблялись целые категории населения, непригодные для строительства коммунизма, брошенным на превращение в лагерную пыль человеком власть больше не интересовалась, то в наше время вынесенный судом приговор не был окончательным. В наше время уже редко кто попадал в политические лагеря «ни за что». Это были активные люди, которые, освободившись, могли восстать снова. Поэтому власть пристально следила за каждым, определяла значимость личности, ее потенциальные возможности – и соответственно к ней относилась. Это была своего рода экспертиза: изучали тенденцию развития (упадка) того или иного человека и принимали меры предосторожности, чтобы из него не выросла еще большая для государства опасность. С этой точки зрения украинский поэт и правозащитник Василий Стус на самом деле представлял особую опасность для российской империи, которая маскировалась под названием СССР. Стус, вместе с другими правозащитниками, действительно подрывал коммунистический тоталитарный режим, который лицемерно называл себя советской властью. И он таки пал – исчерпав свои экономические возможности, не выдержав военного противостояния с Западом, потерпев идеологический крах. Мы боролись на этом фронте – идеологическом. И мы победили. В 1991 году российская империя рухнула.

Отбыв 5 лет заключения в Мордовии и 3 года ссылки на Колыме, вновь Василий Стус был арестован 14 мая 1980 года во время «олимпийского набора»: Москву и Киев, где должна была состояться часть игр, очищали от нежелательных элементов, в том числе от оставшихся диссидентов, которые объединялись в Хельсинкских группах. (Тогда шутили, что диссиденты бывают трех видов: до-сиденты, сиденты и от-сиденты – они же снова до-сиденты). Стус после первого заключения задержался в Киеве всего на 8 месяцев.

Снимок для дела № 47. Январь 1972.

О своей готовности вступить в Группу, несмотря на несколько критическое к ней отношение, Стус неоднократно писал из ссылки, начиная с октября 1977 года. Однако его фамилию киевляне предусмотрительно не ставили под документами Группы. Но когда Стус в августе 1979 года вернулся в Киев, то удержать его уже не мог никто: даже 75-летняя уцелевшая пока Оксана Яковлевна Мешко посматривала на его величественную фигуру снизу вверх.

«В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют самым грубым образом. Так, по крайней мере, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так погодя расправились с Чорноволом и Розумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически осталась на произвол судьбы, я вступил в нее, потому что просто не мог иначе. Если жизнь отобрана – в крошках я не нуждаюсь… Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мной – и закроются надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень хотелось – за ту границу: кто же здесь, на Великой Украине, станет гласом возмущения и протеста? Это судьба, а судьбу не выбирают. Ее принимают – какая она ни есть. А когда не принимают, тогда она насильно выбирает нас…» («Из лагерной тетради», запись 6 // Стус. Твори в 6 т. 9 кн. – Том 4. – Львів: Просвіта, 1994. – С. 493).

«Но голову склонять я не собирался, что бы там ни было. За мной стояла Украина, мой угнетенный народ, честь которого я вынужден отстаивать до смерти» (Там же, запись 4, с. 491).

(Странно теперь слышать от некоторых, казалось бы, серьезных людей, что Оксана Мешко «втянула» Стуса в УХГ и он по ее вине погиб. Это когда уже обнародованы письма В. Стуса с осени 1977 года, в которых он из Колымской ссылки настаивает, чтобы его имя ставили под документами Группы, что он готов «подставить и свою голову под увесистый молот». – Том 6, книга первая. – Львів: Просвіта, 1997. – С. 295 и др.).

Со стандартным приговором 10 лет лагерей особого режима, 5 лет ссылки и с «почетным» титулом «особо опасный рецидивист» Василий Стус прибыл в Кучино в ноябре 1980 года. Здесь за ним следили особо. Большинство написанного на строгом режиме в Мордовии Стус как-то сумел переслать на волю, в том числе кое-что в письмах, иногда писал стихи в сплошную строку и заменял неудобные для цензуры слова (тюрьма – юрма, т. е. толпа; колючий дріт, т. е. колючая проволока – болючий світ, т. е. болезненный мир, Україна – батьківщина, т. е. родина). С Урала же ему удалось отправить в письмах к жене лишь 6 стихотворений. На особом же режиме разрешалось писать одно письмо в месяц. Так уже его вылизываешь – а таки найдут «непозволительную информацию», «условности в тексте», или просто – письмо «подозрительное по содержанию». И конфискуют. Или посылают твое письмо на перевод в Киев, а потом решают, отсылать ли его адресату. Предлагали: «Пишите на русском – скорее дойдет». А как это жене, родной матери или ребенку писать на чужом языке?

