К СЛАВНОЙ ПОБЕДЕ НАШЕГО «Г» НАД ИХНИМ
07/11/2001 | Українець
Владимир КОВАЛЕНКО
К СЛАВНОЙ ПОБЕДЕ НАШЕГО «Г» НАД ИХНИМ
В интервью, напечатанном в «Независимой газете», Василий Аксёнов излил свою великую радость. Какое счастье, размышляет он, что Россия получила гайдаровское правительство. Народ, правда, оно не накормило. Скорее, наоборот. Но зато правительство хотя бы разговаривает, как надо.
«Это образованные люди нового поколения, – делится мыслями Василий Павлович. – говорящие НОРМАЛЬНЫМ (выделение моё. – В.К.) языком... Раньше ведь без фрикативного «гэ» нельзя было сделать политическую карьеру. Я, когда слышу «хэ», пугаюсь, что мы опять съезжаем в ту эпоху».
Действительно, какая-то ненормальная эта фрикативная (от лат. fricatio – «трение») согласная! Образуется, понимаешь, в результате трения воздушной струи о края сближенных органов речи где-то там за кадыком, в гортани: «Г-х-х...» Бр-р, гадость!
То ли дело – «г» взрывное. Тут всё нормально. Сначала происходит полная задержка воздушной струи и повышение в результате этого внутриротового давления. Затем, как гласит справочник по фонетике, происходит «резкое размыкание органов речи и прорыв воздушной струи в открывшийся проход с характерным шумом». И из прохода этак нежно и ласково: «Г-к! Г-к!»
Ну, а если серьёзно, то чистосердечное признание писателя наводит на грустные размышления. Два вопроса Василию Павловичу. Много ли он знает «хэкающих» в кремлевском руководстве? Ну, Брежнев. Ну, Горбачёв. А ещё кто? Ленин «хэкал»? Нет, картавил. Сталин? Тоже нет. С грузинским акцентом «гаварыл». Курянин Хрущёв тоже вроде бы не «хэкал». Серединка на половинку. Зато сколько носителей чистейшего великорусского происхождения: Бухарин и Рыков, Молотов и Ежов, Маленков и Булганин, Косыгин и Суслов, Андропов и Лигачёв... Романов, Устинов, Демичев, Соломенцев, Воротников, Зайков, Крючков, Янаев, Павлов, Язов... Нет, прибедняется писатель. Можно было сделать кремлёвскую карьеру и без фрикативного «г», очень даже можно! И вопрос второй. Разве бесил Василия Павловича акающий московский говор, к примеру, Гришина? Думаю: нет, не бесил. Более того. Я полагаю, что Аксёнов этого аканья и не замечал, словно бы его и не было.
Дело, следовательно, не в органической связи партократии с определённой артикуляцией, а просто в реакции Аксёнова на сторонний выговор. И, как сказал бы кот Бегемот, я совершенно не понимаю причин такого резкого обращения с теми, кто употребляет фрикативное «г».
Как давно уже догадался проницательный читатель, автор этих строк – южанин. Верно. Вырастал я в тёплом украинском городе Кривой Рог. Среди друзей моего детства были болгарин Миша Кунев и поляк Юра Москалевский. Через дорогу жила немецкая семья, и все пять братьев Дотереров, которых по очереди учила моя мать, перебывали у нас в доме. Здоровенные, рыжие и краснощёкие, они, видимо, страдали каким-то наследственным невосприятием математики, так что всех их приходилось натаскивать перед выпускными экзаменами. А еще Натан Борисович Шафир по соседству. А еще старенький бухгалтер Юлиус-Карл Юганович (по-уличному – Карл Иванович) Пломипу, которому почтальон носил «Циню», опоясанную бумажной лентой с напечатанным адресом. На улице Кремлёвской сидел в будке чистильщик обуви ассириец («грек») по кличке Слива. Местный уроженец Бог знает в каком колене, он, однако, не являлся советским гражданином и охотно показывал всем любопытным документ со страшной надписью на обложке «ВИД НА ЖИТЕЛЬСТВО ИНОСТРАНЦА В СССР».
В близлежащем железнодорожном посёлке Долгинцево жили цыгане, сменившие первобытный кочевой образ жизни на социалистический оседлый, и этот поселок носил шутливое прозвище Цыганоград. И, разумеется, повсюду – русские.
Самым примечательным было то, что все эти люди не стеснялись публично, громко и, я бы сказал, радостно говорить по-своему. Юрку его бабушка звала ужинать через форточку по-польски. Пьяного Мишку отец материл по-болгарски. Натан Борисович говорил с одним акцентом, Карл Иванович – с другим, а Дотереры, не знавшие никаких языков, кроме немецкого и украинского, – с третьим. Русские тоже были разные. Таськин папа говорил по-орловски, а папа Алика Глушкова – по-сибирски. Тетя Катя, когда моя мать поймала её Петьку за курением, отбивалась от «училки» по-рязански:
– Пущяй куря! На то и папяросы продають!
Пресловутое «г» звучало в городе моего детства во всех мыслимых и немыслимых вариантах – кажется, даже таких, которых нет в учебниках по фонетике. И, с детства привыкнув, что одни люди говорят так, а другие – эдак, я на все эти языковые нюансы не обращал ни малейшего внимания. Все эти люди для меня – клянусь! – были равны. Разные языки или там акценты я считал таким же естественным явлением, как разный цвет глаз или волос. И если бы Юркина бабушка звала его не по-польски, а хотя бы даже свистом в четыре пальца или, допустим, воробьиным чириканьем, я лишь огорчился бы, что она не дала нам доиграть партию в буру, но никак не удивился. Ну, принято у них так. И что?
Когда же обстоятельства жизни занесли меня в Белокаменную, я быстро понял, что не во всех монастырях одинаковый устав. 1970 год. В магазине «Сыр» на улице Горького я прошу в очереди задремавшую женщину впереди: «Продвигайтесь, пожалуйста!» И тут же – резкий поворот корпуса, перекошенное лицо, передразнивание: «Продвихайтесь!» Понаезжают тут...»
И пришлось мне, значит, спешно учиться дикции. Как Элизе Дулиттл.
С тех пор я всегда мысленно ухмыляюсь, когда слышу известный тезис про «особый дар терпимости к другим нациям, не присущий более ни одному народу в мире», благодаря каковому Москва, мол, стала объединителем других земель. Всё стараюсь понять – в чем выражается эта уникальная терпимость? В том, что на улицах Белокаменной не режут немедленно людей с другим цветом кожи или с непривычной формой носа? Или говорящих на чужом языке? Да, не режут. Под Ярославлем, правда, линчевали нескольких цыган. Власти официально запретили чеченцам (то есть подданным своего же государства) селиться в городских гостиницах. Пожилая библиотекарша багровеет от ненависти при слове «еврей». Но – не режут. Пока.
А громко разговаривать на чужом языке в троллейбусе не рекомендуется. Это вам не Кривой Рог. Тут косые взгляды. И открыть хотя бы одну украинскую школу (на четверть миллиона украинцев) или там татарскую (на 150 тысяч татар) – никак у столичных властей руки не доходят. Очень, знаете ли, трудно с помещениями. И с деньгами. Просто беда и с тем и с другим. В Киеве, Казани – другое дело. Там стоят новые пустые здания, на перекрестках валяются ничейные набитые деньгами сумки. Поэтому там больше русских школ, чем «коренных». А в Москве – нет. Где свободное здание, покажите его? Нет такого здания.
На низменных инстинктах даже зарабатывают на хлеб с маслом. Нет, я не имею в виду бесчисленных пародистов Брежнева – шут с ним, с бровастым. Но задумывался ли кто-нибудь о том, что талантливый «Необыкновенный концерт» Образцова, поставленный в приснопамятном 1946 году, построен на примитивной ксенофобии – высмеивании нелепых и глупых латиноамериканцов, цыган, французов и прочих? Одна современная столичная артистка всю жизнь изображает глупую «хэкающую хохлушку», приехавшую в Москву «с Днепропетровску». К чести моих земляков украинцев, у них пока хватает такта не выпускать на эстраду какого-нибудь Ваньку в телогрейке и ушанке, который размахивал бы руками и уверял, что он «с Масквы, с пасада, с авашнова ряда».
Сейчас все кричат об угрозе русского фашизма и удивляются: откуда? откуда? Оттуда. От верблюда. Причём не от простого русского мужика, который сам говорит коряво и к другим не прислушивается, а от русской интеллигенции. Это она, так сказать, блюдёт чистоту родной речи.
Ужасно мне жалко Аксёнова. Ничему он в Америке не научился. Не заметил, что там начальник генштаба – негр, а недавний кандидат в президенты Рос Перо говорил с испанским акцентом. В чём-то Василий Павлович не отличается от той тетеньки из магазина «Сыр» или депутата российского парламента, который под одобрительный хохот зала заявил, что есть, мол, в нашем зале такие, что даже слово «Россия» правильно выговорить не могут. Сиономасоны, значит. Просто Аксёнов нашёл других врагов. Не картавых, так фрикативных.
Василий Павлович далеко-далеко не единственный. Редкое московское издание отказывает себе в удовольствии поглумиться над украинским языком. По мнению многих журналистов, слова «жовто-блакытный», «громадяне» или «мова» звучат ужасно мерзко и смешно. Можно, конечно, по-разному относиться к отделению Украины. Но ёрничать ни к селу ни к городу над словами из другого языка – это, на мой взгляд, дурно пахнет. К примеру, слово «самостийный» обозначает всего-навсего «самостоятельный», и обзывать этим словом председателя российского Центробанка, желая таким лексическим средством его унизить или высмеять, – это значит глумиться прежде всего над украинским языком, который ни в чём не виноват. Нехорошо ведут себя и галицкие радикалы, которые письменно цитируют Тютчева в следующей форме: «Умом Расию не панять...»
Мы подошли к главному. Национальная толерантность, по моему глубокому убеждению, начинается с терпимого, спокойного отношения к чужому языку, стороннему акценту и проч. И тут в России, должен сказать, непочатый край работы.
Автору этих строк год назад довелось участвовать в работе совместной российско-украинской конференции по вопросам культурного сотрудничества. И я был свидетелем тяжелой и грустной сцены...
Выступающие с обеих сторон говорили в основном по-русски, но кое-кто из украинцев говорил на родном языке. И вот, на второй день заседания, делегат с российской стороны, известнейший правозащитник Сергей Адамович Ковалёв сидел, сидел, а потом перебил докладчика и неожиданно стал выговаривать: вот, дескать, говорим о культурном сотрудничестве, а некоторые лица, владея общепонятным языком, нарочно стараются говорить на языке непонятном, чтобы уколоть этим присутствующих россиян!
Наступила, как говорится, гнетущая тишина. Вячеслав Чорновил, который вел заседание, по-дружески обратился к Ковалёву:
– Сережа! А ты не думаешь, что кто-то не очень хорошо владеет русским языком и им просто легче говорить по-украински?
Чорновил был совершенно прав. По-украински говорили в основном немолодые галичане, которые ходили в школу еще тогда, когда Галичина входила в состав Польши, которые закончили львовские вузы и имели мало русской языковой практики.