Получать письма можно было от кого угодно, однако на самом деле нам отдавали только некоторые письма от родных. В последние недели жизни Стусу пришла телеграмма от жены о рождении внука Ярослава. Майор Снядовский вызвал Стуса в кабинет, поздравил и зачитал часть телеграммы, но в руки не дал: непозволительная информация. Это очень возмутило Стуса.

Обыски. Их проводили два-три раза в месяц, но были периоды, что обыскать узника могли несколько раз в день – чтобы поиздеваться. В камере можно было держать 5 книг, брошюр и журналов, вместе взятых. Остальные – выноси в каптерку. А каждый выписывает журналы, газеты, старается над чем-нибудь работать, хотя бы изучать иностранный язык. Это уже надо держать словарь и учебник. Но режим неумолимый: лишние книги выбрасывают в коридор.

Мы брали на работу бумажки с иноязычными словами, чтобы заучивать их (Стус владел немецким, английским, изучал французский). Их отбирали. Выводя на работу, заведут в свою «дежурку» – и раздевайся догола. Перещупают каждый рубчик, заглянут в каждую складку тела. Как теперь слышу полный боли голос Василия: «Щупают тебя, как курицу…» Такой реплики было достаточно, чтобы загреметь в карцер.

Особенно следили, когда приближалось свидание. Если в КГБ решили не предоставлять тебе свидание, то лишить его – дело техники: надзирателям дается задание найти нарушения режима. Говорил через форточку с соседней камерой. Не выполнил норму выработки. Объявил незаконную голодовку. Начальник режима майор Федоров лично находил пыль на вешалке. Тот же Федоров подверг наказанию Балиса Гаяускаса за то, что «в разговоре не был откровенным». А если бы откровенно сказал, что о нем думает – был бы еще большим нарушителем режима. У Стуса было только одно свидание в Кучино. Когда вели на второе – он не выдержал унизительной процедуры обыска и вернулся в камеру.

Стуса особенно стали «прессовать» с 1983 года. На его день рождения, то есть на Рождество Христово, сделали обыск. Забрали рукописи. Стус зовет дежурного, майора Галедина, чтобы вернули рукописи или составили акт об изъятии.

– А кто взял?

– Тот новый майор, не знаю его фамилии. Тот татарин.

Составлен рапорт, что Стус оскорбил национальное достоинство майора Гатина. Хотя он действительно ярко выраженный татарин, но, наверное, уже записался в высшую расу – «великий русский народ». Стуса бросают в карцер. Одновременно бросили в карцер и эстонца Марта Никлуса:

– Василь, где ты?

– В какой-то душегубке имени Ленина-Сталина! И Гатина-татарина!

В коридоре включают громкоговоритель.

Впоследствии Василь на работе, энергично закручивая механической отверткой винтики, импровизирует: «За Ленина, за Сталина! За Гатина-татарина! За Юрия Андропова! За Ваньку Давиклопова! И вовсе помаленьку за Костю, за Черненку. А как ты его в рифму затолкаешь?»

Однажды я случайно услышал, как Стус разговаривал с кагебистом Ченцовым Владимиром Ивановичем:

– Говорите, что положили мои рукописи в склад за зоной. И я знаю, что вы хотите, чтобы от меня ничего не осталось, если я погибну… Я уже не пишу свое, только перевожу. Так дайте же мне возможность хоть что-нибудь завершить…

Кто мог в неволе не писать – тому было легче. Художник же, говорил мой сокамерник Юрий Литвин, похож на женщину: если у него есть творческий замысел, то он должен разродиться произведением. И как матери невыносимо видеть, что уничтожают ее только что родившегося ребенка, так и художнику, когда уничтожают его произведение. А особенно если вырывают твое дитя из утробы недоношенным и топчут грязными надзирательскими сапогами…

В феврале 1983 года Стуса бросили в одиночку на год. Когда он вышел оттуда, то нас с ним свели в 18-й камере примерно на полтора месяца. Я перечитал его самодельную общую тетрадь в голубой обложке (без названия) с несколькими десятками стихов, написанных верлибром, и тетрадь в клеточку с переводами 11 элегий Рильке. Тогда я был в тяжелом физическом состоянии (сердце болело) и не смог выучить ни одного стихотворения. Да и не ожидал я, что нас так быстро разведут. В письмах от 12.09.1983 и от декабря 1983 Стус называет тот сборник «Птица души» и пишет, что в нем около 40 стихотворений (Том 6, кн. 1, с. 444 и 449), а в письме от 1.02.1985 пишет о 100 стихотворениях. «А 50 еще вызревают в черновиках» (с. 483). А еще пишет: «…горит у меня в душе такой сборник „Страсти по Отчизне“ (с. 479, письмо от ноября–декабря 1984). «Перевел „Элегии“ Рильке – это около 900 строк поэтического чрезвычайно тяжелого текста» (с. 444, письмо от 12.09.1983).

Та «Птица души» не вылетела из-за решетки. И не будем утешать себя сладкой сказочкой, что рукописи не горят. Михайлина Коцюбинская говорит: «…дерево поэзии Стуса – с обрубленной у верхушки кроной…» (Т. 1, с. 28). Это еще одно преступление российского империализма против украинской культуры. Из пяти его кучинских лет осталось 45 писем, 6 стихотворений и текст, названный в изданиях «Из лагерной тетради».

…В октябре 2000 года я в очередной раз ездил в Кучино на научную конференцию по вопросам тоталитаризма. А также как живой экспонат Мемориального музея истории политических репрессий и тоталитаризма «Пермь-36», который с 1995 по 2014 год действовал в нашем до боли родном концлагере и соседнем строгом. Встретился я там со своим сокамерником литовцем Балисом Гаяускасом и его женой Иреной Гаяускене.

Я показал Балису и Ирене ксероксный отпечаток рукописи Василия Стуса «Из лагерной тетради». Госпожа Ирэна сказала:

– Это же я вынесла…

Балис добавил:

– В Мордовии было легче. Оттуда многие выносили информацию. Но они нас и вывезли из Мордовии потому что там были каналы. В 1980 году, когда нас вывозили из Мордовии на Урал, кто-то спросил начальника лагеря Некрасова, куда нас вывозят. Он ответил: «Вас везут туда, где вы не будете писать».

Итак, Стус писал и там, где писать уже было преступлением. Тем более такие вещи, как «Из лагерной тетради». Эти 16 листочков конденсаторной бумаги занимают в книге 12 страниц, но их взрывная сила была такая мощная, что поразила и самого Василия. Я считаю, что одной из причин его уничтожения было появление на Западе этого текста.

Рукопись В. Стуса «Из лагерной тетради».

Вторая причина – ходатайство о выдвижении его творчества на соискание Нобелевской премии. Стихи Василия Стуса уже публиковались на иностранных языках. Мир видел уровень таланта украинского поэта не через призму диссидентства, а как выдающееся художественное явление.

В моих публикациях 90-х годов сказано, будто выдвигал творчество Стуса на получение Нобелевской премии Генрих Бёлль, лауреат Нобелевской премии 1972 года и президент Международного ПЕН-клуба (1971–1976, он умер 16 июля 1985 года). Г. Бёлль действительно знал цену творчества Василия Стуса, ведь его стихи публиковались и на немецком языке. Он как минимум дважды выступал в защиту Стуса. Так, 24 декабря 1984 года он вместе с немецкими писателями Зигфридом Ленцем и Гансом Вернером Рихтером послал телеграмму тогдашнему Генеральному секретарю ЦК КПСС Константину Черненко об угрожающем состоянии здоровья В. Стуса. Ответа не было. 10 января 1985 года Г. Бёлль дал интервью немецкому радио о В. Стусе. Оно было напечатано в прессе. Но документа о выдвижении на Нобелевскую премию не существует, нигде о нем упоминаний не обнаружено.

Историк и журналист Вахтанг Кипиани в публикации: «Стус и Нобель. Демистификация мифа»от 22.07.2006, также: «Молода нація» (альманах), № 1 (38), 2006. – 355–369, пишет: «В газете „Америка“ за 17 декабря 1985 (обратите внимание – это уже три месяца, как Стуса нет в живых) находим информацию, что в конце 84-го в Торонто был создан „Международный комитет для достижения литературной награды Нобеля Василию Стусу в 1986 году“».