– Ну да! – возразил Ковалёв. – Так я и поверил, что ты не владеешь! Когда мы с тобой сидели в пермском лагере, на каком языке ты общался с конвоем?
– На русском, – честно ответил Чорновил.
– Вот видишь! – торжествующе заключил Ковалёв. – А говоришь, что...
Помню, как находившийся рядом со мной третий известный правозащитник, тишайший и деликатнейший Евген Сверстюк, по характеру чем-то напоминающий Андрея Дмитриевича Сахарова, задумчиво сказал:
– С конвоем мы всегда говорили на языке конвоя...
Инцидент общими усилиями удалось замять. А мне было грустно оттого, что так реагировал на украинскую речь не обкомовец или бабуринец, а один из лучших людей России (да и Аксёнов, ясное дело, относится далеко не к худшим), председатель Комитета по правам человека Верховного Совета России. Так сказать, ум, честь и совесть. Теоретически он готов признать за собеседником-инородцем все его человеческие права. Но на уровне эмоций речь чужака его раздражает; в уголке подсознания у него сидит (может быть, сам Сергей Адамович этого даже не понимает): «Отчего этот тип разговаривает не на человеческом языке (т.е. русском. – В.К.), а на этом своем собачьем?»
Психологи объясняют, отчего такие страсти-мордасти. Это оттого, говорят они, что близкий язык кажется искажением своего собственного. Но вот почему-то одним кажется, а другим нет. Я, например, ни в жисть не полезу срывать на Тверской вывеску магазина «Дары моря». А Михаилу Булгакову появившаяся после революции на Крещатике вывеска «Їдальня» кажется «ошеломляющей» (очерк «Киев-город») – хотя, убей Бог, я не пойму: чем это слово хуже, допустим, слова «харчевня»?
...Аксёнов оскорбляет украинцев и россиян-южан, приравнивая «хэканье», как он далее пишет, к меканию и беканию. Однако тезис «фрикативное «г» как признак низкой культуры» более чем спорен. «Хэкальщики» научили московитян креститься тремя пальцами, ввели в Московии арабские цифры («Арифметика» Магницкого) и научили нумеровать страницы с двух сторон, основали театр, заложили основы новой литературы (Феофан Прокопович), внедрили тонический размер в стихосложении, светскую живопись (Левицкий, Боровиковский) и т.п.
Когда в 1861 г. в Московском университете решено было открыть кафедру философии, единственным человеком в России, достаточно подготовленным, чтобы занять эту кафедру, оказался профессор Киевской духовной академии Памфил Юркевич. Он и был переведён в Москву, воспитав целую плеяду славных учеников, в числе которых, между, прочим, был и автор т.н. русской идеи В.С.Соловьёв.
Другой известный ученик Юркевича, В.О.Ключевский, вспоминал: «Вот расступаются толпы... На кафедру входит маленький человек... Не садясь, стоя, начинает говорить экспромтом с сильным хохлацким акцентом».
С фрикативным «г», значит. И Гоголь так же говорил. И Чехов. Видимо, неважно всё же – как говорить, важно – что. А не приходилось ли Аксёнову встречаться в США с генералом Григоренко? Если да – не напугал ли его Пётр Григорьевич тем, что не имел привычки «задерживать воздушную струю во рту», не почувствовал ли писатель «съезжания в ту эпоху»? Ведь по Аксёнову выходит, что генерал Стерлигов лучше, чем генерал Григоренко: у первого, по крайности, «г» своё, родимое...
По неведению Аксёнов оскорбляет даже Всевышнего. Ведь в российских церквах, куда храмовое пенив было занесено в XVII веке украинцами, по сей день традиционно поют не «Косподи, помилуй!», а «Хосподи, помилуй». И – о, ужас! – фрикативное «г» коварно прокралось даже на страницы произведений самого Василия Павловича. Ведь писатель произносит «каво», а пишет «кого» – потому что в основе русского правописания со времен Михаила Федоровича Романова и по сей день лежат принципы, заложенные киевским ученым Мелетием Смотрицким в его «Грамматику словенскую», а она, ясное дело, приспособлена не к великорусскому, а к украинскому произношению. Поэтому украинцы пишут точь-в-точь, как говорят, а Василий Павлович вынужден коверкать родной язык.
Могут указать, что Аксёнов – художник слова и его раздражает нарушение правил литературного произношения. Здесь всё не так просто. Автор этих строк, конечно, не равняет свои скромные способности с талантом Василия Павловича. Зато у меня есть одно преимущество. Аксёнов по образованию врач, а ваш покорный слуга до ВГИКа пару лет изучал русскую филологию в Херсонском пединституте. И мне известно, что южное «хэканье» существует еще с праславянских времен. Владимир Святой и Ярослав Мудрый, Нестор-летописец и безымянный автор «Слова о полку Игореве» – все они дружно «хэкали». Конечно, это известно не потому, что сохранились магнитозаписи их бесед. Просто лингвисты умеют анализировать древние тексты. Так, уже в киевском «Изборнике» 1073 г. не шибко грамотный переписчик то и дело шпарит «ходъ» вместо «годъ», чего, например, в суздальских летописях ни разу не отмечено. В галицких грамотах, написанных латинскими буквами, вместо g употребляется h. Ярославна – королева Франции, которую благодаря артистке Лене Кореневой считают эдакой типичной московской чувихой, на самом деле хэкала, как Кравчук: подписывалась (кириллицей) «АНА РЪИНА» (Аnnа reginа, т.е. Анна королева), выпуская g, потому что в её языке просто не было буквы для обозначения такого звука.
Подпись Анны Ярославны, королевы Франции, на одной из грамот. 1063 год.
В Древней Руси нормой считалось именно киевское произношение, окающее (шведское Ингвар в Киеве переделали на Игорь) и хэкающее, свойственное и сегодня украинскому языку. Обе названные особенности сохранил и новгородский говор, этот реликт древнерусского языка. А вот акающие говоры (современная русская литературная норма) есть как раз искажение языка Древней Руси, которая в точном значении этого слова располагалась в границах среднего течения Днепра.
«Обруселая чудь, – пишет Ключевский, – ...портила говор, внося в него чуждые звуки... В говоре владимирском мы видим первый момент порчи русского языка под финским влиянием, а говор московский представляет дальнейший момент этой порчи». (Исторические портреты. М.,1991, с. 47). Ну да. Аканье как раз очень характерно для финского языка с его бесконечными «каккала». Помните героя райкинского скетча, который «приехаль ис Петросавотск»? Это же его акцент: «Катлетта нетту, таво нетту, еттаво нетту...» И он не говорит, а кафарит (путание глухих и звонких г-к, в-ф).
Затем вследствие политического диктата победителей, московских государей, искажение стало нормой: «Правильно говорить так, как мы говорим». И московский стандарт навязывался Новгороду и Киеву простыми полицейскими мерами: сожжением книг «неправильной печати», всякими там валуевскими указами и проч.
Последний пример. Вот одессит Аркадий Львов, тоже писатель и тоже проживающий ныне в США. Много лет проработал в школе на Западной Украине, учил украинских детей. А сегодня, точно так же, как и Аксёнов, иронизирует над украинским произношением. Выражая своё несогласие с какими-то действиями киевских руховцев, он кривляется: «Тамошние «дэмократы»... («Столица», 1991, № 43). Но опять-таки: древние киевляне согласные перед е, и произносили как раз твёрдо, как сегодня украинцы. Они говорили дэрэва, шэломы – хотя кириллическая графика и не отображает этого явления, т.к. э оборотное было введено в азбуку только в XVIII веке, но лингвисты установили это опять-таки на основании косвенных данных: иначе, говорят они, в украинском языке «ять» перешёл бы не в і, а в и. Во времена князя Игоря также говорили и писали «Кыев», а не «Киев»:
Звенить слава в Кыеви...
Таким образом, имеем парадокс: русский писатель глумится над языком «Слова о полку Игореве», «величайшего произведения русской литературы».
...Но, может, я просто придрался к этим двум русским американцам? Может, просто захотелось мне вспомнить юность, Херсонский пединститут и все сказанное – мелочь, пустяки?
Нет, не пустяки. Развалился Советский Союз. Всем известно, какую роль в этом процессе сыграла Украина. Московская пресса – от крайне правой до крайне левой – дружно жуёт один и тот же полусырой бифштекс: независимость Украины – выдумка киевской номенклатуры, а простой народ, мол, и т.д. При этом стыдливо умалчивается, что не только Кравчук-сатана, но все шесть кандидатов на пост президента Украины включили в свои предвыборные программы пункт о независимости республики, что на референдуме 1 декабря 1991 г. свыше 90 процентов проголосовало за независимость. И далеко не последнюю роль в этом сыграло отношение официальной и неофициальной Москвы (а до этого – Петербурга) к украинскому языку и разные лингвистические забавы вроде тех, что я здесь процитировал.
Непонятно? Ну, представьте, господа московские литераторы, что политический центр России переехал в Нижний и за норму теперь признано волжское оканье. И осуществляющие власть окающие «старшие братья» с утра до вечера показывают вам язык, приставляют рожки к голове, улюлюкают:
– Уй, блин! «Карова»! Тьфу! «Малако»! Гы-гы-гы!!!
Не пошлёте ли вы этих «старших нижегородских братьев» на хутор бабочек ловить? Боюсь, пошлёте...
Умный русский человек Георгий Федотов в эссе «Судьба империй» (1947) дал точную характеристику тому, что называется имперским сознанием. Оно питается, указывал философ, не столько интересами государства, а ещё менее народа, «сколько похотью власти: пафосом неравенства, радостью унижения, насилия над слабым». Этот языческий комплекс, предупреждал Федотов, в XX веке не пройдет! Как об стенку горохом... Распад СССР – очень серьезный сигнал. Казалось бы, самое время собраться российскому истеблишменту, почесать затылки да и призадуматься... Не тут-то было. Засевшие в Кремле депутаты продолжают наслаждаться своей властью – теперь уже в границах России. «Какая ещё там Российская Федерация?! – грозно вопрошают они. – Не будет так называться наша страна! Не будет!»
А популярный русский сатирик ловит свой маленький кайф от унижения слабого. «Говорят, что Мордовия собирается ввести свою денежную единицу, – хохмит он по ЦТ, – и самая мелкая купюра у них будет называться «одна морда». Внешняя реакция депутатов от автономии вполне корректна: «Да, собираемся. Просим вашего согласия воспроизвести на этой купюре ваш портрет». А что там у «лиц мордовской национальности» внутри делается, в душах – догадайтесь сами. И вот уже и из Саранска показывают шиш Москве – дело президента Гуслянникова.
Что ж, можно развлекаться дальше. Украинская опасность миновала, но остались ещё фрикативщики на Дону, на Кубани, в Ставрополье. Добить. Потом взяться изводить архангельцев с их противным цоканьем (цаска, пецка). Ну их всех к лешему!
И останутся москвичи с одним лишь чудесным акающим замоскворецко-мхатовским говором. В границах Ивана Калиты.