В состав Комитета вошли выдающиеся ученые и деятели украинской диаспоры, авторитетные люди из многих стран мира. Председателем комитета был доктор Ярослав Рудницкий. Комитет распространил более ста писем с просьбой послать рекомендательные письма в Нобелевский комитет, организовывал переводы произведений Стуса. Но он рассчитывал на 1986 год.

Кремлевская же банда имела тогда довольно хлопот с нобелевцами Александром Солженицыным, которого вынуждена была выбросить за границу, и Андреем Сахаровым, которого с началом афганской войны депортировала в Горький и содержала там под домашним арестом. В Кремле знали, что Нобелевская премия, согласно ее уставу, присуждается только живым, посмертно она не присуждается. Кремль не мог допустить, чтобы нобелевский лауреат, да еще и украинец (а это подняло бы «украинский вопрос» на неслыханную высоту), появился за решеткой. В 1936 году в похожей ситуации оказался Адольф Гитлер. Тогда Нобелевскую премию присудили немецкому публицисту Карлу фон Осецкому. Но он сидел в концлагере. Гитлер распорядился его освободить. Но пока прокручивалась бюрократическая машина, лауреат умер в неволе.

Москва же поступила с украинским кандидатом на Нобелевскую премию по сталинскому завещанию: «Нет человека – нет проблемы». И произошло это уже во времена Горбачева. Защитники Горбачева скажут, что он, скорее всего, и не слыхал про Стуса. Но я уверен, что наши дела рассматривались и решались на самом высоком уровне. Особо опасных политических рецидивистов тогда было едва ли не столько же, сколько в Кремле членов Политбюро ЦК КПСС. Горбачев, видите ли, затеял «перестройку», не выпуская из неволи, казалось бы, ближайших своих союзников – политзаключенных, как это везде водится. Более того, он держал нас еще и в 1988-м, некоторых и в 1989-м году, а сам, став нобелевским лауреатом мира, начал новый набор политзаключенных. Он нас, видите ли, помиловал. То есть считал преступниками, к которым проявил милосердие. Реабилитация наступила в 1991-м…

Я уверен, что администрация лагеря ВС-389/36 получила задание из Кремля любым способом уничтожить Василия Стуса еще до присуждения ему Нобелевской премии.

Как это случилось? В тюрьме мало что видишь, но по звукам определяешь, что происходит.

Василий Стус лишь ненадолго выходил из карцера. Летом 1985-го сидел в камере № 12 с Леонидом Бородиным (русский писатель, впоследствии главный редактор журнала «Москва», умер 24.11.2011). Камера маленькая, раскинешь руки – и достанешь стены. Двойные нары, две табуретки, одна на двоих тумбочка и параша. На нарах можно находиться лишь 8 часов в сутки. Сидеть на них в другое время – нарушение режима.

Камера № 12, где Стус сидел летом 1985 года.

Однажды ночью солдат на вышке громко пел. Бородин поднялся, нажал кнопку звонка, вызвал надзирателя и попросил позвонить солдату, чтобы не мешал спать. Назавтра оказалось, что это Стус разбудил всю тюрьму – и его бросили в карцер на 15 суток. Бородин ходил доказывать правду начальнику лагеря майору Журавкову, но тот сказал, что доверяет своим подчиненным. У него уже была другая задача: уничтожить Стуса.

Через несколько дней после карцера, а именно 27 августа 1985 года – новая напасть. Стус взял книжку, положил ее на свои верхние нары и так читал, оперевшись на нары локтем. В глазок заглянул прапорщик Руденко: «Стус, нарушаете форму заправки постели!» Стус занял другую, разрешенную позу. Но дежурный офицер старший лейтенант Сабуров, надзиратель Руденко и еще один надзиратель составили рапорт, что Стус в рабочее время лежал на нарах в верхней одежде и на замечание гражданина контролера вступил в пререкания. 15 суток карцера. Выходя из камеры, Стус сказал Бородину, что объявляет голодовку. «Какую?» – «До конца».

Раньше было так, что Стус держал голодовку 18 суток. Говорил мне потом: «Как противно выходить из голодовки, так ничего и не добившись. Больше я так делать не буду».

Это был человек слова.