Опубликовано в журнале «Столица», 1993, № 21
К СЛАВНОЙ ПОБЕДЕ НАШЕГО «Г» НАД ИХНИМ
В интервью, напечатанном в «Независимой газете», Василий Аксёнов излил свою великую радость. Какое счастье, размышляет он, что Россия получила гайдаровское правительство. Народ, правда, оно не накормило. Скорее, наоборот. Но зато правительство хотя бы разговаривает, как надо.
«Это образованные люди нового поколения, – делится мыслями Василий Павлович. – говорящие НОРМАЛЬНЫМ (выделение моё. – В.К.) языком... Раньше ведь без фрикативного «гэ» нельзя было сделать политическую карьеру. Я, когда слышу «хэ», пугаюсь, что мы опять съезжаем в ту эпоху».
Действительно, какая-то ненормальная эта фрикативная (от лат. fricatio – «трение») согласная! Образуется, понимаешь, в результате трения воздушной струи о края сближенных органов речи где-то там за кадыком, в гортани: «Г-х-х...» Бр-р, гадость!
То ли дело – «г» взрывное. Тут всё нормально. Сначала происходит полная задержка воздушной струи и повышение в результате этого внутриротового давления. Затем, как гласит справочник по фонетике, происходит «резкое размыкание органов речи и прорыв воздушной струи в открывшийся проход с характерным шумом». И из прохода этак нежно и ласково: «Г-к! Г-к!»
Ну, а если серьёзно, то чистосердечное признание писателя наводит на грустные размышления. Два вопроса Василию Павловичу. Много ли он знает «хэкающих» в кремлевском руководстве? Ну, Брежнев. Ну, Горбачёв. А ещё кто? Ленин «хэкал»? Нет, картавил. Сталин? Тоже нет. С грузинским акцентом «гаварыл». Курянин Хрущёв тоже вроде бы не «хэкал». Серединка на половинку. Зато сколько носителей чистейшего великорусского происхождения: Бухарин и Рыков, Молотов и Ежов, Маленков и Булганин, Косыгин и Суслов, Андропов и Лигачёв... Романов, Устинов, Демичев, Соломенцев, Воротников, Зайков, Крючков, Янаев, Павлов, Язов... Нет, прибедняется писатель. Можно было сделать кремлёвскую карьеру и без фрикативного «г», очень даже можно! И вопрос второй. Разве бесил Василия Павловича акающий московский говор, к примеру, Гришина? Думаю: нет, не бесил. Более того. Я полагаю, что Аксёнов этого аканья и не замечал, словно бы его и не было.
Дело, следовательно, не в органической связи партократии с определённой артикуляцией, а просто в реакции Аксёнова на сторонний выговор. И, как сказал бы кот Бегемот, я совершенно не понимаю причин такого резкого обращения с теми, кто употребляет фрикативное «г».
Как давно уже догадался проницательный читатель, автор этих строк – южанин. Верно. Вырастал я в тёплом украинском городе Кривой Рог. Среди друзей моего детства были болгарин Миша Кунев и поляк Юра Москалевский. Через дорогу жила немецкая семья, и все пять братьев Дотереров, которых по очереди учила моя мать, перебывали у нас в доме. Здоровенные, рыжие и краснощёкие, они, видимо, страдали каким-то наследственным невосприятием математики, так что всех их приходилось натаскивать перед выпускными экзаменами. А еще Натан Борисович Шафир по соседству. А еще старенький бухгалтер Юлиус-Карл Юганович (по-уличному – Карл Иванович) Пломипу, которому почтальон носил «Циню», опоясанную бумажной лентой с напечатанным адресом. На улице Кремлёвской сидел в будке чистильщик обуви ассириец («грек») по кличке Слива. Местный уроженец Бог знает в каком колене, он, однако, не являлся советским гражданином и охотно показывал всем любопытным документ со страшной надписью на обложке «ВИД НА ЖИТЕЛЬСТВО ИНОСТРАНЦА В СССР».
В близлежащем железнодорожном посёлке Долгинцево жили цыгане, сменившие первобытный кочевой образ жизни на социалистический оседлый, и этот поселок носил шутливое прозвище Цыганоград. И, разумеется, повсюду – русские.
Самым примечательным было то, что все эти люди не стеснялись публично, громко и, я бы сказал, радостно говорить по-своему. Юрку его бабушка звала ужинать через форточку по-польски. Пьяного Мишку отец материл по-болгарски. Натан Борисович говорил с одним акцентом, Карл Иванович – с другим, а Дотереры, не знавшие никаких языков, кроме немецкого и украинского, – с третьим. Русские тоже были разные. Таськин папа говорил по-орловски, а папа Алика Глушкова – по-сибирски. Тетя Катя, когда моя мать поймала её Петьку за курением, отбивалась от «училки» по-рязански:
– Пущяй куря! На то и папяросы продають!
Пресловутое «г» звучало в городе моего детства во всех мыслимых и немыслимых вариантах – кажется, даже таких, которых нет в учебниках по фонетике. И, с детства привыкнув, что одни люди говорят так, а другие – эдак, я на все эти языковые нюансы не обращал ни малейшего внимания. Все эти люди для меня – клянусь! – были равны. Разные языки или там акценты я считал таким же естественным явлением, как разный цвет глаз или волос. И если бы Юркина бабушка звала его не по-польски, а хотя бы даже свистом в четыре пальца или, допустим, воробьиным чириканьем, я лишь огорчился бы, что она не дала нам доиграть партию в буру, но никак не удивился. Ну, принято у них так. И что?