Карцеры расположены в северной части барака, в небольшом поперечном коридоре. Стуса содержали в 3-м карцере, на углу, в ближайшем к вахте. Оттуда до нас не доходили никакие звуки. 2 сентября мы в рабочих камерах слышали, что Стуса водили по коридору к какому-то начальству. Возвращаясь оттуда, он в коридоре умышленно громко сказал: «Накажу, накажу… Да хоть и уничтожьте, гестаповцы!» Так он оповещал нас, что ему угрожали новым наказанием.

Эстонец Энн Тарто вечером выносил готовую продукцию (шнуры к утюгам) из рабочих камер и разносил работу на завтра. 3 сентября около 17 часов он услышал, что Стус просит валидол. Надзиратель ответил, что нет врача. Тогда Энн Тарто сам сказал врачу Пчельникову, и тот дал Стусу валидол. Следовательно, у него было плохо с сердцем.

Карцер № 3, где погиб Стус.

Барак лагеря особого режима ВС-389/36. Первое окно с фронтона – карцер № 3, где погиб Стус.

В противоположном конце того коридора, напротив карцера, в рабочей камере № 7, работал днем Левко Лукьяненко. Если неслышно было надзирателя, Левко кричал: «Василь, здравствуй!» Или: «Ахи!» Василь отзывался. Но 4 сентября он не откликнулся. Вместо того часов в 10–11 Левко услышал, что в коридор по запасному входу зашло начальство. Он узнал голоса начальника лагеря майора Журавкова, начальника режима майора Федорова, кагебистов Афанасова, Василенкова. Открывали дверь карцера, о чем-то тихо переговаривались. А потом – какая-то необычная тишина. «Даже та язычница не хохотала», – вспоминал Левко. Это мастерица.

В тот день на кухне заказали пайку, как будто кто-то идет на этап. Никогда в Кучино не давали пайку в дорогу: ехать в Пермь или в больницу считанные часы, мы ее получали в Перми. Но о той пайке забыли.

Еще было, что велели Бородину подать ложку Стуса. Так хотели посеять догадку, что он прекратил голодовку.

В течение нескольких дней мы по разным поводам записывались на прием к начальству. Нет врача Пчельникова. Нет кагебиста Василенкова. Нет майора Журавкова. Обязанности начальника выполняет майор Долматов, замполит. На вопрос о Стусе отвечает: «Мы не обязаны отвечать вам о других заключенных. Это не ваше дело. Его здесь нет».

Еще теплилась надежда, что Стуса отвезли в больницу на станцию Всехсвятская. Но в конце сентября меня самого повезли туда. Держат одного, но все же я узнал, что Стуса там не было. Может, повезли куда-то дальше? 5 октября вызывают меня два кагебиста – какой-то местный (похоже на Зуев или Зубов) и Илькив Василий Иванович, который приехал из Киева. В разговоре с ними я называю умерших кучинских заключенных: Андрей Турик, Михайло Курка, Олекса Тихий, Иван Мамчич, Юрий Литвин, Валерий Марченко, Акпер Керимов, Ишхан Мкртчян, Василий Стус…

– Ну, Стус… Сердце не выдержало. С каждым может случиться.

Тут и мое сердце упало… Он подтвердил мои сомнения.

«Да, мы уходим, как тени» – так начинается пророческое стихотворение Василя Стуса, которое перевела на русский язык Марлена Рахлина:

Нас в тени превратит страданье,
и косит нас судьбы коса.
Соединим в одно рыданье
разрозненные голоса.
Еще и светом не светало,
но в спелости молочной час
ключом вдруг жизнь загрохотала,
как гром – молитва и приказ.
Такое Божье наважденье!
Как только пламенем дохнет –
в оазисе уничтоженья
нас крутит, подминает, гнет.
Рождений дыбятся напасти,
торосы вековых страстей,
под долгим перечнем смертей
вновь утвердится самовластье.
А вещуны вещуют долю:
вот разомкнется материк –
и ты хоть в пропасть, хоть на волю
рванешь, издав последний крик.
Тебе не будет угомона.
Ты взглядом горизонт сверли –
в тяжелом багреце короны
увидишь лик родной земли.

Вполне возможно, что смерть наступила от сердечного приступа. Учтите, что Стус держал голодовку в холодном карцере. На нем были только куртка, брюки, трусы, майка, носки и тапочки. Постель не выдается. Разве что тапочки под голову. Температура тогда днем вряд ли достигала 15 градусов. Солнце в тот карцер не заглядывает. Утром в своей 20-й камере мы с Балисом Гаяускасом видели лед на стеклах. А Стусу же не было чем прикрыть тело. И энергии, чтобы согреться, не было… Левко Лукьяненко переживал подобные ситуации и описал их в очерке «Василь Стус: последние дни» (Не дам загинуть Україні! – К.: Изд. «София», 1994. – С. 327–343). Это психологически достоверный очерк.