Когда же обстоятельства жизни занесли меня в Белокаменную, я быстро понял, что не во всех монастырях одинаковый устав. 1970 год. В магазине «Сыр» на улице Горького я прошу в очереди задремавшую женщину впереди: «Продвигайтесь, пожалуйста!» И тут же – резкий поворот корпуса, перекошенное лицо, передразнивание: «Продвихайтесь!» Понаезжают тут...»
И пришлось мне, значит, спешно учиться дикции. Как Элизе Дулиттл.
С тех пор я всегда мысленно ухмыляюсь, когда слышу известный тезис про «особый дар терпимости к другим нациям, не присущий более ни одному народу в мире», благодаря каковому Москва, мол, стала объединителем других земель. Всё стараюсь понять – в чем выражается эта уникальная терпимость? В том, что на улицах Белокаменной не режут немедленно людей с другим цветом кожи или с непривычной формой носа? Или говорящих на чужом языке? Да, не режут. Под Ярославлем, правда, линчевали нескольких цыган. Власти официально запретили чеченцам (то есть подданным своего же государства) селиться в городских гостиницах. Пожилая библиотекарша багровеет от ненависти при слове «еврей». Но – не режут. Пока.
А громко разговаривать на чужом языке в троллейбусе не рекомендуется. Это вам не Кривой Рог. Тут косые взгляды. И открыть хотя бы одну украинскую школу (на четверть миллиона украинцев) или там татарскую (на 150 тысяч татар) – никак у столичных властей руки не доходят. Очень, знаете ли, трудно с помещениями. И с деньгами. Просто беда и с тем и с другим. В Киеве, Казани – другое дело. Там стоят новые пустые здания, на перекрестках валяются ничейные набитые деньгами сумки. Поэтому там больше русских школ, чем «коренных». А в Москве – нет. Где свободное здание, покажите его? Нет такого здания.
На низменных инстинктах даже зарабатывают на хлеб с маслом. Нет, я не имею в виду бесчисленных пародистов Брежнева – шут с ним, с бровастым. Но задумывался ли кто-нибудь о том, что талантливый «Необыкновенный концерт» Образцова, поставленный в приснопамятном 1946 году, построен на примитивной ксенофобии – высмеивании нелепых и глупых латиноамериканцов, цыган, французов и прочих? Одна современная столичная артистка всю жизнь изображает глупую «хэкающую хохлушку», приехавшую в Москву «с Днепропетровску». К чести моих земляков украинцев, у них пока хватает такта не выпускать на эстраду какого-нибудь Ваньку в телогрейке и ушанке, который размахивал бы руками и уверял, что он «с Масквы, с пасада, с авашнова ряда».
Сейчас все кричат об угрозе русского фашизма и удивляются: откуда? откуда? Оттуда. От верблюда. Причём не от простого русского мужика, который сам говорит коряво и к другим не прислушивается, а от русской интеллигенции. Это она, так сказать, блюдёт чистоту родной речи.
Ужасно мне жалко Аксёнова. Ничему он в Америке не научился. Не заметил, что там начальник генштаба – негр, а недавний кандидат в президенты Рос Перо говорил с испанским акцентом. В чём-то Василий Павлович не отличается от той тетеньки из магазина «Сыр» или депутата российского парламента, который под одобрительный хохот зала заявил, что есть, мол, в нашем зале такие, что даже слово «Россия» правильно выговорить не могут. Сиономасоны, значит. Просто Аксёнов нашёл других врагов. Не картавых, так фрикативных.
Василий Павлович далеко-далеко не единственный. Редкое московское издание отказывает себе в удовольствии поглумиться над украинским языком. По мнению многих журналистов, слова «жовто-блакытный», «громадяне» или «мова» звучат ужасно мерзко и смешно. Можно, конечно, по-разному относиться к отделению Украины. Но ёрничать ни к селу ни к городу над словами из другого языка – это, на мой взгляд, дурно пахнет. К примеру, слово «самостийный» обозначает всего-навсего «самостоятельный», и обзывать этим словом председателя российского Центробанка, желая таким лексическим средством его унизить или высмеять, – это значит глумиться прежде всего над украинским языком, который ни в чём не виноват. Нехорошо ведут себя и галицкие радикалы, которые письменно цитируют Тютчева в следующей форме: «Умом Расию не панять...»
Мы подошли к главному. Национальная толерантность, по моему глубокому убеждению, начинается с терпимого, спокойного отношения к чужому языку, стороннему акценту и проч. И тут в России, должен сказать, непочатый край работы.
Автору этих строк год назад довелось участвовать в работе совместной российско-украинской конференции по вопросам культурного сотрудничества. И я был свидетелем тяжелой и грустной сцены...
Выступающие с обеих сторон говорили в основном по-русски, но кое-кто из украинцев говорил на родном языке. И вот, на второй день заседания, делегат с российской стороны, известнейший правозащитник Сергей Адамович Ковалёв сидел, сидел, а потом перебил докладчика и неожиданно стал выговаривать: вот, дескать, говорим о культурном сотрудничестве, а некоторые лица, владея общепонятным языком, нарочно стараются говорить на языке непонятном, чтобы уколоть этим присутствующих россиян!
Наступила, как говорится, гнетущая тишина. Вячеслав Чорновил, который вел заседание, по-дружески обратился к Ковалёву:
– Сережа! А ты не думаешь, что кто-то не очень хорошо владеет русским языком и им просто легче говорить по-украински?
Чорновил был совершенно прав. По-украински говорили в основном немолодые галичане, которые ходили в школу еще тогда, когда Галичина входила в состав Польши, которые закончили львовские вузы и имели мало русской языковой практики.
– Ну да! – возразил Ковалёв. – Так я и поверил, что ты не владеешь! Когда мы с тобой сидели в пермском лагере, на каком языке ты общался с конвоем?
– На русском, – честно ответил Чорновил.
– Вот видишь! – торжествующе заключил Ковалёв. – А говоришь, что...
Помню, как находившийся рядом со мной третий известный правозащитник, тишайший и деликатнейший Евген Сверстюк, по характеру чем-то напоминающий Андрея Дмитриевича Сахарова, задумчиво сказал:
– С конвоем мы всегда говорили на языке конвоя...
Инцидент общими усилиями удалось замять. А мне было грустно оттого, что так реагировал на украинскую речь не обкомовец или бабуринец, а один из лучших людей России (да и Аксёнов, ясное дело, относится далеко не к худшим), председатель Комитета по правам человека Верховного Совета России. Так сказать, ум, честь и совесть. Теоретически он готов признать за собеседником-инородцем все его человеческие права. Но на уровне эмоций речь чужака его раздражает; в уголке подсознания у него сидит (может быть, сам Сергей Адамович этого даже не понимает): «Отчего этот тип разговаривает не на человеческом языке (т.е. русском. – В.К.), а на этом своем собачьем?»
Психологи объясняют, отчего такие страсти-мордасти. Это оттого, говорят они, что близкий язык кажется искажением своего собственного. Но вот почему-то одним кажется, а другим нет. Я, например, ни в жисть не полезу срывать на Тверской вывеску магазина «Дары моря». А Михаилу Булгакову появившаяся после революции на Крещатике вывеска «Їдальня» кажется «ошеломляющей» (очерк «Киев-город») – хотя, убей Бог, я не пойму: чем это слово хуже, допустим, слова «харчевня»?
...Аксёнов оскорбляет украинцев и россиян-южан, приравнивая «хэканье», как он далее пишет, к меканию и беканию. Однако тезис «фрикативное «г» как признак низкой культуры» более чем спорен. «Хэкальщики» научили московитян креститься тремя пальцами, ввели в Московии арабские цифры («Арифметика» Магницкого) и научили нумеровать страницы с двух сторон, основали театр, заложили основы новой литературы (Феофан Прокопович), внедрили тонический размер в стихосложении, светскую живопись (Левицкий, Боровиковский) и т.п.
Когда в 1861 г. в Московском университете решено было открыть кафедру философии, единственным человеком в России, достаточно подготовленным, чтобы занять эту кафедру, оказался профессор Киевской духовной академии Памфил Юркевич. Он и был переведён в Москву, воспитав целую плеяду славных учеников, в числе которых, между, прочим, был и автор т.н. русской идеи В.С.Соловьёв.
Другой известный ученик Юркевича, В.О.Ключевский, вспоминал: «Вот расступаются толпы... На кафедру входит маленький человек... Не садясь, стоя, начинает говорить экспромтом с сильным хохлацким акцентом».
С фрикативным «г», значит. И Гоголь так же говорил. И Чехов. Видимо, неважно всё же – как говорить, важно – что. А не приходилось ли Аксёнову встречаться в США с генералом Григоренко? Если да – не напугал ли его Пётр Григорьевич тем, что не имел привычки «задерживать воздушную струю во рту», не почувствовал ли писатель «съезжания в ту эпоху»? Ведь по Аксёнову выходит, что генерал Стерлигов лучше, чем генерал Григоренко: у первого, по крайности, «г» своё, родимое...
По неведению Аксёнов оскорбляет даже Всевышнего. Ведь в российских церквах, куда храмовое пенив было занесено в XVII веке украинцами, по сей день традиционно поют не «Косподи, помилуй!», а «Хосподи, помилуй». И – о, ужас! – фрикативное «г» коварно прокралось даже на страницы произведений самого Василия Павловича. Ведь писатель произносит «каво», а пишет «кого» – потому что в основе русского правописания со времен Михаила Федоровича Романова и по сей день лежат принципы, заложенные киевским ученым Мелетием Смотрицким в его «Грамматику словенскую», а она, ясное дело, приспособлена не к великорусскому, а к украинскому произношению. Поэтому украинцы пишут точь-в-точь, как говорят, а Василий Павлович вынужден коверкать родной язык.
Могут указать, что Аксёнов – художник слова и его раздражает нарушение правил литературного произношения. Здесь всё не так просто. Автор этих строк, конечно, не равняет свои скромные способности с талантом Василия Павловича. Зато у меня есть одно преимущество. Аксёнов по образованию врач, а ваш покорный слуга до ВГИКа пару лет изучал русскую филологию в Херсонском пединституте. И мне известно, что южное «хэканье» существует еще с праславянских времен. Владимир Святой и Ярослав Мудрый, Нестор-летописец и безымянный автор «Слова о полку Игореве» – все они дружно «хэкали». Конечно, это известно не потому, что сохранились магнитозаписи их бесед. Просто лингвисты умеют анализировать древние тексты. Так, уже в киевском «Изборнике» 1073 г. не шибко грамотный переписчик то и дело шпарит «ходъ» вместо «годъ», чего, например, в суздальских летописях ни разу не отмечено. В галицких грамотах, написанных латинскими буквами, вместо g употребляется h. Ярославна – королева Франции, которую благодаря артистке Лене Кореневой считают эдакой типичной московской чувихой, на самом деле хэкала, как Кравчук: подписывалась (кириллицей) «АНА РЪИНА» (Аnnа reginа, т.е. Анна королева), выпуская g, потому что в её языке просто не было буквы для обозначения такого звука.