Вдове Валентине Попелюх администрация лагеря должна была сообщить о смерти мужа. Валентина заказала цинковый гроб и собралась в дорогу с сестрой Александрой Ловейко, подругой Ритой Довгань. В аэропорту «Борисполь» кагебисты категорически посоветовали им не брать гроб: тело им не отдадут. (Надо знать, что самый гуманный в мире советский закон не позволял забрать или перезахоронить тело умершего узника, пока не закончится срок его заключения. Так что мертвые оставались под арестом.) В Москве к матери присоединился сын Дмитро, который служил тогда в армии. Приехали в Кучино 7 сентября, и майор Долматов сказал им: «Ну что же, пройдем на кладбище». И привез их на только что засыпанную могилу в селе Борисово, километрах в трех от зоны.

Здесь были похоронены узники Юрий Литвин (№ 7), Ишхан Мкртчян (№ 8), Василий Стус (№ 9). Снимок Марта Никлуса, 27.09.1988.

Крест на месте захоронения Юрия Литвина, Ишхана Мкртчяна, Василия Стуса, установленный Пермским «Мемориалом». Снимок В. Овсиенко, 2000 г.

…24 февраля 1989 года 46-летний майор Долматов лег рядом со Стусом, всего в нескольких метрах. А майор Журавков умер дней через 10 после Стуса. Журавков-младший, лейтенант-оперативник, летом 1987 года утонул в реке Чусовая. Все это вызывает серьезные сомнения, действительно ли смерть Стуса наступила в результате сердечного приступа.

Где-то там, в одном из карцеров (Балис Гаяускас говорит, что в 6-м) сидел тогда Борис Ромашов, родом из Горького. Он убийца, «ставший на политическую платформу». Его в очередной раз посадили за примитивные антисоветские лозунги, которыми он исписал свой паспорт и военный билет и бросил их во двор военкомата. Хотя говорил, что у него есть справка о психопатии, но все же ему дали 9 лет заключения и 5 лет ссылки. У него был конфликт со Стусом: замахивался на него в рабочей камере механической отверткой. Стус занял оборонительную позицию – и тот не посмел напасть. Обоих посадили в карцер на 5 суток «за взаимную драку». А Балиса Гаяускаса за год до освобождения Ромашов пытался убить, нанеся ему несколько ударов механической отверткой по голове и в грудь. Балис упал под стол, поэтому удар лезвия пришелся наискось, не достав до сердца. За этот поступок Ромашова наказали лишь карцером, но кагебист носил ему туда чай.

На нашей встрече в Кучино в октябре 2000 года Гаяускас высказал предположение, что Ромашова могли послать убить Стуса…

Но в октябре 1985 года Энн Тарто сказал, что якобы Ромашов слышал, как вечером 3 сентября, во время «отбоя», Стус застонал: «Убили, холера…». Через несколько месяцев я имел возможность спросить Ромашова, подтверждает ли он, что слышал этот стон Василия. – «Я об этом не хочу говорить».

А могло быть так. Во время «отбоя» надзиратель говорит карцернику: «Держи нары». Потому что они держатся на штыре. Надзиратель из коридора через дыру в стене вынимает штырь – и нары падают вниз, заключенный должен их плавно опустить. Под нарами прикреплена к полу табуретка, на которой только и можно было сидеть. Надзиратель мог неожиданно вынуть штырь – и нары ударили Стуса по голове…

Задним числом мы, заключенные, вспоминали и сравнивали все детали. Вспомнили, что в ночь с 4 на 5 сентября в коридоре послышался дикий крик надзирателя Новицкого: «Давай нож!». Это они уже запускали версию, что Стус повесился в рабочей камере на шнуре. Эту версию в 1996 году излагал мне в Кучино бывший надзиратель Иван Кукушкин. Но Кукушкин во время гибели Стуса у нас уже не работал. В разговоре с Кукушкиным в 2001 году Лукьяненко опроверг эту версию. Он хорошо запомнил, что в его 7-й рабочей камере, куда якобы выводили Стуса на работу, во вторую смену никто не работал. Он замечал, как оставлял детали на столе. Ничто не было нарушено.

Однажды вечером, не 2-го ли сентября, я слышал, что Стус просил дать ему в рабочую камеру ботинки. Итак, он работал во вторую смену в 8-й камере, в общем коридоре. Из седьмой, что за углом, я бы его голос не услышал.

Через уголовника Вячеслава Острогляда пытались запустить версию о самоубийстве в карцере № 3 заостренной заточкой. Но ни шнур, ни заточка никак не могли попасть в карцер: Стуса очень тщательно обыскивали.

При эксгумации 17 ноября 1989 года мы не заметили, чтобы лицо было обезображено, как это бывает у висельников. Только носовой хрящ (кончик носа) запал. Организатор перезахоронения Владимир Шовкошитный пишет: «Пока операторы снимали тело, я обратил внимание Чернилевского [Станислав, режиссер фильма «Просветлой дороги свеча черная». – В. О.] на то, что над виском Стуса четко видны повреждения кожи, очень похоже на такое, которое могли оставить нары, если их неожиданно опустить (такая возможность у надзирателя была)». – См.: Василь Стус: Поет і Громадяни. Книга спогадів і роздумів / Упор. В. Овсієнко. – К.: ТОВ. «Видавництво „Кліо“», – 2013. – С. 640.

Да, собственно, эта процедура эксгумации происходила в таком физическом и психологическом напряжении, что нам не до осмотра было. Эксперта у нас не было.

Я не отдаю предпочтения ни одной из двух версий. Загадку гибели Василия Стуса знают исполнители. Некоторые из них не случайно вскоре умерли. Знают заказчики, и некоторые из них до сих пор живы. Но они о преступлении не признáются.

В одном я уверен – это был приказ Кремля: не допустить, чтобы украинец стал лауреатом Нобелевской премии. Да еще и в камере.

…В начале статьи я упомянул, что в нашей родной зоне ВС-389/36 с 1995 года действовал Музей истории политических репрессий и тоталитаризма в СССР «Пермь-36». Я считал его совестью России. Потому что одно дело создать музей во славу своего Отечества, совсем другое – создать музей его позора, чтобы очистить Россию от коммунистической скверны. Такие люди нашлись в нужное время и в нужном месте. Они делали большое дело. Музей под руководством Виктора Шмырова стал вровень с родственными музеями Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен. Через «Пермь-36» прошли десятки тысяч людей. Но в 2014 году под давлением бывших кагебистов и надзирателей музей закрыт. Теперь там действует его антипод: «Музей лагерной истории и работников ГУЛАГа». То есть музей политзаключенных стал музеем наших карателей. Главный аргумент: «Русское государство не обязано содержать музей для отмывания бывших бандеровцев и прочих фашистов». Таких, как Стус.

О мой народ, когда тебе простится
предсмертный крик, тяжелая слеза
расстрелянных, замученных, забитих
по соловкам, сибирям, магаданам?
Держава полусолнца-полутьмы,
ты вертишься змеёю, с той поры
тебя неискупленный точит грех,
и совести укоры дух калечат.
Безумствуй же, над бездной балансируй,
перекрывай к себе дороги все.
Ты знаешь хорошо: всемирный грешник
на край Земли – от самого себя
не убежит. И это сумасбродство
порыва, эта рвань всеперелетов
от ада и до рая, провисанье в смерть,
мечта растленного – весь белый свет растлить:
все бить и бить измученную жертву,
и вырывать прощенье за свои
невиданные преступленья – это явно
отозвалось и в душах, и на спинах.
И та слеза тебя испепелит,
и гневный крик взойдет, как рожь, стожалый
на нивах. Ты узришь в безумье
уничтожающую силу рода.
Властитель смерти собственной, судьба
все видит, и все слышит, и все помнит,
и не простит, и не забудет ничего.

Перевод Марлены Рахлиной.

Это стихотворение читатели знают как «Трены Н. Г. Чернышевского» с первой строкой «Народ мой, когда тебе простится…» и пятой строкой «Держава полусолнца, полутьмы…». Мне же в начале 1984 года Василь записал его без заглавия, первую строку – «О, враг, когда тебе простится…» и пятую строку – «Держава тьмы, и тьмы, и тьмы, и тьмы!»

Этот пророческий приговор Стуса Российской империи осуществляется в наше время.