Подпись Анны Ярославны, королевы Франции, на одной из грамот. 1063 год.
В Древней Руси нормой считалось именно киевское произношение, окающее (шведское Ингвар в Киеве переделали на Игорь) и хэкающее, свойственное и сегодня украинскому языку. Обе названные особенности сохранил и новгородский говор, этот реликт древнерусского языка. А вот акающие говоры (современная русская литературная норма) есть как раз искажение языка Древней Руси, которая в точном значении этого слова располагалась в границах среднего течения Днепра.
«Обруселая чудь, – пишет Ключевский, – ...портила говор, внося в него чуждые звуки... В говоре владимирском мы видим первый момент порчи русского языка под финским влиянием, а говор московский представляет дальнейший момент этой порчи». (Исторические портреты. М.,1991, с. 47). Ну да. Аканье как раз очень характерно для финского языка с его бесконечными «каккала». Помните героя райкинского скетча, который «приехаль ис Петросавотск»? Это же его акцент: «Катлетта нетту, таво нетту, еттаво нетту...» И он не говорит, а кафарит (путание глухих и звонких г-к, в-ф).
Затем вследствие политического диктата победителей, московских государей, искажение стало нормой: «Правильно говорить так, как мы говорим». И московский стандарт навязывался Новгороду и Киеву простыми полицейскими мерами: сожжением книг «неправильной печати», всякими там валуевскими указами и проч.
Последний пример. Вот одессит Аркадий Львов, тоже писатель и тоже проживающий ныне в США. Много лет проработал в школе на Западной Украине, учил украинских детей. А сегодня, точно так же, как и Аксёнов, иронизирует над украинским произношением. Выражая своё несогласие с какими-то действиями киевских руховцев, он кривляется: «Тамошние «дэмократы»... («Столица», 1991, № 43). Но опять-таки: древние киевляне согласные перед е, и произносили как раз твёрдо, как сегодня украинцы. Они говорили дэрэва, шэломы – хотя кириллическая графика и не отображает этого явления, т.к. э оборотное было введено в азбуку только в XVIII веке, но лингвисты установили это опять-таки на основании косвенных данных: иначе, говорят они, в украинском языке «ять» перешёл бы не в і, а в и. Во времена князя Игоря также говорили и писали «Кыев», а не «Киев»:
Звенить слава в Кыеви...
Таким образом, имеем парадокс: русский писатель глумится над языком «Слова о полку Игореве», «величайшего произведения русской литературы».
...Но, может, я просто придрался к этим двум русским американцам? Может, просто захотелось мне вспомнить юность, Херсонский пединститут и все сказанное – мелочь, пустяки?
Нет, не пустяки. Развалился Советский Союз. Всем известно, какую роль в этом процессе сыграла Украина. Московская пресса – от крайне правой до крайне левой – дружно жуёт один и тот же полусырой бифштекс: независимость Украины – выдумка киевской номенклатуры, а простой народ, мол, и т.д. При этом стыдливо умалчивается, что не только Кравчук-сатана, но все шесть кандидатов на пост президента Украины включили в свои предвыборные программы пункт о независимости республики, что на референдуме 1 декабря 1991 г. свыше 90 процентов проголосовало за независимость. И далеко не последнюю роль в этом сыграло отношение официальной и неофициальной Москвы (а до этого – Петербурга) к украинскому языку и разные лингвистические забавы вроде тех, что я здесь процитировал.
Непонятно? Ну, представьте, господа московские литераторы, что политический центр России переехал в Нижний и за норму теперь признано волжское оканье. И осуществляющие власть окающие «старшие братья» с утра до вечера показывают вам язык, приставляют рожки к голове, улюлюкают:
– Уй, блин! «Карова»! Тьфу! «Малако»! Гы-гы-гы!!!
Не пошлёте ли вы этих «старших нижегородских братьев» на хутор бабочек ловить? Боюсь, пошлёте...
Умный русский человек Георгий Федотов в эссе «Судьба империй» (1947) дал точную характеристику тому, что называется имперским сознанием. Оно питается, указывал философ, не столько интересами государства, а ещё менее народа, «сколько похотью власти: пафосом неравенства, радостью унижения, насилия над слабым». Этот языческий комплекс, предупреждал Федотов, в XX веке не пройдет! Как об стенку горохом... Распад СССР – очень серьезный сигнал. Казалось бы, самое время собраться российскому истеблишменту, почесать затылки да и призадуматься... Не тут-то было. Засевшие в Кремле депутаты продолжают наслаждаться своей властью – теперь уже в границах России. «Какая ещё там Российская Федерация?! – грозно вопрошают они. – Не будет так называться наша страна! Не будет!»
А популярный русский сатирик ловит свой маленький кайф от унижения слабого. «Говорят, что Мордовия собирается ввести свою денежную единицу, – хохмит он по ЦТ, – и самая мелкая купюра у них будет называться «одна морда». Внешняя реакция депутатов от автономии вполне корректна: «Да, собираемся. Просим вашего согласия воспроизвести на этой купюре ваш портрет». А что там у «лиц мордовской национальности» внутри делается, в душах – догадайтесь сами. И вот уже и из Саранска показывают шиш Москве – дело президента Гуслянникова.
Что ж, можно развлекаться дальше. Украинская опасность миновала, но остались ещё фрикативщики на Дону, на Кубани, в Ставрополье. Добить. Потом взяться изводить архангельцев с их противным цоканьем (цаска, пецка). Ну их всех к лешему!
И останутся москвичи с одним лишь чудесным акающим замоскворецко-мхатовским говором. В границах Ивана Калиты.
Опубликовано в журнале «Столица», 1993, № 21